Ярославский музей, яблони в окне… Музейщики сидят, чай пьют, а Заволокин – считай, родственник, волжанин, ему отпирали запасники, показывали богатства. Сколько радости было, когда вдруг в хранилище Ярославского музея он обнаружит целую папку неизвестных рисунков Михаила Ксенофонтовича Соколова, и солнечно-зеленые лучи, пробившиеся через деревянные переплеты старинного окна, высветят каждый из них так, что видна малейшая черточка, любой штришок. Графику ведь надолго не вывешивают в залах, прячут в папки. А он приедет – ему все сокровища выставят напоказ.
И снова у него в кабинете, уже в Министерстве культуры, – книги разбросаны, статуэтки, иконы везде, шкатулки, картины опять несут. Он был странный чиновник, незаурядный. В нем гудел огонь, и этот огонь помогал ему всякий раз обрести почву под ногами.
Его кабинет был открыт любому, и вереницей шли к Саше не только музейщики, но и художники – бородатые, смурные, немолодые, да и молодые – посидеть, покурить, попросить – кто выставку, кто денег, кто просто сочувствия.
Деньги шевелились у него в кармане, когда они туда попадали. Сестре купил дом в Пучеже. Племянникам на Новый год посылал сказочные подарки.
– Хватит деньги-то изводить! – ругалась Таня.
А он отвечал:
– Пусть я у них останусь в жизни ненормальным Дедом Морозом!
Лёне подарил свой фотоаппарат “Зенит” с набором объективов для съемки макро- и микромира.
Зое Ивановне Саша с Сашей организовали поездку в Париж. Перед отлетом Заволокин вручил ей двести долларов.
– Это я вам зачем даю? – сказал он. – Когда приедете, сразу же наймите такси и с ветерком покатайтесь по городу!
– Я, конечно, этого не сделала, – говорила потом Зоя Ивановна. – Хотя мы столько ходили, что я к вечеру падала. Но запомнила его благородный жест.
– В нашем доме – кругом Саша, – она говорит. – Эти акварели он подарил, эти гравюры Саша оформил и повесил на стену. Как барчук приезжает в гости к тетке своей – это был для нас праздник. И всегда я пекла пироги. Он войдет и скажет:
– Ой, как пирогами пахнет! Как у Али моей в Пучеже!
На оставшиеся от Анатоля золотые дублоны Саша купил у Лёни самодельную книжку, о которой он пламенно мечтал: абстрактные рисунки ветра, несколько часов бушевавшего на крыше чертановской мастерской. Лёня вывесил кисти на веревках, обмакнул их в тушь, прикнопил бумагу на мягкое покрытие крыши. Кисти свободно болтались, чертили картины на листах бумаги, и эти образцы чистых линий, чистого порыва, пятен, точек, движений абсолютной свободы, легли в основу книги, изданной в пятнадцати экземплярах и напечатанной в шелкографской технике. Причем в выходных сведениях Лёня честно признавался: “Художник – Ветер. А я – простой его ассистент”.
Смело можно было сказать, что Александр выкинул деньги на ветер. Отдал их за ветряные рисунки, изобразительное искусство Открытого Пространства высокогорной страны Постоянного Ветра.
Однажды Саша решил привести к Лёне в мастерскую шведов. Лёня симпатизировал шведам. Когда-то месяц он прожил на острове Готланд и там обнаружил Общество любителей птиц.
– Такие люди кудрявые, – рассказывал Лёня, – высокие, краснолицые, белокурые, голубоглазые – сидят в кустах и наблюдают за куликами.
Но Саша предупредил, что будут серьезные гости – министр иностранных дел Пьер Шори со свитой, шведский посол, культурный атташе и другие.
– Сможешь развлечь таких гостей?
– Легко, как хурму сосать! – ответил Лёня.
Я собралась бежать в магазин, а Заволокин:
– Не суетись. Они приедут со своими продуктами – вряд ли тебе доверят угощение столь высокопоставленных политических деятелей.
И действительно, к вечеру прибыли шведы с коробами, полными всевозможных яств, алкогольных напитков, тарелок, чашек, ложек, вилок, ножей, бокалов…
Не удостоив и взглядом шведский харч, Леонид открыл дверь на крышу и шагнул в темноту, приглашая последовать за ним иностранную делегацию. Шведы осторожно ступили на кровлю высотного дома. Черный купол неба во всю ширь был подсвечен красным светом огней огромного города. Миллионы окон переливались внизу как опрокинутое звездное небо. В самом небе не видно ни звезды. Погода осенняя, хмурая, ветреная, как начало ледохода на реке Времени.
Лёня метнулся в сторону и пропал в темноте.
Через секунду там вспыхнул факел, озарив Леонида, и тот, как Данко, высоко поднял палку с горящей паклей над головой.
– Аванти! – вскричал он, приблизившись к бетонной стене.
Яркий свет бензинового факела высветил гигантскую картину с красной ногой, лежащей на кровати.
– “Даблоид номер три: явление учительницы спящему даблоиду”, – с пафосом произнес Лёня.
Саша перевел и объяснил оторопевшим шведам, мол, это выставка-перформанс, чтобы они не пугались и не думали, что художник – психически больной пироман, который собирается поджечь министра иностранных дел Швеции и его друзей вместе с густонаселенной высоткой.
Лёня ринулся вглубь крыши и направил шипящий факел к металлической пожарной лестнице, прямо на глазах приобретая громадную энергию, становясь белым, светящимся и бесформенным.
На лестнице висел расслабленный водолаз, его правая рука зацепилась подмышкой за перекладину, а левая плетью свисала вниз. В голове его плясал огненный блик – там было зеркало.
– “Deepsea Diver!” – произнес загадочно Лёня и попросил Сашу перевести.
– “Skafandre”, – перевел на французкий Саша Силь Ву Пле.
Теперь они вместе метались по крыше от одного живописного полотна к другому: “Стомаки идут по земле”, “Чурки обижают стомака”, “Последний пожарник”… И, наконец, картина “Спасает свое дитя”! Факел осиял огненно-красного голого человека, бегущего с ребенком на руках от маленького домика на горизонте, объятого пламенем. Высветил и сразу погас.
Шведы оказались в полном мраке, как под Полтавой, как на дне Чудского озера, так им стало страшно на этой крыше, да еще с безумным художником. Его друг из министерства сначала производил хорошее впечатление: одет прилично и по-французски говорит. А теперь и ему нельзя было доверять.
Спасла положение я – вышла на крышу с фонариком.
Ко мне кинулся культурный атташе Юхан, прижимая к груди шляпу.
– Где наша пища? – взволнованно крикнул он. – Кто будет ее раздавать?
– Я раздам вашу пищу, – отозвалась я гостеприимно.
Салат, рыбу, ветчину, маслины, зелень, шампанское – всё выставила на стол, ничего не зажала.
– Прошу вас обратно, господа, – говорю, – пожалуйста, не споткнитесь…
И шведы облегченно вздохнули, что перформанс благополучно завершился, никто не упал с крыши, не сгорел в огне факела.
Саше безумно понравилось это представление с огнем.
– Именно так надо показывать твои работы! – говорил он с жаром. – Мы устроим в Стокгольме выставку – в темноте, а ты будешь бежать от картины к картине с факелом, как олимпиец!
– Грандиозно, правда? – спрашивал он Пьера и Юхана. – Се жениаль, жениаль!!!
Они вежливо кивали, брали бутерброды с икрой и наливали шампанское.
Я одни блюда уносила, другие приносила, вдруг слышу – Юхан-коробейник говорит:
– Икра нье харошая.
И Заволокин подтвердил бескомпромиссно:
– Да. Красная икра испорчена.
– Ну, ничего, – подал голос Юхан, – я завтра куплю новую банку… И буду кушать хорошую.
Тут я возблагодарила бога, что не мы это всё притащили из “Пятерочки”. Еще подумали бы, что мы с Лёней хотим отравить шведского министра иностранных дел.
Впрочем, Пьер Шори был наиболее адекватным из их инопланетной компании – ему приглянулись и водолазы, и Живущие в хоботе, он даже попросил сфотографировать его с даблоидом на коленях. А на прощание оставил Лёне визитную карточку.
Забегая вперед, скажу: когда Лёня оказался пролетом в Стокгольме – надо было забрать свои работы с выставки, оказалось, что у него нет визы. (Он думал, что Швеция – шенген, а она не шенген.) Ему говорят:
– У вас нет визы, поэтому мы вас не выпустим из аэропорта.
– Да? – говорит Лёня и протягивает визитку Пьера Шори. – А можно мне позвонить вот этому человеку?
Они чуть со стульев не попадали. И мгновенно поставили ему визу – в аэропорту. Даже не спросив, с какой целью он, собственно, прибыл в Швецию. Такой волшебной силой обладала карточка, врученная в тот вечер Лёне.
А надо сказать, советник Пьера Шори, его “правая рука”, даже на фоне шикарно разодетых коллег вырядился большим фертом. То, что у него очень дорогой костюм, очень дорогая рубашка, галстук и ботинки – это, как потом комментировал Заволокин, выплескивалось изо всех карманов, светилось в глазах, во лбу, струилось из ушей.
Вдруг он приходит ко мне на кухню, ужасно огорченный, просит соль.
– Заляпались? – спросила я простодушно.
– Да, – скорбно ответил он.
На лацкане его драгоценного пиджака чернело большущее пятно.
– Чем же вы умудрились? – всплеснула я руками. – Вроде и масла никакого не было. Ах, сметаной? Ну, может, снимете, я застираю? Но тогда остаток вечера вы проведете с огромным мокрым пятном во всю грудь, – предупредила я, понизив голос.
А у него костюм – помесь шелка с шерстью, я даже не знаю – стирают ли вообще подобные пиджаки? Еще закоробится как-нибудь ужасно на самом видном месте, и это аукнется на его карьере?
К счастью, он побоялся доверить мне свой пиджак, а только втирал соль и повторял, как заклинание:
– Дома, дома… – наверное, уже не чаял оказаться в шведском посольстве, пусть тоже временном, а всё-таки гораздо более надежном пристанище, нежели наша “Поднебесная”.
Когда они распрощались и ушли, унося свои короба, я рассказала Лёне с Сашей эту кошмарную историю. Есть нам было нечего, выпить – тоже: остатки от вечеринки Юхан гордо унес с собой. Его ложки, вилки, тарелки, бокалы, ножи я тщательно вымыла, вытерла накрахмаленным шведским полотенцем, а Юхан пересчитал. Продукты под его недремлющим оком я упаковала в контейнеры. Не выпитые вина, в том числ