К концу долгой беседы сопротивление миссис Клайн было сломлено, и она, обливаясь слезами, признала, что доводы врачей справедливы. Она согласилась подумать о возможной эвтаназии дочери. Она поставила единственное условие – скорее, это было не условие, а просьба – подождать несколько дней, «чтобы быть уверенной».
Сегодня пятница, так что до понедельника не надо ничего делать. Она должна подготовиться сама и подготовить близких.
Медики сочувственно закивали, выказывая полное понимание и скрывая глубокое удовлетворение тем, что мать позволила найти им решение проблемы, непреодолимой для всей их науки: что делать с человеческим существом, если оно не мертво и не живо?
Гиппократ не мог предположить, что в один прекрасный день медицина столкнется такого рода драмами. Врачи вышли из палаты, оставив миссис Клайн наедине с дочерью. Она взяла дочь за руку, уронила голову ей на живот и, рыдая, попросила прощения. «Я больше не могу, моя дорогая, моя маленькая девочка. Я хотела бы быть на твоем месте». Лорэн, охваченная смесью страха, печали и отвращения, смотрела на мать из другого угла палаты. Спустя минуту она подошла и обняла мать за плечи. А мать ничего не почувствовала.
Покинув мать и собственное тело, Лорэн сразу вернулась на подоконник гостиной своего дома, решив напоследок напитаться светом, пейзажем, всеми запахами и трепетаниями города.
В лифте доктор Кломб, обратившись к коллегам, поздравила с общей победой.
– Вы не боитесь, что она передумает? – спросил Фернштейн.
– Нет, не думаю. И потом, мы поговорим с ней еще раз, если нужно.
Артур обнял Лорэн, пытаясь выразить охватившую его нежность.
– Даже когда ты плачешь, ты красивая. Вытри слезы, я им не позволю.
– Как? – спросила она.
– Дай подумать.
Она отвернулась к окну.
– Зачем? – спросила она, разглядывая уличный фонарь. – Может, так и лучше, может, они правы.
– Что значит – «может, так и лучше»?
Вопрос, заданный Артуром агрессивным тоном, остался без ответа. Она, обычно такая сильная, сейчас смирилась. Если уж быть честной, то она жила полужизнью, разрушая жизнь матери, и к тому же «никто не ждал ее у выхода из туннеля».
– Если бы я могла проснуться… но на это надежды меньше всего.
– Неужели ты хоть на секунду способна поверить, что твоей матери станет легче, если ты совсем умрешь?
– Ты очень мил, – перебила она его.
– А что я такого сказал?
– Нет, ничего, просто твое «совсем умрешь» показалось мне очень милым, особенно в нынешних обстоятельствах.
– Ты думаешь, она сумеет заполнить пустоту, которую ты оставишь вместо себя? Ты думаешь, для нее лучше всего, если ты отступишься? А я?
Она бросила на него вопросительный взгляд:
– Что ты?
– Я буду ждать тебя при пробуждении; может, для других ты и невидима, но не для меня.
– Это признание? – Ее тон стал насмешливым.
– Не будь самонадеянной, – сухо ответил он.
– Почему ты делаешь все это? – спросила она почти с гневом.
– Почему ты агрессивна и провоцируешь меня?
– Почему ты здесь, ходишь вокруг меня кругами, из сил выбиваешься? Что у тебя с головой? – Она уже кричала. – Что тебе нужно?
– А теперь ты становишься злой.
– Скажи, скажи честно!
– Сядь рядом и успокойся. Я расскажу тебе одну историю, и ты все поймешь. Однажды у нас дома, недалеко от Кармела, на обед были приглашены гости. Мне тогда было от силы лет семь…
Артур пересказал ей один случай, о котором услышал от старого друга своих родителей во время того обеда. Доктор Миллер был крупным хирургом-офтальмологом. В тот вечер он вел себя странно, словно был взволнован или смущен; на него это было не похоже – и до такой степени, что мать Артура забеспокоилась и спросила, что с ним. Он стал рассказывать.
Пятнадцать дней назад он оперировал маленькую девочку, слепую от рождения. Она не знала, как выглядит сама, как выглядит ее мать, не понимала, что такое небо, не имела представления о цвете… Внешний мир был ей заказан, ни один зрительный образ ни разу не отпечатался в ее мозгу. Всю жизнь она угадывала формы и контуры, но не могла связать ни одну картинку с тем, что рассказывали ей руки.
А потом Коко – так все звали хирурга – сделал «невозможную» операцию, поставив на карту все.
Утром того дня, когда он был приглашен на обед, хирург, оставшись один в палате с девочкой, снял повязки.
– Ты начнешь что-то видеть еще до того, как я сниму бинты. Приготовься!
– Что я увижу? – спросила она.
– Я тебе уже объяснял, ты увидишь свет.
– А что такое свет?
– Это жизнь; подожди еще секунду…
Как и обещал Коко, через несколько секунд дневной свет проник в глаза девочки. Он хлынул сквозь веки, быстрее, чем река, прорвавшаяся сквозь брешь в плотине, промчался через два кристаллика и принес в глубину каждого глаза миллиарды частиц информации, носителем которой был.
Получившие стимул, впервые с момента рождения этого ребенка, миллионы клеток двух ее сетчаток возбудились, вызывая химическую реакцию изумительной сложности, чтобы закодировать образы, которые на них отпечатывались. Коды были мгновенно восприняты двумя оптическими нервами, которые пробудились от долгого сна, пришли в активное состояние и начали передавать прибывающий поток данных в мозг.
В тысячные доли секунды мозг раскодировал полученные данные, преобразовал их в ожившую картинку, предоставив сознанию выработку ассоциаций и трактовок. Самый древний графический процессор, самый сложный и миниатюрный в мире, был внезапно связан с оптической системой и приступил к работе.
Девочка, охваченная одновременно нетерпением и страхом, взяла Коко за руку и сказала: «Подожди, я боюсь».
Коко остановился, обнял ее и еще раз рассказал, что произойдет, когда он снимет последние бинты, – появятся сотни новых частиц информации, которые ей предстоит впитать, понять, сравнить с тем, что создало ее воображение.
Первое, что увидела девочка, открыв глаза, были руки хирурга; она принялась вертеть их, как игрушку. Она наклоняла голову, улыбалась, смеялась, плакала и не могла оторвать взгляда от его десяти пальцев, будто пытаясь укрыться от всего, что ее окружало и стало реальным, – возможно, потому, что боялась. Потом она перевела взгляд на свою куклу, которая сопровождала ее все непроглядно темные дни и ночи.
В другом конце просторной палаты открылась дверь, и зашла ее мать, не говоря ни слова. Девочка подняла голову и посмотрела на нее. Она никогда еще ее не видела! В долю секунды лицо девочки стало вновь лицом младенца. Она протянула руки и без малейшего колебания назвала незнакомку мамой.
– Когда Коко замолчал, я понял, что он обрел смысл жизни, он мог сказать себе, что сделал нечто важное. Ты просто скажи себе: «Все, что Артур делает для меня, – это в память о Коко Миллере». А теперь, если ты успокоилась, дай мне подумать.
Лорэн ничего не ответила, только неслышно пробормотала что-то.
Артур устроился на диване и принялся грызть карандаш. Потянулись долгие минуты, потом он вскочил, уселся за стол и начал что-то чиркать на листке бумаги. Все это время Лорэн смотрела на него с тем вниманием, с каким кошка разглядывает бабочку или муху. Она наклоняла голову, с интересом следя за каждым движением Артура всякий раз, когда он принимался писать или застывал, вгрызаясь в карандаш. Закончив, он обратился к ней с очень серьезным видом:
– Что делают с твоим телом?
– Кроме гигиенических процедур?
Она перечислила: внутривенные вливания, поскольку иначе она питаться не может. Три раза в неделю профилактически вводят антибиотики. Массаж бедер, локтей, коленей и плеч, чтобы не было пролежней. В остальном уход состоял из проверки жизненных показателей и измерения температуры. Искусственного дыхания не требовалось.
– Я вполне автономна, в этом вся их проблема, иначе им достаточно было бы отключить аппарат. Вот, собственно, и все.
– Тогда почему они утверждают, что это так дорого стоит?
– Из-за места, которое я занимаю.
И она подробно объяснила, почему место в больничном отделении стоит целого состояния.
– Возможно, нам удастся одним махом разрешить и их проблему, и нашу собственную, – заявил Артур.
– Что ты придумал?
– Тебе приходилось ухаживать за такими пациентами, как ты?
Да, она занималась такими пациентами, но только когда их привозила «скорая помощь», на короткий срок, и ни разу – на протяжении длительного времени.
– Но если бы пришлось этим заняться?
Она предположила, что проблем не возникло бы, практически такая работа входила в обязанности медсестер, кроме случаев, когда возникали внезапные осложнения.
– Значит, сумеешь?
Она не понимала, к чему он клонит.
– А внутривенное вливание – это очень сложно?
– В каком смысле?
– В смысле – можно купить все необходимое в аптеке?
– В больничной аптеке – да.
– А в обычной аптеке?
Она поразмыслила и согласилась, что можно сделать жидкость для внутривенного вливания, купив глюкозу, некоторые антикоагулянты, физиологический раствор и смешав их. Значит, это возможно. Кстати, для пациентов, проходящих лечение на дому, этот состав готовили медсестры, заказывая необходимые компоненты в аптеке.
– А теперь я должен позвонить Полу, – сказал он.
– Зачем?
– Чтобы найти машину скорой помощи.
– Какую машину? Что ты придумал? Я имею право знать?
– Мы тебя похитим!
Она не могла понять, чего он хочет, но начала беспокоиться.
– Мы тебя похитим. Нет тела – нет эвтаназии!
– Ты совершенно спятил!
– Не преувеличивай!
– Каким образом мы меня похитим? Где спрячем тело? Кто за ним будет ухаживать?
– По одному вопросу за раз!
Она сама будет заниматься своим телом. Нужно только найти способ раздобыть запас жидкости для внутривенного вливания, но, по ее же словам, это не слишком сложно. Возможно, придется менять время от времени аптеку, чтобы не привлекать внимания.