Он пил, воровал ее деньги. У Елены был лимон – лимонное дерево в кадке. Оно росло, цвело и плодоносило. Лимоны по триста граммов давало! Елена всегда на их фоне фотографировалась. Так Кучегоров без спроса унес и продал это лимонное дерево в районную сберкассу!
И был у нее небесный петух с золотыми перьями, первый раз он начинал голосить на восходе, второй – ровно в полдень, а третий – на закате. И что удивительно, у этого петуха было три лапы! Кучегоров взял его, посадил в мешок и сбыл незадорого на Птичьем рынке.
Когда Кучегоров смертельно занемог, он стал звонить в разные города своим родственникам и знакомым – прощаться и давать последние напутствия. Звонил в Сыктывкар, Якутск, Нижний Тагил, в Кандалакшу, Петропавловск-Камчатский, Комсомольск-на-Амуре, его бывшая подруга уехала на Сейшельские острова, так он сто раз позвонил на Сейшелы.
На протяжении нескольких месяцев Елене приходили астрономические счета за междугородние телефонные разговоры.
Полгода назад Кучегоров умер на ее руках.
И снова я слушала рассказы о том, что кто-то видел ее тоскливые глаза, бледные губы и взгляд, исполненный скорби. Она была больна, врачи поставили диагноз – полное и абсолютное нарушение биоритмов.
– Не может человек, – развел руками профессор, крупнейшее ученое светило в этой области, – безнаказанно преодолевать немыслимые пространства, пересекать бессчетное количество геомагнитных зон и всю жизнь бороздить небесные просторы, игнорируя вращение Земли.
Грузная, почти неподвижная, бесплодными днями и ночами она сидела в огромном кресле, глядя как в тишине растворяются краски Вселенной.
Лишь старый холодильник “Апшерон” имитировал звуки дождя, шум листвы, завывание ветра, морской прибой и крики чаек.
Иногда к ней заглядывала ее подруга Маргарита, готовила, прибиралась, бегала в аптеку. В издательстве она когда-то работала корректором.
– Дочь у Лены – прохладная, – сетовала Юля. – Не забежит, ничего. Хотя уже вернулась в Москву и скоро станет мамочкой. У балерин с этим всегда большие проблемы.
Елена звала ее, звонила. А Даша:
– Ну мама, ты же знаешь, мне нельзя нагибаться.
Зимой Елена звала ее, звала. Даша отвечала:
– Я не могу, мама, я лежу, – и не пришла.
Елена не желала распространяться на эту тему. Она благодарила Бога, что у нее такая прекрасная дочь. Больше того, она не понимала, как ей удалось заполучить в дочери настолько прелестную девушку. Ну просто что-то неземное. В жизни никто не видел подобной грациозности, легкости, такого отточенного мастерства. Интереснейшие мужчины Англии добивались ее внимания. А она выбрала русского танцора Митю Чиндяйкина – жгучий брюнет, младше ее на семь лет, сейчас он танцует с молодыми балеринами – Зигфрид в “Лебедином”, Принц в “Спящей красавице”, Щелкунчик… Ей бы уже четверых детей иметь с таким мужем, а она только-только решилась на первого! Даше-то под сорок. Конечно, она как на иголках. А нервничать сейчас нельзя: мышцы в тонусе – балерина! Ей надо всё время отдыхать.
Беременность Даши была для Елены чудесным событием. Это будет мальчик, она чувствует, она просто знает. Главное, когда он родится, именно Елена, а то кто же? – должна вырастить его здоровым и честным человеком.
– Я еще встану, – она говорила, – я еще поднимусь. И еще издам Марусину книжку.
Когда-то она казалась самой богатой и самой могущественной властительницей в мире. Поэтому никому не приходило в голову, что она смертна, подобно обычным людям. Да и Елена тоже верила, что проживет больше ста лет, как ее бабка по материнской линии, у которой за долгую жизнь дважды выросли коренные зубы!
Зимним утром Маргарита резала морковку для супа, вдруг в кухню ворвался ветер, какой дует обычно с моря, шторы взметнулись к потолку, странный крик петушиный раздался за окном… Она кинулась в комнату и застала последние минуты Елены на Земле.
Когда это случилось, в конце января в одиннадцать часов утра, Юля позвонила Даше и позвала проститься.
– Я не приду, – сказала Даша.
Юля молчала.
А Даша сказала:
– Мне нельзя нервничать. Мама меня простит.
– Маруся? – мне позвонили только весной. – Это Маргарита Васильевна. Елены Фёдоровны больше нет. Я тут сижу у нее в квартире, перебираю бумаги. Даша сказала все вынести и выбросить, а мне жалко, особенно рукописи. Придите, заберите вашу папку.
Балаклавский проспект, середина апреля, мокрые тополя во дворе, первый солнечный день, а то лили дожди, падал мокрый снег… Вот и дом, где я в детстве была у Елены в гостях, я его мгновенно узнала.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Дверь Маргарита легонько толкнула, та открылась:
– Лена давно уж не запирала дверей. Мало ли, “скорую” надо вызвать?
Я вошла в квартиру и остолбенела, пораженная скудостью обстановки. Всё было до того сиро и убого, пахло псиной – до последнего Елениного часа здесь имели надежное пристанище пара бездомных собак, подобранных ею на улице не в лучшие для них времена.
Три фотографии висели в рамках над кроватью: портрет Елены в молодости; потом – она с маленькой Дашей на руках. И третья – Даша, видимо, в “Жизели”: вся в белых кружевах, прозрачных юбках – в прыжке застигнута, в полете – летучая, как мама.
У окна стояло огромное бархатное кресло – ее затрапезный трон, где она сидела, погружаясь в беззвучное и неопознаваемое.
– Вот ваша папка, – сказала Маргарита и развязала обтрепанные тесемочки.
Запах прошлого изошел от бумаг, что там лежали. Рукопись была отредактирована и сверстана. Подвыцветший оригинал-макет с наклеенными вручную гранками. На обороте каждого листа – причудливые пятна клея. Но сам текст и рисунки, так называемые “синьки”, напечатанные блёклым синим цветом, оставались хорошо различимы.
Это был технический макет для типографии с подробными выходными данными, только на последней странице не выставлен тираж. Еще там лежала пожелтевшая записка типографам:
“Обрезать заподлицо!”
Отдельно моя фотография – узенький пыльный слайд, где я, окрыленная надеждой, с безумной улыбкой застыла на фоне цветущего амарилиса.
Была даже обложка, наклеенная на картонку, – чтобы все видели: книга настоящая, в переплете, на, читатель, бери в руки, читай! Короче, полностью “готовый романс”, так и не дождавшийся своего исполнителя.
Что-то гудело у меня в ушах. То ли огонь внутри? То ли это соседи включили пылесос? Я взяла мою папку, обняла на прощание святую Маргариту и, не оглядываясь, побежала по лестнице.
Глупая у меня всё-таки привычка, несолидная: стоит разволноваться хотя бы немного – кидаюсь бежать со всех ног, а ведь мне уже немало лет, со стороны может показаться, что съехавшая с катушек тетка убегает из сумасшедшего дома. Она бежит, не разбирая дороги, это же Чертаново, что вы хотите? Грязь, лужи, лед, поздний снег почерневший, но – весна есть весна, и ты дожил до нее!..
Всё мое существо затопляли вибрации мира, излучаемые этой Землей.
Я вспомнила, как мы с классом ходили во МХАТ на “Синюю птицу” – в проезд Художественного театра. Елена водила нас. Я всё запомнила до мелочей. Особенно антракт, когда я потрогала в оркестровой яме барабанщика за голову. У него была теплая, приятная на ощупь лысина. И все дети стали трогать. А он молчал и улыбался.
Милая моя, дорогая, Елена Фёдоровна, простите меня!!!
Дома я вытащила из папки рукопись и нашла то место, где Елене велели вызвать меня на родительское собрание.
“– Вы должны принять меры и как следует ее пропесочить, – сказала Евдокия Васильевна. – Поскольку благодаря “Морю грозному” мы попали в неприятное положение. Нас будут склонять в самых высших инстанциях, и теперь нам не видать, как своих ушей переходящего красного знамени «Зарницы»”.
То, что следовало потом в этой главе, я тщательно замазала белилами, подождала, пока белила высохнут, и от руки написала:
“Елена выслушала ее пустые речи, подняла голову, устремив свой взгляд прямо в пасть тигра, и произнесла своим великолепным голосом:
– Вселенная, безбрежный Космос, великая земля и я, Елена Фёдоровна Голицына, живущая в этом мире. Один удар моим посохом – и всё это разлетелось на мелкие кусочки. Так мы должны встречать смерть, а также иметь дело с непослушными людьми и собственной тщедушностью”.
Дальше я принялась искать золотую нить единства, проходящую через факты и события наших судеб, и вдруг стала изумленным свидетелем того, как всё пошло-поехало иными дорогами, стезями, руслами, артериями, трассами, колеями и тропинками… Как в поступательном движении постепенно возникло и окрепло движение вспять. Причем одновременно – я это почувствовала! – происходило сглаживание острых углов на точильном камне небес.
Я думала о реках, о деревьях и обо всём этом ночном мире, прося помощи у зелени и ветра, луны и моря, говоря с травой.
Малые старания моего сердца расширились до безмерных пространств космической любви. Ночь была на исходе, а с ней – и всё, что заключает в себе время и преображение.
Вставало солнце.
Сказочный Небесный Петух с сияющими перьями, сбытый незадорого на Птичьем рынке пьяным Кучегоровым, громко возвестил о наступлении утра.