Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах! Взгляд – мутный, расфокусированный – и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.
Неужели – Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин, якобы с ревизией.
Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове всё перемешалось. Я совсем съехала с катушек.
– Браво! – я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. – Браво!!!
– Знаете, как надо кричать? – с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. – Надо кричать не “бра́во”, а “браво́”! Это поможет вам выделиться! – щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.
Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.
Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.
– Этот спектакль, – произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, – мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику…
И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:
– Мы сегодня его похоронили.
Зал затих. И все актеры замерли на сцене.
А она стояла и смотрела на меня – то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.
Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном – абсолютно незнакомым женским голосом – мне был задан странный вопрос:
– Вы Мальвина?
– …Да, – сказала я, не понимая, на каком я свете.
– Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона…
Так, Леонтий, я всё-таки приехала к тебе в больницу, хотя ты не хотел, и мне выдали под расписку – белый камзол с кружевами, накрахмаленный воротник, шутовской колпак, туфли с бантами и пышные усы на резинке.
Всё это я сложила в пакет и отправилась домой. В метро обычно много людей едут с полиэтиленовыми пакетами. Что там у них, интересно? У каждого что-то свое. А у меня вот костюм дедушки Дурова моего друга Леонтия.
Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел.
Кто-то позвал меня с того берега:
– Сюда! Я зде-есь!
Оборачиваюсь и вижу – над озером в вышине – зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.
Остров
Однажды он позвонил и сказал:
– Здравствуйте. Это Заволокин. Я сам Саша, у меня жена Саша и кот Шурик. Мне сегодня зуб вырвали, поэтому я говорю неразборчиво. А Лёня дома?
Саша Заволокин звонил с царским предложением – устроить Лёне выставку в галерее на Брестской. И это была первая персональная выставка Тишкова у нас на планете.
Хотя кто Лёня был такой? Длинноволосый молодой человек, угловатый, нервный, из уральской глубинки, любивший в детстве забраться на гору Кукан и обмереть по горло в колокольчиках, глядя, как по озеру плавают облака или водолазы ищут утопленника.
Чуял ли он тогда: что-то в нем сияет, разгорается не от мира сего, какое-то вечное присутствие? В речке лед, от печки чад, третий сын в семье, Ваня-дурачок, вдруг подался в Москву, поступил в Первый медицинский институт имени Сеченова и шесть лет мечтал бросить его и позабыть. На что мать Лёни, учительница начальных классов, наставительно говорила:
– Вот выучишься, получишь диплом, тогда – делай что хочешь!
И Лёня, поздний Раин сын, поскребыш, последняя попытка родить девочку (“Ой, беда, беда! – бежал Александр Иваныч по городку, отец, учитель географии и физкультуры. – Опять мальчик!!!”) – послушался маму, смиренно высиживал лекции по реаниматологии, хирургии, судебной медицине, зубрил анатомию, отстаивал на литургии в анатомическом театре, даже принимал роды! А тем временем его крутило, как щепку в водовороте, в потоке художественных образов. И эти образы всплывали из маракотовых бездн глубоководными рыбами и требовали воплощения.
Когда ко мне прилетел Ангел Господень и провозгласил громким голосом, что моим суженым станет Тишков и, сверкая очами, развернул передо мною свиток с изображением человека, сосредоточенно выпиливающего лобзиком из фанеры жену, сына и грузовичок на веревочке, – я вытянулась во фрунт и сказала: “Ведите”.
Наше дело служивое, сказано – сделано. По очам Архангела я поняла, что этот Лёня Тишков оканчивает институт, грядет распределение, а он иногородний парень. Не весельчак, не душа компании, не альпинист (это модно было тогда), не играет на гитаре, но звезды с неба хватает так, что там не на шутку встревожились, как бы, блин, не пришлось перекраивать карту звездного неба Северного полушария!
Что они хотели, какие такие преследовали цели, вручая мне его? Отдать в хорошие руки? Устроить московскую прописку? Умерить его талант заботой о хлебе насущном, радением о доме, о семье? Утроить земное притяжение?
Для него же прозрачны были Их помыслы и намерения. Однако противиться и тут не стал. Только нарисовал на листочке фигуру: ноги – чугунные якоря, а руки – взмывающие в небо птицы.
Когда Лёня пришел со мной познакомиться, он принес папку для рисунков, распахнул ее на столе, и я увидела апокалиптические сюжеты, где чайка острым крылом раскалывает напополам человека, доярка в хлеву доит бабочку, в клетке зоопарка над могилой с крестом сидит на суку гриф, Петрушку тошнит пальцем кукловода, негры линчуют снеговика, в салоне летящего самолета просит подаяния ангел, а мужик на костылях загипсованной ногой боронит поле.
Я немедленно вышла за него замуж. Но он этого почти не заметил. В первую брачную ночь Тишков положил себе под подушку бумагу с карандашом, и с тех пор, что б там ни было, если ему в голову приходит идея, он бросает всё и по-быстрому ее зарисовывает.
Будучи терапевтом седьмой горбольницы, он постоянно сочинял истории, писал картины, выстраивал инсталляции у нас на кухне и заваливал рисунками обеденный стол.
Мать моя Люся предусмотрительно складывала их в пачки и перевязывала лентой, чтобы герои зятя ночами не разбегались по квартире. Все эти русалки, врачи, птицы, охотники, доярки, а также громадные кролики в черных очках и кожаных пальто.
Телефонным звонком ворвался Заволокин в нашу жизнь, как вихрь взметнул к потолку рисунки. Забилась об оконное стекло сирена, вскинули ружья матросы, свирепые зубастые крылья готовы были вцепиться в холку и тащить ввысь любого, кто неосмотрительно приблизился к Тишкову.
Меня, например, Лёня всячески побуждал ступить на гористую, каменистую писательскую тропу.
– Надо писать с яростью и тоской, – он звал меня в неодолимые дали. – И с очень большой долей юмора! А тут хорошо, – неожиданно одобрял, – серьезно, весело, едко, без каких-то бессмысленных взмахов крыльями, которые только воздух сотрясают и больше ничего.
Я же вдруг загорелась учиться на режиссера документального кино, был такой период, когда мир вокруг я видела словно в глазок кинокамеры. И вот экзамены на Курсах сценаристов и режиссеров. Первый – сочинение. Нам показали фотографию: развороченная проезжая часть улицы, дорожный рабочий с киркой и лопатой. Через пять часов сдать сценарий.
Передо мной сидел, склонившись к листам бумаги, артист Кайдановский. Иногда он поворачивался и задумчиво глядел в окно, тогда мне был хорошо виден его нервный тонкий профиль.
Я написала об одиноком старике, нашем хорошем знакомом, тот нарочно не покупал холодильник и свои продукты норовил хранить в холодильнике у соседей, ужасных симпатяг, одуревших от его визитов: дедуля постоянно являлся в самый неподходящий момент что-то взять или положить, а заодно перекусить, попить чаю и пообщаться.
“Дорожного рабочего” буквально за уши пришлось притянуть в финале. Соседи не выдержали и намекнули старикану, дескать, чужой холодильник не в силах вечно согревать его душу. Последние кадры – ветхий герой застыл у окна, являя собой беспросветную сирость, камера наезжает, и мы его глазами видим этот равнодушный переменчивый мир, иллюстрацией которого служит пущенная под снос трамвайная узкоколейка.
Хотя устный экзамен я выдержала блестяще, а беседовали со мной, задавали каверзные вопросы и буквально рукоплескали ответам, великие режиссеры и сценаристы, по сочинению вышла тройка – не раскрыла тему.
– Ну, что ж ты! – ругался Лёня. – Надо было дать россыпь сюжетов! Например, дорожный рабочий город откопал. Древний город, как Генрих Шлиман – Трою! Или он клад нашел и вздумал утаить от государства! Или – в латиноамериканской стране без названия – баск в костюме дорожного рабочего мину подкладывает, а на трамвае кто-то едет, типа Пиночета!
– Как же так? – недоумевал он. – Совсем не иметь никакой фантазии!!!
Однако Заволокину Лёня был не страшен.
– Я десять лет рисовал, хотел стать художником, – Саша говорил. – И вдруг в одно прекрасное утро проснулся и понял, что я не художник – я создан восхищаться другими художниками. Боже мой! – вздохнул он просветленно. – Какая гора свалилась с моих плеч, до чего же мне стало легко и хорошо!
Как они встретились, не понимаю, два этих человека – один родился в Нижних Сергах, бездонной сердцевине Урала, на бог весть какой железнодорожной ветке, на какой-то почке с этой ветки нераспустившейся, на границе Азии и Европы, где, “стоя, например, в Азии, – вспоминал Лёня, – можно было пописать в Европу!”