И я побежал.
Адам перепрыгнул через крыло, чтобы не загореться. Он бежал за мной и видел, что я весь охвачен пламенем. Он достал телефон и позвонил нашему менеджеру, Эл Ви. Я слышал, как он кричит: «Эл Ви, наш самолет только что разбился! Трэвис горит! Что мне делать, черт побери? Я бегу за ним! Черт, помоги, помоги!»
На бегу я снял футболку, кепку, сбросил шорты – но не мог перестать гореть. Я был голый и бежал со всех ног, придерживая рукой гениталии, – всё остальное тело горело, – и я всё бежал, надеясь, что так потушу огонь.
В тот момент мне казалось, что я бегу ради своей семьи. Меня ничто не волновало, кроме моих детей, отца, сестры, Шэнны. Я испытывал самую безумную боль в жизни и не думал, что выживу.
Я бежал до самого шоссе. По шоссе ехали машины – я слышал, как люди сигналили и кричали, и в этом хаосе кто-то проорал: «Стой, ложись на землю и катайся!»
А я всё бежал и продолжал гореть. Парень всё кричал: «Стой, ложись на землю и катайся!» – и наконец смысл его слов до меня дошел. Я упал на землю и стал кататься, совсем голый. Мне казалось, что я так катаюсь уже несколько дней.
Почти всё пламя я потушил, остались только ноги – единственный раз в своей жизни оказался в самолете без обуви, и носки пропитались топливом, когда я выбирался из самолета по крылу.
Меня догнал Адам. Он снял рубашку и стал тушить ею мои ноги: всё бил и бил по ним рубашкой и с десятой попытки наконец потушил пламя. Пока он меня тушил, здорово ожег руку и шею – а ведь из самолета выбрался в целости и сохранности. Если бы он тогда этого не сделал, вероятно, сейчас у меня не было бы ног.
Примерно через шестьдесят секунд самолет взорвался. Я лежал на земле рядом с Адамом и кричал: «Мы живы?!»
16. Иное настроение
«Где Крис?! – кричал я Адаму. – А где Че?!» Приехали копы, но ничем нам не помогли. Они даже не поняли, что мы попали в аварию, – просто спросили, что мы делаем на дороге. Потом приехала «Скорая», и только тогда до них дошло, как нам плохо: мы только что пережили авиакатастрофу[55].
Адам позвонил мне из машины «Скорой помощи» и попытался всё объяснить: «Не думаю, что Че и Крис выбрались. Я не знаю, что случилось». А потом я услышал, как парамедики говорят ему, что нужно положить трубку, чтобы они могли оказать ему помощь, и он сказал: «Эл Ви, я не понимаю, черт возьми. Я только что попал в авиакатастрофу, а эта цыпочка говорит мне положить трубку». Я попросил его перезвонить мне, когда он узнает, в какую больницу его положат, но не думаю, что он узнал, потому что его ввели в состояние искусственной комы.
Нас с Адамом отвезли в больницу на срочную операцию: у меня были ожоги третьей степени на 65 % поверхности тела. По всему телу образовались сгустки крови, так что мне в ноги вставили три фильтра.
Следующие несколько месяцев прошли как в тумане. Мы переезжали из одного отделения интенсивной терапии в другое, пока не оказались в ожоговом центре Джозефа М. в Огасте, штат Джорджия: мне делали переливание крови, которое длилось сорок восемь часов, и снимали с меня огромные лоскуты кожи. В какой-то момент даже обсуждали ампутацию ступни, потому что на теле не хватало кожи для трансплантации.
Я мало что помню из того времени в Джорджии. Помню только, что лежал в больнице весь в проводах и скобках. Знаю, что меня там навещали мой папа, Марк, Скай, Шэнна и мои самые близкие друзья. Я всё спрашивал их о том, что случилось с остальными пассажирами самолета. Они снова и снова мне повторяли: Адам лежит в соседней палате, Крис и Че погибли, пилоты погибли, – но мне давали столько лекарств, что я ничего не понимал.
Люди присылали мне цветы и подарки, но я не мог с ними увидеться, потому что врачи опасались, как бы в раны не попала инфекция. Телефон всё звонил и звонил, но я не мог разговаривать: я ничего не понимал. Какие-то ребята притащили на парковку ожогового центра ударные установки и неделю играли целыми днями. Я их не слышал, потому что окна были закрыты, но чувствовал благодарность за то, что они пришли.
Мы с Дэниелом надели специальную стерильную форму и навестили Трэвиса в ожоговом центре в Джорджии. Когда мы уходили, к нам подошел врач и сказал: «Вам нужно следить за его женой. Она вылетела отсюда пулей пару часов назад, крича и разбрасывая повсюду форму. У нас на руках только что умерла маленькая девочка – нам и так хватает дерьма». Трэвис нес какую-то чушь – напоминаю, он всем говорил что-то несусветное. Ему было очень больно, и ему давали много лекарств.
Через пару недель в ожоговом центре сказали, что я могу переехать в больницу в Лос-Анджелесе. Я не готов был снова сесть в самолет, поэтому взял в аренду автобус, на котором меня повезли обратно в Калифорнию. По дороге моего водителя избили до полусмерти. По-видимому, когда мы остановились в Алабаме, снаружи автобуса кто-то расшумелся, и он попросил их вести себя потише, потому что в автобусе находится больной, которому нужен сон. Но он был белым мужчиной с длинными волосами и разговаривал с шестерыми афроамериканцами в три часа ночи на юге, и уж не знаю, насколько вежливо он с ними общался. Так что они его отдубасили.
Я проснулся, понял, что мы не едем, и спросил из постели: «Почему мы стоим?»
Он говорит: «Трэв, мне только что надрали задницу, чувак. Я весь в крови».
Я говорю: «А я только что попал в гребаную авиакатастрофу, мне плевать, побили тебя или нет. Поезжай, ублюдок». Я был не в своем уме.
В больнице Джорджии я принимал девятнадцать разных лекарств. За несколько месяцев до того мне каждый день хотелось курить травку и жрать таблетки. Теперь морфин поступал ко мне в организм по нажатию кнопки, у меня было две медсестры, и мне приходилось пить столько лекарств, что меня от них просто тошнило. В Джорджии лекарства и морфин хорошо заглушали боль, а в Лос-Анджелесе что-то изменилось. У меня было средство от биполярного расстройства, потому что я страдал приступами тревоги – если опоздать и принять его на двадцать минут позже, я начинал лезть на стену.
Я был прямо как парень в клипе «One» группы Metallica, который всего лишь хочет избавиться от страданий. Я звонил друзьям и говорил им: «Я переведу сколько угодно денег кому угодно на счет прямо сейчас – я просто хочу умереть. Я хочу, чтобы кто-нибудь меня убил». Наконец у меня забрали телефон и стали следить, чтобы я не совершил самоубийство. Как будто у меня в голове был чужой мозг. Я не знал, почему торчу здесь, – я обгорел и ощущал, что мне нет смысла жить.
Я чувствовал себя совершенно разбитым.
Скинхед Роб постоянно тусовался в больнице. Сестры навещали меня пару раз в неделю. Мой приятель Джеймс, с которым мы записывали альбомы, тоже проводил со мной много времени. И папа всегда был со мной: они со Скинхедом Робом спали прямо в больнице, сидя в кресле. Мы с папой часто разговаривали по ночам, и он рассказал мне много всего, чего раньше никому не рассказывал: о маме, о войне. Правда, из-за лекарств половину я забывал на следующий день. Шэнна тоже иногда приходила – и, когда врачи разрешали, она или няня приводили детей. Мне очень хотелось видеться с детьми, потому что они давали мне надежду, – это были лучшие дни, – но в то же время бесило, что Лэндон и Бама видят меня таким разбитым.
Я купил билет на самолет, чтобы навестить Трэвиса в Джорджии, но со мной связались его менеджеры и сказали: «Вероятно, вам лучше остаться в Лос-Анджелесе. Трэвис не хочет никого сейчас видеть – он в тяжелом состоянии». Позднее его техник Дэниел рассказал мне, что Трэвис спрашивал обо мне по несколько раз в день. Это выводило меня из себя: мой лучший друг, мой брат лежит при смерти в больничной палате, и я хочу быть рядом с ним.
Когда он вернулся в Калифорнию, я каждый день приходил к нему в ожоговое отделение и оставался ночевать. Было тяжело видеть его в таком состоянии. В первый же день, когда я только входил к нему, я сказал себе: «Будь сильным, Роб. Держись». Я вошел и тут же расплакался. Это было слишком – после смерти Криса и Че увидеть Трэвиса, у которого отслаивается кожа и повсюду кровь и гной.
Были моменты, когда Трэвис решал, что больше не может, – он звал меня и говорил: «Принеси пистолет. Я всё. Я больше не могу».
Я говорил: «Ничего я тебе не принесу». Не могу его винить. Я не знаю, каково это – пережить авиакатастрофу. Он прошел трудный путь. Я бы сказал, что ему было тяжелее психологически, чем физически, – а у него по всему телу были ужасные ожоги, так что это о многом говорит. Долгое время он постоянно чувствовал запах реактивного топлива.
Я понял, что Трэвис пришел в себя, когда он снова начал шутить: «Папа сказал, что с катетером я похож на Джона Холмса».
Как-то раз я отлучился домой всего на час, чтобы принять душ и переодеться. Когда я вернулся, он сказал: «Приятель, ты никогда не догадаешься, кто здесь только что был». Это мог быть вообще кто угодно, потому что ублюдок знаком со всеми на свете и еще с их родителями. Но это оказался Тим Армстронг. Прошло три года с тех пор, как мы в последний раз видели Тима.
Тогда Трэвис сказал: «Да, может, стоит записать еще один альбом Transplants». Он сказал это, лежа полумертвым в больничной палате. Я был немного озадачен. Я ответил: «Чувак, ты можешь вообще больше ничего не делать, если не хочешь. Если ты больше никогда не захочешь выступать на концертах, я тебя не виню. Я буду рядом с тобой, несмотря ни на что».
Он сказал: «Не-е, мы будем играть. Нам нужно кое-что сделать. Я с ума сойду без музыки». Я быстро с ним согласился: чувак лежит полумертвый и мучается от боли и при этом собирается записать еще один альбом.
Мы поговорили с Тимом. Я сказал: «Мы могли бы целый день сидеть и искать виноватых, но я хочу извиниться за свое поведение, из-за которого в том числе я ушел из группы. Я знаю, что со мной нелегко общаться. У меня больше недостатков, чем у кого бы то ни было». Он тоже попросил прощения, и мы решили оставить прошлое в прошлом.