Так мы болтались иногда целыми днями и строили прожекты. То зайдем в тюз на “Елизавету Бам”, кто-то тебе оставил контрамарку. Ты шагаешь по улице, залитой солнечным светом, будто на подиуме – в новой кожаной куртке, небрежно махнув рукой знакомым девушкам в “шевроле”, а мы с Седовым стоим и глядим на тебя восхищенно:
– Тибул, – говорит Седов.
Ты проходишь в кассу.
– Вам сколько контрамарок? – спрашивают у тебя, хотя билеты распроданы на год вперед. – Одну?
– Три!
Седов снимает сандалии, забирается с ногами в бархатное кресло на первом ряду. Естественно, больше десяти минут сидеть и смотреть, как играют другие актеры, вы не можете. И вот он опять надевает сандалии, и мы направляемся в “Пингвин”, где я покупаю на всех мороженое: нам с Седовым – банановое и ванильное, а тебе – шоколадное и малиновое. Идем, едим вафельные рожки, встречаем знакомых, даем откусить. Мы тогда очень много знакомых встречали на улице, где они все?..
Как-то раз повстречали композитора Шаинского. Я с ним делала передачу на телевидении, он меня увидел, стал рассказывать, что сочинил серьезное музыкальное произведение (а то за песни маловато платят!). И уже исполнил его с оркестром во Владивостоке.
– Очень большое! И очень серьезное, – для пущей важности повторил крошечный Владимир Шаинский, горделиво поглядывая на тебя снизу вверх. – Я его назвал “Клавир”.
– …Хорошо темперированный? – спросил ты участливо.
– Ну, желаем, чтобы ваши доходы, – сказал ты ему на прощание, – выросли крупнее дальневосточных крабов!
А иной раз закатимся на какой-нибудь литературный семинар… Помнишь, кто-то читал трагический рассказ, как один негодяй собрался утопить котенка. И всё никак у него не получалось. То одно помешает, то другое.
– Тут надо так, – сказал ты. – Вот он решил, значит, извести своего котенка, но это было невозможно. То он себе руку отрубил, когда хотел его топором зарубить, то камнем ногу себе перебил в трех местах. Еще разные попытки предпринимал на протяжении рассказа, практически всего себя изувечил. А котенок рос, рос и вырос большим пушистым котом, который очень любил своего хозяина…
Как-то на Чистых прудах встретили твоего приятеля Дика, дворами, дворами пошли к нему в гости, он сторожил черную лестницу в Булгаковском доме на Садовой.
– Если кого-нибудь будут убивать, – сказал Дик, – я крикну и вспугну.
Выселенная квартира, опустевший гулкий “коммунал”. Сели пить чай ни с чем. И ты поведал нам страшные древнегреческие мифы про ваши раскопки в Тамани, как ты пошел за вином, притащил десять литров, выпили, вдруг явился какой-то субъект и начал оскорблять археологов. Те погнались за ним с лопатами, пока он не прыгнул с обрыва и не исчез в клубах пыли.
Тот пошел, набрал уголовных элементов, ночью прикатили. Все спали в домике, ты в палатке на улице, а товарищ твой, голый, дремал безмятежно в кустах сирени. Видишь, как я запомнила всё в деталях? Они тебя побили, но ты не очнулся. Тогда побили в кустах сирени твоего голого товарища. И двинулись в дом убивать остальных. Но пока они закурили и стали думать, кого убивать, кого нет, прибежал Телюшин с саперной лопатой, встал в дверях – тоже голый, естественно, – и закричал: “А ну подходите! Сейчас всех буду убивать без разбора!!!”
– А от страха и волнения, – ты рассказывал, – у него началось непроизвольное мочеиспускание. И вот стоит такой голый, ссущий, с саперной лопатой. Те поняли, что мы нормальные ребята, и пошли на попятный. А он: “Нет!!! Подходи!!!”
Потом мы с тобой забрели в ЦДЛ. А там вечеринка. Юрий Коваль, Сергеев Лёня. Ты затих, ушел в себя, а потом и весь ушел. Я видела, как ты уходил по Никитской, сначала медленно, как бы: догоняй! – с горящей в темноте сигаретой, потом незаметно убыстрил шаг, перешел через дорогу, свернул за угол дома и исчез.
Ты прекрасно приходил и – не прощаясь, не оборачиваясь – уходил:
– Я ухожу, как воздух между пальцев!
Втроем гуляли мы в Ботаническом саду.
– Ну? Куда пойдем? – спросил Седов на развилке дорог.
Ты посмотрел на небо:
– Вверх. И разлететься в разные стороны.
“Ты умер, пойми это. Будь осторожен и внимателен. Не спеши. Не пугайся. Тело, которым ты сейчас обладаешь, оно не из плоти и крови, поэтому, оглядев себя, мы обнаружим, что стали прозрачными, что наше тело – всего лишь игра света, бликов. Ты не стеснен плотью, ты можешь проникать сквозь толщи стен, скал и даже гор. Теперь ни звуки, ни видения, ничто не причинит тебе вреда: ты больше не подвержен смерти. Стоит распознать это и не испугаться – вмиг придет спасение. Откроется тайная тропа…”
Муж мой Лёня уехал в Америку, у него в Вашингтоне выставка. Вдруг телефонный звонок: незнакомый голос – издалека, пробиваясь сквозь помехи.
– Маринка, это Антонов. Запиши адрес, я в больнице, возьми меня отсюда.
Ты попал в больницу с ножевым ранением, рана слева на шее, лезвие чудом не задело сонную артерию.
Я приехала. В палате семь человек. Сам бледный, забинтованный, еще раз повторяю – чудом оставшийся в живых, мне шепчешь на ухо:
– Смотри, у моего соседа аура – как траченная молью. Не биополе, а зубчатая кремлевская стена. Маринка, забирай меня скорей. Иначе сколько ж я могу тут находиться?..
Как я решилась?!! Мы ехали в метро в час пик – никто не согласился нас подбросить до “Красногвардейской”. Зима, куртку мы твою не нашли, ты едешь в моем свитере, стоя, в переполненном вагоне.
Я тогда спросила у тебя: что ты думал, когда это случилось? Какие-нибудь мысли были?
– Конкретно – нет, – сказал ты. – Мысль была одна – жить. Больше ничего. Видимо, прошел какую-то серьезную кармическую отработку.
Да, мощный у тебя, Андрюха, ангел-хранитель. Надеюсь, он тебя охраняет и там, на тех путях, по которым ты движешься сейчас. Но тогда он меня гонял и в хвост и в гриву. Клянусь, мое дело сторона в этой истории. Бинты, мазь Вишневского, стирка, готовка, массаж – курс реабилитации по полной программе. Всю меня без остатка они бросили на это предприятие.
Ты медленно приходил в себя. Всклокоченный, небритый, забинтованный, в моей тельняшке, в бабушкиной душегрейке, как раненый моряк с подорванного врагами эсминца, неделю лежал на диване и неотрывно смотрел телевизор. Даже ручку переключателя отломил, к возмущению моего ребенка.
В сортире у меня базировался толстый том “Мокшадхармы”. Я его старательно изучала.
“На печаль, страх, высокомерие,
порожденные заблуждением, счастье-несчастье
Я гляжу, как зритель в мире;
Богатство, желание оставив,
свободный от треволнений,
Я странствую на этой земле, отринув жажду.
Ни смерти, ни обиды,
ни зависти, ни жадности, ни гнева,
ни здесь, ни в том мире
не страшится испивший учение…” —
почитывал там и ты тоже, а что тебе оставалось?
– Однако! Какие книги прорабатываешь в отхожем месте, – заметил ты иронично. – Вот интересно, после смерти мы с тобой окажемся в одной тусовке?
– Хотелось бы, – ответила я с надеждой.
– Могу себе представить, – проговорил ты царственно, – сколько тебе таких “Мокшадхарм” еще придется проштудировать, прежде чем удастся туда попасть.
Впрочем, за то время, что ты со мной вел общее хозяйство, мы написали мюзикл – про Каина и Авеля. Там была фраза, мы гордились ею:
“Бедный Авель!…И Каин тоже бедный”.
Седов нас похвалил.
Когда тебе стало полегче, ты встал с дивана, принял душ, побрился, надел всё мужа моего Лёни – и, уходя, произнес на пороге с улыбкой:
– Вот мы с тобою и пожили вместе…
Больше этой одежды никто никогда не видел, в том числе и ты.
– Я перерыл все антресоли, – сказал ты чистую правду. – И ничего не нашел!
Видимо, предназначенье мое в твоей жизни сбылось, исполнилось именно так, как это было задумано свыше, ибо мы с тобой больше почти не виделись.
Иногда я звонила тебе и спрашивала:
– Андрюха, ты меня узнаешь?
– Только последний дурак может не узнать тебя, – отвечал ты.
Редко-редко звонил и ты мне, и мы разговаривали, будто ты ушел от меня лишь вчера, а не много лет тому назад.
Кстати, что интересно, ты, такой необязательный, всегда приходил на выставки к Лёне, когда мы тебя звали. И очень удивлялся, почему такой великий художник на протяжении многих лет рисует, лепит, из камня вырубает, льет из стали, во всевозможных формах созидает какую-то большую красную ногу с маленькой головой, которую он зовет “даблоид”?
И вот на одной из последних твоих фотографий – стоишь ты с так и неразгаданным тряпичным даблоидом под мышкой на фоне громадного желтого флага с такою же красной ногой, и с обеих сторон окружают тебя картины на стенках с изображениями опять же – ноги с головой.
Я разве не говорила тебе? Это двойной иероглиф Пути, плотно заполненного семенами всех сил и вещей Вселенной, того самого Пути, который волнует Лёню Тишкова не меньше, чем он волновал и манил всегда нас – меня и Серёгу Седова, а также Андрюху Антонова по прозвищу Челентано.
Ты бережно держишь даблоид, и Лёня фотографирует тебя – для меня.
Летом ты построил дом на берегу моря в Лазаревском, неподалеку от твоей любимой Тамани, и около дома разбил цветущий сад.
– Я вырыл цветущую акацию в диком месте, посадил у окна, и она продолжает цвести, представляешь? Ты, конечно, приедешь с Седовым туда? Я тебе покажу и балкон, и камин.
Ты звонил в середине сентября. А в середине октября ко мне пришел Седов, принес нам с Лёней лекарства, мы заболели, и говорит:
– Вот, лечитесь и никогда не поступайте так, как некоторые…
– Что, кто-то умер? – спросил Лёня.
– Да, – ответил Седов.
– Кто? – я спрашиваю.
– …Андрюха.
Свет померк. Я увидела, как это бывает на самом деле. Не фигурально говоря. Билли Пилигрим, Певчий Дрозд, Маленький Принц, Теофил Норт – все они умерли в этот момент. Такие дела.