я могу умереть, понимаешь? К тому же все действительно может пройти прекрасно, и у меня вовсе не будет осложнений. Или же автономная дисрефлексия может проявиться, но я легко перенесу это безо всяких последствий для себя и ребенка. Просто я вовсе не хочу, чтобы Глен переживал из-за этого – у него и так предостаточно поводов для беспокойства.
Элеонор с силой ударила ладонями по рулю, распахнула дверь и выскочила на парковку. Она отошла от машины и направилась к полосе зеленой травы, отделяющей припаркованные машины от шоссе. Она стояла спиной ко мне, с опущенной головой, но ее сжатые кулачки говорили о том, что она отошла отнюдь не для того, чтобы вознести молитву.
Сестра стремительно повернулась и бросилась назад, к машине.
– Но почему? – закричала Элеонор. – Как ты можешь быть такой глупой?
Я оглядела площадку и увидела нескольких покупателей, возвращающихся к машинам и с любопытством посматривающих на нас. Я не была бы дочерью своей матери, если бы не сказала:
– Замолчи. На нас люди смотрят.
– Не дай бог, – пробормотала она, усаживаясь в «Вольво» и захлопывая дверь. – Не дай бог, совершенно незнакомые люди узнают, какая ты идиотка.
Она наклонилась вперед и опустила голову на деревянный руль.
– Ну почему? – снова прошептала она едва слышным голосом.
Я положила ладонь на ее руку, сжала пальцы, чувствуя под ними упругие мышцы.
– Потому что я хочу, чтобы у меня было что-то, что всецело принадлежит мне. Что-то, что расширит узкие границы моей нынешней жизни.
Она отпрянула, словно я ударила ее, и сбросила мою руку.
– Тебе, очевидно, придется много ездить по врачам в следующие девять месяцев. И как ты думаешь держать Глена в неведении? Ты же собираешься ему все рассказать, правда?
– Я еще так далеко не заглядывала. – Я отвернулась, чтобы спрятать от нее наворачивающиеся слезы. В кои веки я залезла тогда на высокое дерево сама, никем не понукаемая. Мне так хотелось почувствовать биение жизни, чистую, ничем не омраченную радость бытия. Я не готова была упасть.
– Замечательно, – уже мягче сказала сестра, застегивая ремень безопасности. – Просто замечательно. А мама об этом знает?
Я покачала головой, все еще не в состоянии смотреть на нее.
– Нет. Она этого не вынесет. Они с Гленом так счастливы по поводу ребенка. Я не хочу отнимать у них эту радость.
Элеонор откинула голову на подголовник.
– Я ценю твое стремление щадить чувства Глена и мамы. Но ты совершенно забыла обо мне.
Я пристально смотрела на свою младшую сестру, представляя девочку, которую когда-то любила больше всех на свете, и пыталась примирить этот образ с сидевшей рядом со мной женщиной, в которую она превратилась. Но это было все равно что смотреть на старую школьную фотографию и не узнавать саму себя из-за другой прически и детского лица.
– Вот уж никак не думала, что ты примешь это так близко к сердцу. – Я опустила глаза и принялась рассматривать свои руки. Мне было страшно – по крайней мере, себе я могла в этом признаться, – до боли страшно потерять то единственное, чего я хотела больше всего на свете, потому что не исключено, что именно это я никогда не смогу получить.
И разумеется, я обратила весь свой гнев и всю боль на одного-единственного человека, который, я знала, безропотно это примет. Этому я хорошо научилась за последние четырнадцать лет.
– А мне кажется, тебя должна бы обрадовать эта новость. Если я умру, ты будешь свободна.
По лицу Элеонор было видно, что она потрясена, ее глаза заблестели от слез.
– Ты не можешь умереть сейчас, Ева. Дай мне время заслужить прощение, – едва слышно произнесла она.
Я долго смотрела на нее, понимая смысл того, что она только что сказала, но отказываясь это признавать. Было проще продолжать жить так, как мы жили сейчас, чем думать о том, какой наша жизнь могла бы быть. Прощение было дверью между жизнью, которую я до сих пор вела, и жизнью, которую я для себя хотела. Может быть, беременность покажет мне путь к этой двери. И все, что останется сделать, – это найти способ ее открыть.
Я почувствовала, что моя бравада тает, словно медленно сдувающийся воздушный шарик, и я сникла на сиденье, тяжело опустив плечи.
– Обещай, что ничего им не скажешь, – повторила я.
Не глядя на меня, она кивнула, а потом вывела машину со стоянки.
Весь оставшийся путь домой мы ехали в полном молчании и обе знали, что нам больше нечего сказать друг другу.
Элеонор
Я завезла Еву домой и помчалась на Эдисто, не замечая даже развесистых дубов, чьи ветви, как балахин, нависали над шоссе 174. Все мои противоречивые чувства к сестре смешались в голове, словно обезьянки, выскакивающие из бочек в компьютерной игре, в которую мы играли в детстве. Обезьянки извивались, переплетали разноцветные лапки и сцеплялись друг с другом так, что их невозможно было разделить.
В детстве мы вместе играли, иногда дрались, но никогда не забывали, что мы сестры, связанные судьбой кровными узами. Когда мы ссорились, мать всегда напоминала нам, что когда-нибудь их с отцом не станет и мы с сестрой останемся единственными родными людьми на белом свете. Мы любили и ненавидели друг друга с одинаковой страстью, но все же никогда не забывали, что мы сестры. Я даже иногда думала, что несчастный случай был неизбежен, словно боги, плетущие нити наших судеб, решили, что нам наконец пора определиться в чувствах друг к другу.
Я припарковала «Вольво» прямо за «Кадиллаком» Хелены. Я не удивилась, не увидев машины сестры Кестер, так как ее каждый день привозил и увозил с работы муж, я знала, что по расписанию в тот день должна была дежурить именно она. И тут я вздрогнула, когда узнала фигуру, стоявшую на крыльце, твердо опиравшуюся на трость из темного дерева.
Сестра Кестер чуть не прыгала у нее за спиной, всплескивая руками.
– Она настояла на том, чтобы встать и пойти на крыльцо, чтобы встретить вас, когда вы приедете. Но я не думаю, что у нее достаточно сил для этого…
Она замолчала под взглядом Хелены, выражение глаз которой я, слава богу, не могла разобрать.
– Доброе утро, мисс Жарка. – Мой голос прозвучал уверенно, хотя меня и охватила внутренняя дрожь.
– Вы опоздали. Финн сказал, что вы приедете сюда с утра пораньше.
Я прикусила язык и не произнесла тех слов, которые вертелись у меня на языке.
– Извините. Дело в том, что мне пришлось отвезти сестру к врачу.
– Она что, не умеет водить машину?
Я поднялась по ступенькам.
– Она просто не может ее водить, потому что передвигается в инвалидном кресле.
На лице старухи не отразилось почти никаких эмоций, она только подняла бровь.
– Почему это она в инвалидном кресле?
Я молчала, потому что мне нужно было время, чтобы обуздать эмоции, ведь я не хотела потерять работу на второй день.
– Ей-богу, мисс Жарка, – вмешалась сестра Кестер. – Вы должны присесть. Это просто замечательно, что вы сами смогли сюда добраться, но начинать ходить надо постепенно, иначе вы снова будете прикованы к постели. – Она взяла старуху под руку.
Решив воспользоваться возможностью сменить тему разговора, я поднялась по оставшимся ступенькам и взяла ее под другую руку, а затем помогла сестре Кестер усадить Хелену в кресло-качалку.
Она с надменным видом повернулась к сиделке.
– Девушка уже здесь, так что вы можете заняться чем-нибудь другим, что избавит меня от вашего общества.
– Да, мэм, – нахмурившись, ответила сестра Кестер. – Я буду на кухне, если вам что-нибудь понадобится. – За спиной Хелены она подняла глаза к небу, словно взывая к божьей помощи.
Я уселась в кресло-качалку рядом с Хеленой и стала смотреть в сторону бухты, видневшейся за пекановой рощей. На мою ногу приземлился изголодавшийся москит, и я прихлопнула его, беззастенчиво прервав его кровавую трапезу.
– А вот меня москиты никогда не кусают.
Она смотрела на меня вызывающе, словно пыталась спровоцировать на очевидное высказывание: Потому что боятся отравиться. Не поддавшись на провокацию, я сказала:
– Везет же вам.
Я только начала покачиваться в качалке, как она сказала:
– А все же почему ваша сестра в инвалидном кресле?
Я ответила не сразу, раздумывая, насколько откровенной мне следует быть, но почему-то мне казалось, что она сразу поймет, если я солгу.
– Когда ей было девятнадцать лет, с ней приключился несчастный случай.
– И что это за несчастный случай?
Я глубоко вздохнула, чувствуя себя словно паук под увеличительным стеклом.
– Она упала с дерева. – Я взглянула ей в глаза и поняла, что она не перестанет задавать вопросы, пока не вытащит из меня всю историю. – Она на спор полезла на дерево.
– На спор?
Я посмотрела на старуху, и у меня появилась уверенность, что она уже знает ответ.
– Да. Мы с ней поспорили. Мы были на том отрезке Кингс-хайвей – на Уэскотт-роуд, – где по обе стороны дороги друг напротив друга стоят два очень старых дуба. Я заявила, что смогу забраться на вершину одного из них быстрее, чем она.
Хелена наклонилась вперед, опираясь руками на набалдашник трости.
– Зачем?
Я почти четырнадцать лет искала ответ на этот вопрос и выбрала самое простое объяснение этого безумного поступка.
– Мы обе старались произвести впечатление на бойфренда моей сестры. Но идею подбросила именно я. Все самые ужасные идеи всегда исходили от меня.
– Значит, это вы во всем виноваты. – Она откинулась назад, опершись на спинку кресла-качалки. Я взглянула в ее глаза и поняла, что не смогу соврать.
– Да.
Она не отрываясь смотрела на поверхность бухты, покрытой рябью от сильного ветра, словно гадалка, разглядывающая узоры из чайных листьев на дне чашки.
– Когда мы встретились в первый раз, вы мне сказали, что вам однажды чуть не пришлось оплакивать гибель сестры. Значит, поэтому чувство вины делает невыносимой вашу жизнь рядом с ней?
В моих венах пульсировал бешеный гнев, я почти задыхалась. Но потом я вспомнила, какие слова произнесла Ева сегодня утром. «