Напротив, мы воспринимаем свободным того человека, кто сам до известных пределов решает, что ему делать и в каком направлении двигаться. Уже здесь в нас должна бы проснуться тревога, ощущение, что не все здесь в порядке. И действительно, разве этот второй, свободный человек существует в вакууме и не подвергается воздействиям? Конечно же, подвергается. Влияют ли они на его решения, определяют ли они его поступки? Разумеется.
Представьте, что за свадебным столом один гость, упражняя собственную свободную волю, ткнул в сердцах в другого вилкой – и началась такая драка, что, как говорили в старину, хоть иконы выноси. Кто тут виноват? Он сам и его свободное решение? Но не спешите судить человека. Если бы его сосед не вел себя как скотина, этого бы не случилось. Наконец, вина лежит на том, кто посадил их рядом и на изготовителе употребленной ими водки. И на молодоженах, естественно, без них бы не было самого торжества, на родителях обоих господ, породивших их на свет. На изобретателе вилки, на Исааке Ньютоне, Гае Юлии Цезаре, Гомере и даже вашем прадедушке – этот список можно длить до бесконечности, ведь без них не возникла бы причинно-следственная цепь, приведшая к этой некрасивой сцене.
В действительности ответ на вопрос, кто виноват в свадебной драке может быть только один: все мироздание в целом должно склонить свои раскрасневшиеся от стыда щеки, вплоть до сверхмассивных черных дыр, далеких звезд и квазаров. Из списка не может быть исключён ни один атом, ни одна виртуальная частица вакуума, так как каждый элемент взаимодействует со всеми остальными через посредство прочих в непрерывном пространственно-временном континууме.
Континуум этот настолько туго натянут, что между его звеньями и ножичка не просунуть: каждое событие оказывается определено не только какими-то еще, оно определено абсолютно всеми элементами системы. И где же тут место для свободы, спрашивается? Дабы погружение вилки в соседа было актом свободы, наш свадебный пьяница должен был быть способен начать новую цепь каузальности, то есть дать начало событию, вырванному из детерминируемого причинами и следствиями континуума мироздания. Хотелось бы верить, что, способный на такое, он распорядился бы этим даром иначе.
В этой точке мы подошли к пониманию двух ключевых моментов. Во-первых, того, что такое свобода на самом деле. Имея в виду справедливые рассуждения Иммануила Канта, свобода есть способность спонтанно начинать новую цепь каузальности. Во-вторых, мы поняли, что она невозможна – ни полностью, ни частично, ни в какой-либо иной форме. Данная позиция зовется крайним, или абсолютным, детерминизмом, и в рамках системы образования иногда принято называть ее опровергнутой (как именно, никогда не сообщается), что, конечно, полная чушь, поскольку в отношении крайнего детерминизма не было не только опровержений, но даже мало-мальски серьезных аргументов.
Наиболее часто приводимый сегодня довод против является указанием на некоторые квантовые эффекты, такие как принцип неопределенности Гейзенберга. Из фундаментальной невозможности точного предсказания и измерения некоторых величин (ибо сам акт измерения влияет на квантовую систему) делается крайне поспешный вывод об их коренной случайности, как бы неполной детерминированности. По этому поводу Эйнштейн когда-то произнес: «Бог не играет в кости» (Бог здесь понимается аллегорически, разумеется, см. его работу «Во что я верю»).
И действительно, даже когда Вселенная играет в азартные игры, все карты у нее давным-давно просчитаны и только нам партии кажутся делом случая. Не стоит путать неполную предсказуемость некоторых квантовых явлений, к которым мы подходим со своим ограниченным инструментарием, с их изначальной недетерминированностью.
Пока что мы сосредоточились на детерминации внешней, которой люди и имеют склонность ограничиваться в рассуждениях о свободе. Однако изнутри наше поведение определено столь же строго уже описанной ранее игрой множественных биологических и психических сил. Человеком управляют бесчисленные генетические алгоритмы – от крупных, таких как инстинкты защиты потомства и заботы о нем, подражания, размножения и доминантности, до мельчайших настроек вкусов, реакций и моделей поведения. Они задают и приводят в движение наши устремления, которые затем преломляются под социокультурным давлением и порождают все разнообразие индивидуальной и общественной жизни.
Стоит немного подкрутить настройки программного кода любого из нас, и мы получим абсолютно другую личность, которой будет нравиться вкус свежей земли больше, чем клубничное мороженое, а фонарные столбы вызывать такую гамму желаний и эмоций, какие раньше пробуждал противоположный пол. Стоит нам принять определенные психоактивные вещества или изменить соотношение гормонов и нейромедиаторов – и мы, опять же, получаем совершенно иначе функционирующую систему. Мы в плену «внутреннего» ничуть не меньше, чем «внешнего».
Почти все крупнейшие исследователи в современной нейробиологии и популяризаторы наук о мозге, от Р. Сапольски и С. Харриса до Д. Свааба, Д. Иглмена и Э. Кандела, в силу своих обширных знаний держатся позиций абсолютного детерминизма и отрицают возможность свободных поступков. Нам кажется, будто мы сами управляем своим поведением лишь потому, что мы воспринимаем собственные желания и их реализацию, но не умеем различить их каузальную определенность.
Классическое описание этой ситуации мы находим у Спинозы (письмо Г. Г. Шуллеру, октябрь 1674 г.):
«Представьте себе, пожалуйста, что [брошенный] камень, продолжая свое движение, мыслит и сознает, что он изо всех сил стремится не прекращать этого движения. Этот камень, так как он сознает только свое собственное стремление и так как он отнюдь не индифферентен, будет думать, что он в высшей степени свободен и продолжает движение не по какой иной причине, кроме той, что он этого желает.
Такова же та человеческая свобода, обладанием которой все хвалятся и которая состоит только в том, что люди сознают свое желание, но не знают причин, коими они детерминируются. Так, ребенок думает, что он свободно стремится к молоку, а рассердившийся мальчик – что он свободно желает мщения, робкий же – что он желает бегства. Так, пьяный думает, будто он по свободному решению воли разглашает то, относительно чего впоследствии, протрезвившись, он хотел бы, чтобы это осталось невысказанным».
Но почему же, несмотря на то, что все указывает как на физическую, так и на чисто логическую невозможность свободной воли в причинно-следственном бытии, в нас столь прочно сидит это представление? Дело в том, что с эволюционной точки зрения это экономный, надежный и совершенно необходимый познавательный инструмент, который служил нашим предкам верой и правдой миллионы лет и продолжает быть незаменимым по сей день.
Возможности человеческого мозга, как и любого иного, слишком ограничены, чтобы проследить всю цепочку причинно-следственных связей, ведущих к тому или другому событию. Мы не в состоянии увидеть эту многомерную причинно-следственную сеть целиком, поэтому нам она предстает в урезанной форме и пестрящей многочисленными дырами и прогалами. Неизбежная неполнота сведений и рождает понятие о свободе воли – своего рода оптическую иллюзию, будто в тех пустотах, где мы пока не усматриваем строгой причинности, она начинается как бы заново, спонтанно и свободно, изнутри самого объекта. Иначе говоря, видимость свободы воли порождается незнанием реальных причин событий.
Вообразим, что на прогулке по первобытному лесу на нас напал разъярённый зверь. Чудом спасшись, мы судорожно начинаем осмыслять произошедшее и пытаемся понять, что случилось и как избежать этого впоследствии. Первая стратегия интерпретации – проследить всю систему причин и следствий в нервной системе животного и окружающей его среде, которые привели к нападению. Это даст наиболее достоверное и полное видение, однако такой подход требует всеобъемлющих знаний, которых у нас не было в прошлом и которыми мы не обладаем и сейчас. В любом случае, человеческий мозг и не мог бы на каждом шагу заниматься длительными, трудоемкими и в общем-то принципиально невозможными точными расчетами. Индивида, который просто предпримет такую попытку, съедят в процессе или же он умрет с голоду, так и не закончив.
Намного проще и эффективнее сократить причинно-следственную цепочку, сгустить и спрессовать все имеющиеся у нас знания и догадки об окружающих явлениях (и в первую очередь живых организмах) в понятие о наличии у них специфической природы и заполнить этим пустоты. У них имеется постоянный характер, желания, свойства и убеждения, и они действуют на их основе, осуществляя свободный выбор. Голодному тигру свойственно желание напасть на добычу, и при встрече он сделает именно это в силу присущей ему природы. Мы можем повлиять на это решение, так же как другие могут повлиять на наши поступки, но все же оно наиболее ожидаемо и предсказуемо.
Количество обнаруживаемой нами в мире свободы, таким образом, обратно пропорционально уровню наших знаний – она заполняет бреши в осведомленности и отступает дальше с каждым новым приращением последней. Еще совсем недавно психические болезни считались или наущением дьявола, или следствием слабости характера. Сегодня мы знаем, что почти все такие расстройства имеют биологическое происхождение и формируются до рождения индивида или в процессе вынашивания плода. В начале XIX в. полагали, что наркотическая зависимость есть всего лишь изъян воли, простой недостаток самодисциплины. Лишь к середине столетия стало понятно, что она имеет за собой мощнейшие механизмы в мозге, на эту волю влияющие. Что нет ни одного человека, у которого бы не сформировалась физиологическая зависимость от приема, к примеру, опиоидов вроде героина, и побороть ее могут считаные единицы.
Буквально несколько десятилетий назад тяжёлые случаи депрессии воспринимались как сугубо психологическое явление, легко подконтрольное нашим решениям, что-то вроде очень дурного настроения. Совсем недавно, уже в эпоху квантовой физики и генетики, гомосексуализм повсеместно трактовался как результат свободного предпочтения или же болезнь, от которой можно излечить. Сегодня нам известно о генетической детерминированности гомосексуализма и о том, что тяжёлая депрессия есть такой же физиологический процесс, как воспаление легких, и силой мысли с ним справиться ничуть не легче.