Но, слышала я, в трех часах езды от Ханоя раскинулась бухта Халонг с причудливыми скалистыми островами, нависшими над бирюзовыми водами залива, похожими на уши, гребень и хвост затонувшего дракона. Говорили, это одно из Чудес Света, древнейшая колыбель человечества в Южном полушарии, природный заповедник, тысячи видов птиц и зверей, коралловые рифы и тропические джунгли, а также гектары лесов, затопленных солеными водами.
– В Халонг, в Халонг, в Халонг! – молила я Тишкова с той же тоской и страстью, с какой чеховские три сестры рвались в Москву.
Ну, сели в микроавтобус, едем. А тучи, тучи, туман, дождь накрапывает.
– Разве это дождь? – рассуждал Лёня. – Андрей говорит: здесь бывают такие дожди – сплошной сокрушительный поток, дамбы прорывает, русский человек неизбежно впадает в депресняк, начинает квасить. Наверное, тут должна быть полная растворенность в природе – туман, река, отмели – ни тебе низа, ни верха…
Выбрались из автобуса, ничего не видать, всё растворено во всём. Парилка, дождь, мгла, я несу два пальто – Лёнино французское кашемировое и свой немецкий бушлат китобоя Измаила. (“Что мы, как идиоты, в сорокаградусной жаре – в пальто? Ха-ха-ха! Посмотрите на нее!” – возмущался Лёня, когда я брала их с собой.)
Люди, нас окружавшие, заслуживали поэмы Киплинга, многие в шлемах колонистов, им только вышагивать в сторону гавани в надувных резиновых жилетах, а морякам, потея и пыхтя, тащить за ними морские сундуки и кувшины с вином.
– Fucking rain! – слышалось отовсюду.
У пристани морская зыбь беззвучно покачивала деревянные корабли с лесом мачт и огнедышащими головами драконов на носу. Наш “Duong Jong 36” – раздолбанный корабль, сумрачный, угрюмый, впрочем вполне достойный, чтобы мы с Лёней вверили ему свои судьбы. Корпус его, обветренный и огрубелый под тайфунами и штормами, был прокопченной каштановой масти, мачты высились ровные и несгибаемые, а палубы – ветхие, испещренные трещинами, – словом, уменьшенная копия “летучего голландца”, по-старомодному раздутая в боках.
– Это не джонка называется? – я робко пыталась ее классифицировать.
– Это называется СУПЕРджонка, – отвечал Лёня.
Флот у пристаней ожил, зарокотал, кормой вперед отвалил от берега и стал кружить, толпиться и роиться.
– Такое впечатление, – сказал Лёня, – что мы готовимся к нападению… на Камбоджу.
Двинули густо, всей безнадежно старой флотилией, но незаметно парусники (у них на борту маячили сиротливые кучки таких же, как мы, искателей приключений и восточной экзотики) рассыпались по заливу, превратились в черточки, истаяли в тумане.
А перед нами простиралось изумрудное море. Только во сне я видела, в детстве, такой оттенок чистого зеленого цвета, абсолютно прозрачную зелень и голубизну с тонкими пульсирующими прожилками.
По мере того как удалялись мы от берега, свежий ветер крепчал, и наша неторопливая посудина, бредущая ни шатко ни валко, раскочегарилась, давай накручивать узлы, раскидывая носом быструю пену.
С какой жадностью вдыхала я этот воздух морских скитаний!
Группа наша являла собой некую версию Ноева ковчега: четверо японцев, двое англичан, семеро австралийцев, шестеро новозеландцев, немцы, шведы, датчане, пара французов, двое русских – это мы с Лёней, подданный королевства Лихтенштейн и два неидентифицированных патрульной службой молодых человека – с какими-то ксероксами вместо паспортов. Слово “fuck” буквально не сходило с их уст. Всё вперед и вперед летели мы.
Лёня тревожно спрашивал:
– Куда мы несемся, ты не знаешь? Единственное меня утешает, что вокруг люди из культурных стран, не дадут нам вляпаться совсем-то уж в несуразную историю… Вон парень из Лихтенштейна…
И тут из тумана выплыл остров. Его пики и отроги в самом деле напоминали драконьи уши. За ним – другой, потом еще десятки, сотни островов: драконий гребень, хвост, бугры на богатырском теле. Островное царство с неясными, тающими в тумане очертаниями обступало нас, три тысячи рифов и утесов взмывали из недр морских.
– Теперь мы будем знать, что есть такое место на Земле, – говорил Лёня, глядя, как над вершинами островов кружат огромные черные птицы с гигантским размахом крыльев (не орлы и не грифы!), глядя в широкий безбрежный океан, ограниченный только невидимыми восточными материками, глядя направо и налево, туда и сюда, а вернее, никуда. – Представляешь, проснуться утром и увидеть это всё вокруг? Ни лунного света, ни солнечного. Вальхалла.
Темнеет в южных широтах рано и быстро. Где-то в шесть вечера белесый туман померк, потускнел. Ветер стих. Когда глушили мотор, наваливалась такая тишина, что всем становилось не по себе. Море колыхалось вокруг как студень, вот-вот и оно застынет, и наше суденышко встанет навечно здесь, среди белоголовых островов. Палуба, мачты, всё покрылось влагой, дерево остыло и потемнело. Ясно, что нам тут не собираются показывать пурпурно-золотые закаты.
На почерневшей глади океана жизнь как-то съежилась и постепенно замирала, день угасал, превращаясь в кромешную ночь.
– В “страну без возврата” приплыли мы на своем “летучем голландце”. Кур-ну-ги, Шибальба, Дуад, Вырий, – невнятно бормотал Лёня, спускаясь посмотреть, куда можно бросить рюкзаки. – Каюты есть тут, интересно? Или внизу полки? Или без всяких полок – рухнул и тушите свет?
Вернулся растерянный:
– Ты знаешь, вся наша каюта – …одна большая кровать. Она такая большая, – сказал он, – что места хватит и тараканам – даже о-очень крупным! Мне уже встретились три экземпляра. Одеяла истрепанные, волглая простыня, плоские подушки в наволочках, не стиранные с тех пор, как эта посудина сошла со стапелей. Впрочем: унитаз, умывальник – не “Шота Руставели”, но всё-таки…
Над головами у нас грянули какие-то легкомысленные песни, наши товарищи по мореплаванию выпили и пустились в пляс.
– Остановите музыку, – сказал Лёня. – Тут должна быть полная тишина. Бескомпромиссная. Здесь не место развлечениям.
Его никто не понял и не услышал, да и поразмыслить об этом не было никакой возможности. “Duong Jonq 36” на всех парусах уносился в темноту. С запада наплывали грозовые тучи, временами сверкали молнии. Окрашивая туман медно-красным светом, они бесшумно метались между небом и водой, как огромные остроконечные копья восьмисот воинов Хеймдалля, Пристанища Ветра, сына бога Одина и девяти матерей – набегающих морских волн.
Внезапно гроза прекратилась. Нас окутала бездонная беспросветная тьма. Мы парили на грани двух миров, это могло кого угодно обескуражить. Люди жались друг к другу боязливо, просили поярче зажечь судовые огни, старались узнать, кто откуда, кем был до этого странного вечера, как тут оказался?
Движок потарахтел-потарахтел и затих. Свет погас. Наступила беспросветная тьма. Отовсюду слышался пушечный перекатистый храп.
Я надела бушлат, взяла ковер, наброшенный на бесприютную кровать, и с неумолимой решимостью отправилась на верхнюю палубу. Лёня поплелся за мной.
Мы поднялись по скрипучим ступеням на самый верх и оказались по ту сторону реальности. Клочья тумана плыли по доскам палубы, демонстрируя проявление, существование и исчезновение миров. Мы свесились за борт и, завороженные, уставились на эту светящуюся массу воды в непрерывном движении. Вода была живой, одушевленной. Какие-то первозданные запахи проникали в легкие, запахи морских трав и камней. Веяло ветерком – до того слабым, что он не мог расшевелить плотную мглистую момру. А всё же и простужаться в этой духоте тоже не хотелось. Поэтому я хорошенько закутала Лёню в пальто, замотала в ковер, уложила его на деревянную скамейку, сама тоже подняла воротник, застегнулась на все пуговицы и стала стеречь его сон.
Дело в том, что я не могу спать на природе. Однажды попробовала переночевать у себя на балконе – поставила раскладушку, легла, увидела над собой созвездия, планеты и луны, только залюбовалась мирозданием, тут мой вестибулярный аппарат забил тревогу, и меня чуть не стошнило.
А Лёня – нет, он мигом заснул в моем платке, завернутый в цветастый ковер, как палестинский лидер. Я же не смыкала глаз. Сначала я боялась летающей тарелки – что Тишкова в этом беззащитном состоянии похитят с палубы инопланетяне.
Потом – что мы растворимся оба в южном морском пейзаже, как соль вьетнамская. Особенно я волновалась за Лёню, он весь вспотел в пальто и в ковре, и я постоянно посматривала, не растворился ли Лёня.
Какой-то мужик вышел на палубу покурить, стал беседовать сам с собой, думая, что он один в целом мире, и вздрогнул, когда мы зашевелились.
Потом я забылась часа на полтора без снов. А когда очнулась – всё было окутано мраком. Океан, как гигантский ворон или черный дракон, поднял крылья над нашим суденышком, прилипшим к его спине чешуйкой или сухой щепкой. Небо исчезло – всё стало океаном или всё – черным небом, понять невозможно, так потемнело вокруг. Вверху было непроглядно черно, внизу вспыхивали и гасли голубые звезды, светился Млечный Путь. И мне показалось, что мир перевернулся.
Вдали проявилось множество островов, словно вырезанные из черной бумаги искусным художником, они вырастали откуда-то снизу и возвышались над моей головой. Они казались мне человеческими фигурами, и почему-то, по неизвестной причине, я угадывала в них силуэты художников, некогда обитавших на Земле. Вон тот большой скалистый остров – это остров Филонов, тот, похожий на дирижабль, – остров Лабас, а этот, прямой и тощий, – остров Соколов Михаил Ксенофонтович, а тот – как будто бы в кепке – Чекрыгин.
Их было так много, что вдали они сливались в сплошную гряду. А прямо передо мной высился одинокий остров. Вдруг я увидела, что этот остров очень похож на Сашу Заволокина. Это его угловатый профиль, длинные руки и немного сутулая спина. Он стоял, не шелохнувшись, по пояс в воде, и только яркие огоньки кружились вокруг, мерцали.
Острова поднимались и поднимались вокруг, они проплывали мимо нашего корабля, увлекая Сашу за собой. Сначала он стоял поодаль, словно не хотел стать частью этого архипелага. Потом медленно повернулся и пошел островам навстречу, волнуя застывшее море, туда, в темную вечную ночь. И вскоре видно было только сплошную горную гряду, тающую во мгле, и пару огоньков, которые долго плыли за кормой, пока и они тоже не погасли. Сначала один, потом второй.