Более того, расширяя свой кругозор и впуская в него эту по видимости избыточную информацию, мы увеличиваем объем и разнообразие перевариваемых нашим бессознательным данных. В этом густом бурлящем вареве, в этом разнородном сырье нейроны образуют самые неожиданные связи и загораются вспышки озарений, рождаются блестящие интуитивные находки. Устройство крыла бабочки дарит нам тогда инженерную идею, из философии Платона появляется рекламный слоган, биография Александра Македонского заставляет нас принять важнейшее в нашей жизни решение, а в средневековой поэзии мы отыскиваем математическую теорему.
Проблема чрезмерной познавательной узости, распространённая и у умственно развитых технических специалистов, не просто в том, что это ограничивает и уродует жизнь одномерной целесообразностью. В действительности они просто не понимают принципов той сугубо технической эффективности, к которой так стремятся – как именно мозг генерирует идеи и что ему для этого требуется. Нельзя, наконец, забывать и то, сколь богатым гуманитарным образованием и сильными поэтическими умонастроениями обладали большинство корифеев точных наук, от Ньютона до Нильса Бора, Макса Планка и Альберта Эйнштейна.
Но и если бы это было не так, нелепо измерять полезность познания исключительно его способностью помогать нам в конкретных задачах, повседневных делах и карьерном росте. Путешествие по эпохам и мировоззрениям, по этой россыпи реальных и воображаемых вселенных есть одно из тончайших наслаждений, не похожее более ни на что. Оно знакомит человека с подлинным богатством мира и ставит перед фактом бесконечного разнообразия верований, образов жизни и обстоятельств. Это меняет нашу личность, превращая нас в более интересных людей, открытых опыту и критически мыслящих, ибо мы становимся подозрительнее ко всякой твердой уверенности и однозначности.
Как только человек начал постигать собственную природу, он справедливо усмотрел свое отличие от прочих живых существ в разуме, с лихвой заменяющем ему, столь слабому физически, как когти, так и клыки. В силу самого нашего устройства мы являемся инстинктивными рационалистами и потому склонны к фетишизации нашего главного орудия, а также к предвзятой оценке его возможностей. Даже в закоренелых циниках еще и доныне теплится надежда, что в знании сокрыты ключи от всех дверей. Стоит только разложить некоторые вопросы по полочкам, развеять заблуждения, внести должную ясность и собрать недостающие сведения, как мы и весь мир вступим на дорогу в светлое будущее.
Ярчайшими выразителями этой вездесущей позиции были Сократ, стоики, философы эпохи Просвещения и представители немецкой классической философии. Они рьяно верили, будто человек несчастен, поступает дурно или зло в силу иллюзий, ошибок собственного разума, погрешностей знания. Если бы он действительно понял, что есть благо, он бы тотчас преобразился, а потому просвещение, развенчание иллюзий, накопление знаний есть единственный путь к этическому совершенствованию. Нужно только все понять и всем объяснить, и тогда непременно станет хорошо – и обязательно надолго.
Между тем всем приходилось замечать тот расхолаживающий факт, что зачастую нам хорошо известно, как мы должны поступить и в каком направлении двигаться, а все-таки мы не можем или, пуще того, не хотим делать этого. Дело даже не в том, что мы сомневаемся в вердиктах собственного разума. Напротив, на этот счет может царить полная ясность, но все равно драгоценное знание оказывается не способно сдвинуть нас с места и действительных последствий будто бы не имеет. Случается и так, что человек не только не следует своим собственным и прекрасно сознаваемым интересам, а действует и себе во вред, прекрасно отдавая в том отчет.
Благодаря знанию о полицентрическом устройстве личности, причины названного положения вещей более не являются загадкой. Великий художник души человеческой Достоевский вскрыл и с анатомической точностью описал десятки подобных случаев (наверное, лучшим примером будут его блестящие «Записки из подполья»), не выдуманных им для литературного эффекта, а взятых из повседневной жизни и из своей собственной души. Молчит Сократ, опускают глаза Дидро и Руссо, не подает руки Кант – в представлениях чистых рационалистов это едва ли мыслимо, чтобы знание и разум выписывали подобные кульбиты и в практическом смысле совершенно спасовали. Чтобы человек точно знал, как будет лучше, но не делал, и уж тем более назло поступал наоборот? В рамках данной системы это означает, что человек недостаточно понимает, недостаточно знает что-то и требуются новые, более совершенные разъяснения. Может быть, это так, однако какова природа этой «недостаточности», как она вообще возможна и неужели объяснений было до сих пор мало и были они столь плохи?
С другой стороны, в истории и жизни на каждом шагу попадаются люди, знающие столь многое и представляющие собой столь малое. Представьте себе умудренного профессора философии – допустим, даже не рядового, а выдающегося, умного, талантливого. Это человек, который в силу рода собственных занятий является вместилищем мудрости человеческого вида. Инстинктивный рационалист в нас ожидал бы, что он должен ходить, не касаясь земли, как будто паря над миром простых смертных, а нимб вокруг головы должен едва помещаться в дверные проходы и слепить сиянием до слез в глазах.
Увы и ах – с разочарованием мы обнаруживаем, что он не только лишён полагающейся воздушной подушки, но и спотыкается порой ничуть не меньше нашего, а то и больше. Этот многознающий человек, кроме того, во многом может быть откровенно глуповат, даже нелеп и, конечно, ничуть не ближе к заветному человеческому счастью, чем невежды. Но если знание есть достаточный для преображения инструмент, то кто, казалось бы, ближе к нравственному и прочему совершенству, чем его выдающийся носитель?
Ошибка поверхностного рационалистического истолкования кроется, как и многие ошибки, в деталях – в отказе проводить различие там, где оно принципиально важно. Когда Гераклит в известных словах заявил: «Многознание уму не научает», – он имел в виду две вещи. Во-первых, что до́лжно знать не многое, а существенное, а во-вторых, что знание должно быть надлежащим образом организовано внутри нашей головы. Это справедливо, но есть и третье условие, без которого соблюдение первых двух тщетно. Действительно важно не то, что мы знаем, а то, как мы это знаем, глубина проникновения знания в нашу жизнь и деятельность. Это и есть упущенное в рационализме ключевое звено – психопрактика и внутреннее созидательное усилие.
В описанном выше примере все известное и продуманное почтенным профессором, все сливки мудрости, снятые с человеческой культуры, лишь намочили седые усы и оказали минимальное влияние на строй жизни. Из них не были выведены практические следствия. По всеобщему греху западного интеллектуального мира, познание не вступило в союз с мощной установкой на личную трансформацию. С нейробиологической точки зрения, это означает, что знание не ложится в основание командных нейросетей и алгоритмов, управляющих нашим поведением; его проникновение сугубо поверхностно. Будет правильным назвать его «механическим», ибо оно есть лишь количественное присовокупление некоторых сведений к сумме имеющейся у нас информации. Механическое усвоение носит внешний характер и не трансформирует нашей жизни сколь-нибудь значительно, не интегрируется в структуру психики.
Механическое усвоение, то есть познание в его традиционном понимании, есть лишь согревающая дух разминка, после которой труды только начинаются. Следующим этапом является «органическое усвоение» – процесс растворения знаний в крови, так что оно начинает струиться по жилам и нейросетям. Знание здесь становится частью нашего «Я» и непосредственным источником действия, трансформирует характер внутренней и внешней жизни. Если радикализировать гераклитовский тезис, не многознание уму не научает, а вообще никакое знание не научает уму. Оно не научает ничему и цена ему грош, если человек не воспримет результаты познавательной деятельности органически, не применит их.
Парадоксальная правда в том, что если вдруг божественным повелением все люди получили бы ответы на все свои вопросы и все точки над i оказались окончательно расставлены, ничего принципиально бы не изменилось. Истина не значит ничего, пока она не вошла в нашу плоть и кровь и не стала интимной внутренней реальностью, и исторический опыт убедительно об этом свидетельствует. Знание представляет собой простейшую и начальную ступень в нашем движении вперёд. Настоящий труд только начинается после того, как оно достигнуто, и состоит он в органическом претворении внешней осведомленности индивида – в оживлении ее мертвого механического тела.
Философия и всякое учение есть потому лишь в малой степени теория, некая совокупность концептов и сведений. То, насколько человек продвинулся в ней, мы всегда узнаем не по тому, что он знает и что говорит, а по тому, кем он является. Ее подлинная суть всегда есть деятельность по органической, то есть практической реализации добытого знания. Здесь кроется и дефиниция мудрости. Мудр не тот, кто знает неизвестное другим, мудр тот, чьи знания глубоко интегрированы в жизнь и переплетены друг с другом, образуя единую живую систему.
Иными словами, мудрость есть степень, в которой наша жизнь организована в соответствии с имеющимися знаниями о ней. Это мера органического усвоения имеющегося у человека опыта, пропорция между механическим и органическим во внутреннем багаже личности. Она не обязательно сопряжена с логической корректностью, «истинностью», обоснованностью человеческих убеждений.
Сократ и Диоген были куда мудрее нашего пресловутого профессора, хотя суждения последнего строже, глубже, надёжнее защищены от возражений и он, быть может, намного проницательнее этих великих мужей древности. Люди, подобные Сократу, Диогену и Будде, не были недосягаемо умнее современных нам или им интеллектуалов, не нужно наивно обманываться на этот счет. Однако они в безмерно большей степени жили тем, что знали – и именно такова основа их величия. Первейшая задача каждого из нас состоит потому не в получении всякого рода механического образования и иных количественных приращений по части информации, а органическая интеграция и переосмысление того, что у нас уже есть.