Мой ласковый зверь, который не пугал, как мужчина, не злился, как мужчина, который согрел на ступенях старой часовни, вернув в сознание после той жуткой ночи у помешанного Ириадена. А еще выбрал именно меня вместо собственной пары.
«Я тебя очень люблю, снежное чудо», — заглянув в кошачьи глаза, мысленно призналась барсу. А он растянулся на полу, опустил голову на лапы, блаженно жмурясь и позволяя себя гладить. Я не выдержала в какой-то момент и поцеловала розовый мокрый нос, а барс даже не фыркнул, не выразил протеста. У зверей есть инстинкты, но нет человеческого разума, и порой хищники милосерднее людей.
«Побуду с ним совсем немного, ну хоть чуть-чуть», — решила я и вытянулась рядом, прильнула к сильному гибкому телу и прижалась щекой к огромной лапе. Длинный хвост с белоснежным кончиком лег поверх моего бедра, обвил ногу.
Я ощущала покой, какого давно не испытывала. Чувство защищенности обволакивало мягким теплом, позволяло расслабиться и тоже закрыть глаза, слушая тихое дыхание моего зверя. Я неожиданно для себя самой уснула, позабыв о тревоге и о том, что успокоившийся барс имел свойство обращаться обратно в опасного и непредсказуемого мужчину.
ГЛАВА 19
Пробуждение вышло ранним, и очнуться довелось на ковре гостиной в объятиях обнаженного и безумно разгневанного императора. Догадаться, что я не торопилась расколдовывать его, оказалось нетрудно. Однако, обратившись, владыка не спешил будить, он терпеливо ждал, пока сама раскрою глаза, сонно потянусь и положу руку на… плечо, гладкое, мускулистое и без признаков шерсти.
— Ох!
Я рванулась в сторону, но «убежала» недалеко. Буквально на метр к краю ковра и на полметра обратно, точно к середине.
— Так, значит? — Кериас гневно смотрел на мое побелевшее лицо, заключив меня в капкан рук.
— Прости…те, — использовала абсолютно бессмысленное в данной ситуации слово.
— Заслужишь, — выдал разгневанный повелитель.
— Чт-то?
— Прощение!
Легкое шелковое платье с кружевной вставкой на груди разошлось по швам. Упало на пол, угодив под ноги владыке, когда Кериас, крепко прижал меня к себе и понес в спальню.
Я металась на широкой кровати, стремилась вырваться, но мужские руки держали крепко, пыталась ускользнуть от его губ, но они оказывались повсюду, обрывали новое движение на полпути, предотвращая бессмысленные попытки сбежать.
— Отпустите, — из-под дрожащих ресниц выкатилась первая слезинка, прочертила дорожку по щеке до шеи, где он остановил ее, поймав соленую каплю языком, — пожалуйста.
Мне не было больно, но стыд обжигал кожу, а сознание того, что это, по сути, наказание, жгло душу. Но разве после всего я ожидала особой трепетности? Неужели надеялась, будто от этих слишком личных прикосновений у него тоже перехватит дыхание? Разве и правда верила, что трепет и томление, более подходящие неопытным девушкам вроде меня, не позволят ему исследовать мое тело с требовательной циничностью? Чего я хотела?
Он отпустил. Не сразу, а лишь когда собрал губами все слезы и каждая частичка моей вспыхнувшей от поцелуев обнаженной кожи выплатила собой долг, заменив тем словесные извинения, а мир для меня перестал быть единым целым.
Я тяжело приходила в себя, медленно возвращалась в сознание, составляя его обратно из разрозненных частей, чтобы в итоге увидеть широкую спину одевающегося императора. Он почти в точности повторил для меня ту ночь, когда впервые осмелилась угрожать, что выпью его жизнь, а затем отстранился. Оставил задыхаться на кровати, накинул на плечи халат и ушел не оборачиваясь.
Я плакала. Сидела, обхватив руками голые колени и уткнувшись в них лбом. Дверь, скрипнув, отворилась, и я вздрогнула, быстро вскинула голову и увидела на пороге императорской спальни черноволосую кошку. Она прижимала к груди пузатый графин из темного стекла и настороженно смотрела на меня. Лицо ее вновь казалось старше, испещренное тревожными морщинками.
— Он велел, — начала она, — чай принести, успокоительный. Выпьешь?
Хотела покачать головой и попросить оставить меня в покое, но надолго бы все равно не оставили. Я лекарство, а оно императору необходимо. Откажет себе в нескольких приемах, зато потом скрутит сильнее, еще болезненней, и придется вернуться к проверенному средству вновь.
Брюнетка приблизилась к кровати и протянула графин. Я взяла, машинально поднесла ко рту, отпила и закашлялась, сразу же вспомнив отца и его средство против душевных расстройств, рекомендованное хозяином гостиницы. В ответ на мой изумленный взгляд магиня пожала плечами:
— Самый крепкий «чай» из императорских погребов.
Она, словно в смятении, поспешно отвернулась и присела на край постели, устроившись вполоборота. Голос звучал непривычно тихо и неуверенно:
— Я подумала, ничто другое не поможет. Ведь он…
Брюнетка прервалась, а я в изумлении заметила, как печально поникли ее плечи.
— Ведь он взял тебя силой, — на тяжелом выдохе закончила она и прикрыла глаза ладонью.
Я даже растерялась, но не от ее выводов, а оттого, что Эвелин как будто переживала за меня. Быть такого не может!
— Не брал, — ответила, наблюдая, как недоуменно хмурится красивое лицо, — он продемонстрировал, какого отношения достойна. Целью было наказать или, его словами, заслужить прощение.
Мне казалось, я произнесла это спокойно, а вовсе не истерично. Брюнетка же резко развернулась, схватила меня за руки и развела их в стороны. Игнорируя мою наготу, внимательно оглядела отметины жадных, требовательных, умелых губ на бледной коже и как-то облегченно выдохнула:
— Слава высшим силам! Я решила, если сын опустился до насилия…
Эвелин снова замолчала. Значит, переживания были не обо мне, а, скорее, о моральном облике повелителя.
— Не все ли вам равно? Вы собирались меня убить, так какая разница, что он со мной сделает? Я заслужила любое наказание и сама во всем виновата, ведь так?
— Есть разница! — Эви ухватилась за графин, который я не пожелала выпускать, и вытянула из моих рук силой. Отхлебнула из горлышка, перевела дыхание и закончила: — Я тоже женщина, и так нельзя поступать. Нельзя никогда! Потому что он мужчина и он сильнее, а еще ты, по сути, ребенок.
— Отдайте. — Я снова потянулась к графину, тоже припала к горлышку и замолчала на несколько минут.
— Доведете вы меня, — с грустью произнесла Эвелин. — Рада, что он не перешел черту. Но Крис сделал тебе больно?
— Не тут больно, — я помахала перед собой открытой ладонью, обозначая собственно тело, которому не было плохо нисколечко, — а тут, — прижала кулак к сердцу.
— Тут мне давно больно.
Кошка протянула покрывало, и я закуталась по самую шею, укрыв уже немного озябшее тело.
Странно, что решилась на откровенность с ней, наверное, это «успокоительный чай» развязал язык. Из-за него и предметы в комнате потеряли свою четкость.
— Я пришла сюда за его прощением, но он не смог простить. Когда пытаюсь с ним объясниться, каждый раз не выходит. У него манера такая: то вдруг добавит что-то, то на середине речи задаст вопрос или сделает какое-то заключение, и я сбиваюсь, говорю что-то не то. И как будто собиралась рассказать по-другому, но все уже рассказано. Я молчала потом, чтобы не злить, не провоцировать и не мешать его трансформации. А он снова вышел из себя и обратился в барса! Он верно считает: я жду проявления Вернона, но не оттого, что стремлюсь быть со стражем, это невозможно, и я уже смирилась с потерей. Я хотела от него только воспоминаний, чтобы Кериас ощутил, каково находиться под влиянием граней, тогда он сможет понять. Я остановила барса в тот день, чтобы он не бросился на вас, и не знала, чем все обернется, но во дворце задержалась помочь. Не становиться фавориткой, не делить постель с императором, потому что он все равно отошлет меня далеко, как обещал. А если вдруг передумает, то однажды женится на равной себе. Но я не хочу, как вы. Не хочу просто дышать. Мне важно жить, и чтобы меня любили, и иметь право быть рядом с любимым. С самого начала этой истории моего мнения никто не спрашивал, а теперь Кериас одержим тягой к шаане, но разве это любовь? А я после той ночи, когда они погибли, почти помешалась и снова воскресла, увидев его живым, но сегодня утром император указал на мое место, и это место любовницы. Да и кто бы рассчитывал на большее, он ведь правитель Монтерры. Даже Ириаден тогда не женился на Инессе.
— Потому ты сопротивлялась сегодня? — поинтересовалась Эвелин.
— Императору важно было наказать. И ласки его — такие откровенные, до дрожи, а сам он холоден и циничен. Словно изучал мои реакции, хотел добиться отклика и добился, но этим же и унизил. Он еще в прошлый раз сказал, будто мое тело живет лживой жизнью вдали от чистого сознания. И сегодня я снова открылась прикосновениям, а значит, подтвердила его слова. Начинаю думать, что и правда лгунья, раз тело отделяется от разума, раз ему хорошо, а сердцу горько. И еще Кериас считает, будто я отдаюсь другому мужчине.
Руки чуть не выпустили графин оттого, что дрожали, но Эвелин успела его перехватить.
— Как много у тебя в голове, — медленно проговорила магиня.
Кажется, я и правда немало наговорила. Слишком долго держала в себе, даже отцу в письмах ничего не писала, и вдруг перелилось через край. Кошка же слушала внимательно, не мешала высказаться.
— Я в состоянии понять, о чем ты рассказала, а Кериас — вряд ли. Мужчины по-другому мыслят, они иначе устроены. Вот знаешь, что было у вас сегодня утром, с его точки зрения?
— А вы знаете его точку зрения, он вам рассказал?
Я отерла вновь выступившие слезы и крепче обняла колени.
Кошка качнула головой:
— Не рассказал. Но он не хотел унизить, он стремился погасить свой голод. Ему нужно касаться тебя, просто жизненно необходимо. Поцелуи, рукопожатия, эти невинные ласки — все не то. Ему мало. Когда сама испытаешь, сможешь понять, о чем я говорю. А если учесть, что чувства вышли из-под контроля, что зверь испугался потери своей шаа