Мы погрузились в холодный белый туман. Исчезло всё: небо, море, корабль, мы сами-то живы? Я протянула руку и почувствовала теплое плечо Лёни.
Когда мы сходили на берег, наш старый кэп попросил заполнить анкету – как нам понравилась его развалюха. Лёня на всё ответил: exellent, и только жилищные условия отметил: good.
Это случилось будущей весной на Пасху в конце апреля. Сашина сестра Таня рассказывала мне:
– Санька позвонил: “Давай, – говорит, – приезжай”. Я в субботу утречком полпятого села в Кинешме на автобус. Приезжаю – около шести обычно еще темно, звонишь, перебудишь всех, Федька заорет. А тут подхожу, свет во всех окнах. Удивленная, поднимаюсь – он уже одетый. “Куда это в такую рань?” Я подарки достаю – соленостей и вареньев, он так радостно их всегда принимал. Маринованных помидоров полбанки съедал в один присест. А тут: “Ладно, ладно, я скоро приду”. В Измайловском парке вернисаж. Мальчишки из Нижнего, Саня у них покупал иконки, картины, что-то хорошее привезли.
Мы с Лександрой – кофеек, ждем его, вдруг он звонит по мобильнику: “Мне плохо стало. Я тут возбудился, но по-хорошему! Чего я купил, я еще такого не покупал!”
Вот он зарадовался, и ему в голову ударило. Пришел домой: “Ну, всё, – говорит, – девчонки, картину купил – никогда такой не попадалось!” А самого бьет озноб, мы его одеялами накрыли, вызвали “скорую”. Он: “Да не надо «скорую», пройдет”. С врачами не особо ладил, а у него гипертоническая болезнь. Определили криз. Но, видимо, была аневризма в связи с обилием положительных эмоций. Саня так нам и заявил: “Кто от жадности, от злости погибает, а я – от радости!”
Леонид Болеславович, муж-то Зои Ивановны, профессор, сказал: “Надеяться только на чудо”. Вот мы и надеялись обе.
Ровно неделю Саша лежал в реанимации. К нему никого не пускали, пока Лёня Тишков, как врач врача, попросил зав. отделением пропустить жену и сестру.
Тот сказал:
– Я боюсь ту черноволосую женщину. Она сидит и чего-то бормочет ему низким голосом… по-грузински. Они что, грузины?
– По-французски, – ответил Лёня. Она по-французски с ним говорит. Он же ее слышит, понимает…
У Саши как раз спала температура. Ой, хорошо, мы думали.
И надеялись, надеялись.
В храме святителя Николая Мирликийского в Толмачах около Третьяковской галереи отпевали нашего Сашу ликующей песней:
– Христос Воскресе!..
– Да веселятся небесная, да радуются земная, яко сотвори державу мышцею Своею Господь, попра смертию смерть…
– Пасха красная, Пасха, Господня Пасха! Пасха всечестная нам возсия! Пасха! Радостию друг друга обымем! О Пасха! Избавление скорби, двери райские нам отверзающая!..
А на кладбище одновременно с Сашей хоронили генерала. Оркестр играл марши, солдаты палили из ружей.
– Правда, Сане понравилось бы, – сказала Саша, – что его салютом провожают?
В ночь на сороковины тетке Але, той самой, чьи первые часы племянник разобрал на винтики с колесиками, приснился сон, что он заходит в ее старый еще дом, замерз – с улицы. “А я как раз борщ наварила, – она говорит, – в огромной кастрюле. Вот он к этой кастрюле – нюхает прям: «Ой, хочу, хочу!»”
Они с Таней собрались и поехали в Москву, борщ варить. То думали: ехать – не ехать? А после этого сна решили: едем! Сели на автобус, приехали, наварили борща и давай всех борщом кормить, люди после работы приходили. Ели и слушали, что это Саша борща попросил.
А на стене над диваном висела та картина, какая коллекционеру Заволокину за всю его долгую жизнь ни разу не попадалась, чего он за пятьдесят с лишним лет не видел никогда и не покупал: обыкновенный деревенский пейзаж на берегу реки, несколько желто-коричневых домов, стоящих рядком, открытый дворик, желтые бельевые веревки, на них полощутся от волжского ветра две простыни. Двумя мазками написана фигурка молодой женщины, рядом мальчик на трехколесном велосипеде.
И воздух, такой легкий прозрачный воздух, какой бывает только на высоких волжских берегах, пронизанный солнцем, ясный, чистый, каким мы легко дышали, когда были детьми.
Я ухожу, как воздух между пальцев
Слышь, Андрюха! Помнишь, мы говорили с тобой и Седовым: ребята, если что — сразу устремляемся к Чистому Свету. Особенно Седов любил по радио у меня в передаче читать “Бардо тхёдол”, священную тибетскую книгу, где раскрывается извечная тайна жизни после смерти и достижения бессмертного сознания: “Близится время ухода твоего из этой яви, – слышался из радиоприемника его таинственный голос. – Будь внимателен. Соберись. Гляди, слушай. Скоро увидишь ты предвечный Чистый Свет. Перед тобой распахнется невероятный простор. Ты будешь плыть, как пушинка, свободно, один. Не отвлекайся, не ликуй, не бойся… – дружески советовал он оцепеневшим радиослушателям кухонных приемников Советского Союза. – Ибо это великая возможность. Сохраняй ясность мыслей. Пусть любовь твоя станет бесстрастной. Хорошо если кто-нибудь прямо в ухо отчетливо прочитает такие слова: «Ты сейчас в Предвечном Свете, пробуй остаться в том состоянии, какое испытываешь»”. Это ж наша настольная книга любимая. После Юрия Левитанского.
Пицунда. Семинар молодых писателей. В столовой пока еще незнакомый Седов “случайно” садится за мой стол, расфокусированным взором даоса поглядывает на меня, предчувствуя, наверно, какая важная это встреча в нашей жизни, однако, по молодости, не веря, что в жизни, в принципе, могут быть важные встречи.
Внезапно в дверном проеме веранды возникают очертания странного существа, инопланетянина. Лик Божий явственно проступал сквозь его лицо, сиянье сини окружало его. Слегка улыбаясь, лавируя между столами, спокойно глядя мне в глаза, он направляется к нашему столу.
В тот май тебе было двадцать пять, мне тридцать три – у меня семья, дети, собака. Я почувствовала, что я Ассоль с полностью состоявшейся судьбой, когда вдруг на горизонте возникли алые паруса.
– Это мой друг. Красавец, правда? – сказал Седов, заметив мое ошеломление. – Я таких красавцев нигде больше не встречал.
– Вот и я тоже не встречал таких красавцев, как я, – сказал ты, подсев к нам. – Серьезно говорю, – продолжал ты. – Ведь мы с Седовым решительно покончили с ироничностью. Совсем. А то даже пукнуть не могли. Иронично не получалось, а просто, без затей – душа не лежала. Прямо живот стал дуться…А тебе нравится, как он пишет?
– Нравится, – твердо говорю я.
– Она ничего не читала, – сказал Седов.
– А говорит, что нравится. Молодец. Мне тоже нравится, как она пишет. Хоть я и не читал.
– Да большинство писателей лучше не читать, чтобы сказать, что они хорошо пишут, – заявил ты.
– Чтоб так сказать про этих писателей, – говорю, – им лучше было бы и не рождаться.
– Конечно! – ты обрадовался. – Так и говорили бы: “Если б Маринка Москвина родилась, она бы такое написала!..”
Час пробил. Мы, трое, встретились.
Без путевки, без приглашения ты приехал в Пицунду к Седову, который в то время работал дворником на московском Рождественском бульваре, и его торжественно пригласили на этот приморский семинар в награду за эпохальные сказки “Про мальчика Лёшу, который превращался во всё-всё-всё”.
Со свойственной тебе непринужденностью (“не на нашем уровне волноваться, где мы будем спать и что мы будем есть”) ты мгновенно просто так получил и стол, и кров, все до одной женщины Пицунды ахнули, не хуже моего, увидев тебя – в голубом джинсовом костюме прогуливающимся по берегу, май, море, розы, песчаный пляж, кофе по-восточному в “Правде”, виски со льдом в Доме творчества кинематографистов, красное вино домашнее льется рекой…
– Это наш семинарист? – недоуменно спрашивал руководитель семинара Иванов, наблюдая, с каким размахом ты получаешь абсолютно несанкционированные удовольствия от жизни.
– Это мой лучший друг, – отвечал ему Седов.
– Где этот подонок Антонов? Я что-то по нему соскучился, – спрашивал потом Серёжа Иванов, когда долго тебя не видел.
Ты улыбался, обнимал его, отвечал с любовью:
– Где Лермонтов? И где Пушкин? Отчего мы живем теперь в мире Ивановых?
Справедливости ради надо отметить, что в Дом творчества писателей вы с Седовым не груши приехали околачивать. Седов в авоське привез с собой печатную машинку поэта Володи Друка. И вы неустанно трудились над эротическими притчами под названием “Новеллы о любви и смерти”, страшилками про Ленина и Сталина, а также матерными хокку, публично оглашая их перед смущенными молодыми детскими писателями, съехавшимися в Пицунду со всего Советского Союза.
Помню ваше “японское” трехстишие:
Эта ночь перед смертью
Так коротка…
Лягу пораньше сегодня.
Вы эпатировали всё побережье, хватали без разбору девушек за задницы, дико танцевали – одинаково обстриженные, чем-то ужасно смахивающие друг на друга, уж слишком нежные и утонченные на вид, то ли вы голубые, то ли сумасшедшие, полностью непредсказуемые – от вас чего угодно можно было ожидать.
Вы нарочно просили меня:
– Почитай что-нибудь.
Я читаю, стараюсь. А вы:
– Х…ня какая!
– Меня чуть не стошнило несколько раз!
Вспомни, вспомни, как вы доводили меня до слез. Как орали на всю столовую:
– Маринке Москвиной муж изменяет!!!
Однажды ночью я гуляла у моря. На берегу туман. Море: ш-ш-ш!.. Смотрю – вы идете вдвоем. Вы шли и тихонько пели – пели, а может, молились. Увидели меня:
– Крокодил! – замахали. – Иди сюда!
Потом опустились с головой в туман и двинули ко мне на четвереньках. Я села к тебе на спину, и мы поехали вдоль берега в этом тумане. Море: ш-ш-ш! Небо в звездах. Стоит ли говорить, что эту ночь я не забуду никогда?
Про тебя ходили легенды, что ты был манекенщиком у Зайцева. Что ты экстрасенс, целитель, ученик Джуны. Этакий герой из кинофильма Отара Иоселиани.
– Хотел бы я посмотреть, – говорил умудренный жизненным опытом Седов, – каким будет Андрюха, когда станет взрослым. Наверное, деловой, в костюме, с дипломатом…