Я улыбнулась.
– Значит, так тому и быть.
Я передала корзинку ей, а сама полезла в сумку за кошельком. Как я и думала, цена на это произведение ремесленного искусства была довольно высока, но я заплатила, немного поторговавшись, как того требовала традиция. Благодаря щедрости Финна у меня теперь было больше денег на карманные расходы, и хотя я сама не верила, что решилась купить подарок для Хелены, корзинке, носящей имя «Сны реки», отныне было суждено принадлежать ей.
Джиджи была на удивление молчалива на пути к особняку Хелены, словно напряженно думала о чем-то, осторожно придерживая корзинку, лежавшую у нее на коленях. Я нарочито медленно проехала мимо рощи пекановых деревьев, думая, что, возможно, девочке нужно время, чтобы собраться с мыслями. Она заговорила, только когда я припарковала машину.
– Есть еще одна корзиночка.
Я взглянула на нее в зеркало заднего вида.
– Еще одна корзиночка? – переспросила я, не понимая, куда она клонит.
– Помните, тетя Хелена просила нас собрать все ноты из корзинок тетушки Бернадетт, и мы складывали их в те самые розовые папки, хотя я и пыталась найти папки другого оттенка, который мне больше нравится?
Я развернулась на сиденье, чтобы посмотреть ей в лицо, по-прежнему не понимая, что она имеет в виду.
– Конечно, помню. И раз уж ты сегодня здесь, мы сможем продолжить это занятие после твоего первого урока игры на фортепьяно.
Она посмотрела на меня своими серьезными глазами.
– Конечно, мэм. Но мне кажется, сначала нам надо посмотреть еще в одной корзинке.
– Ты имеешь в виду еще одну корзинку, где хранятся ноты? Ты знаешь, где ее искать?
Джиджи с готовностью кивнула.
– Да. Правда, я не знаю, есть ли в ней ноты. Я просто боялась в нее заглядывать.
Я поерзала на сиденье, охваченная неясным беспокойством.
– А где ты нашла эту корзинку?
Она опустила глаза и невнятно пробормотала:
– В комнате тети Бернадетт.
Вот как? Очень интересно! Я ждала, что она скажет дальше.
– Знаю, что нельзя туда входить, но иногда, когда я приезжаю сюда с папой, а вас нет, а тетя Хелена спит, а папа работает на компьютере, мне становится скучно, а мне не разрешают выходить из дома одной. Вот я и брожу по дому и ищу, чем бы интересным заняться.
Я вспомнила, как занималась тем же самым, поддавшись непреодолимому искушению открыть дверь в таинственную комнату, куда мне не положено было входить. Стараясь не выдать голосом свое волнение, я уточнила:
– Значит, ты входила в комнату тети Бернадетт и там видела эту корзинку?
Она закусила нижнюю губу. Я продолжила прощупывать почву:
– И где же она была?
– Под кроватью, – едва слышно произнесла девочке.
Меня саму поймали роющейся в шкафу, так разве я могла осуждать Джиджи за то, что она заглянула под кровать.
– Думаешь, она еще там? – спросила я.
Джиджи покачала головой.
Когда стало ясно, что больше она ничего не скажет, я сама задала вопрос:
– А ты знаешь, где она находится теперь?
Девочка кивнула.
– Под моей кроватью.
– В доме на Эдисто? – с надеждой спросила я.
– Нет, – тихонько сказала она. – В моем городском доме. Я взяла ее в руки, чтобы посмотреть, что там внутри, но в этот момент меня позвал папа, я испугалась, сунула ее в рюкзак и привезла домой. А потом мне стало стыдно, и я спрятала ее под кроватью.
Я тяжело вздохнула.
– Ну хорошо. Все, что тебе надо сделать, – это взять ее с собой, когда ты поедешь сюда в субботу, а потом положить ее обратно.
– Я уже так хотела сделать, а потом подумала, что, может быть, тетя Хелена не знает об этой корзинке и ей интересно было бы узнать, что в ней хранится. Может, там ноты, которые надо разместить по папкам, и нам все-таки надо посмотреть, что там внутри. Ради тети Хелены.
Я на мгновение замолчала, переваривая то, что она сказала.
– Вполне возможно, что в корзинке хранятся ноты, которые нам пригодятся, и что ее просто не заметили в свое время или намеренно засунули под кровать. Я думаю, Хелена просто забыла, что в комнате Бернадетт стояли несколько корзинок, вот и велела нам не совать туда свой нос. – Я прервала свою речь, обдумывая, как бы лучше выразиться. – Если хочешь, я могу заехать к вам завтра после работы, и мы вместе посмотрим, что в ней, а потом в субботу вернем ее на место, туда, откуда ты ее взяла.
Девочка широко и радостно улыбнулась.
– Я знала, что вы придумаете выход. Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – сказала я и вышла из машины, спеша войти в дом прежде, чем передумаю и со всех ног помчусь в Чарльстон, чтобы незамедлительно выяснить, что же хранилось в корзинке Бернадетт.
На кухне сестра Кестер занималась тем, что копировала наиболее сохранившиеся ноты с помощью небольшого фотосканера, который Финн привез из офиса. На кухонном столе в беспорядке лежали дыроколы, тюбики клея и прозрачные папки сиреневого цвета. Она смущенно посмотрела на нас, когда мы появились на пороге.
– Сестра Уэбер сказала, что, если у меня будет свободное время, я могу заняться нотами. Мисс Жарка в настоящее время отдыхает, а по телевизору нет ничего интересного, вот я и подумала, почему бы не помочь?
– Благодарю вас, – сказала я, ставя «Сны реки» на стол. – Я надеялась, что удастся поиграть на рояле, но не хочу тревожить мисс Жарка.
Сестра Кестер покачала головой.
– Вот уж не стоит об этом беспокоиться. Для этого есть специальные раздвижные двери, которые отделяют музыкальную комнату от коридора. Ведь это дом старой надежной конструкции, поэтому он и стоит до сих пор в целости и сохранности. Звукоизоляция здесь отменная, и хозяйка ничего не услышит из своей комнаты.
– Вот и прекрасно. Тогда мы пойдем и приступим к занятиям. Не могли бы вы дать нам знать, когда она проснется?
Джиджи вприпрыжку понеслась в музыкальную комнату, и я, радуясь, что она делает это безо всякого принуждения, последовала за ней и осторожно закрыла раздвижные двери. Они были из прочного дерева, два дюйма толщиной, и я поняла, что сестра Кестер была права.
Шторы по-прежнему были отдернуты, и в комнату лился солнечный свет. Солнечные лучи не падали прямо на старинные портреты, но впечатление было такое, что они ожили, и женщина в красном бархатном платье, казалось, сияла от радости, снова видя мир во всем великолепии летнего дня.
Я села на край скамейки у рояля и жестом пригласила Джиджи сесть рядом. Указав ей на букву «М» в названии «Мэйсон и Хэмлин» на крышке, я опустила палец на клавиши, нащупывая белую клавишу, расположенную слева от двух черных.
– Это до первой октавы. Ты всегда должна ставить скамейку так, чтобы сидеть прямо перед этой клавишей. Это правильное положение, из которого можно охватить всю клавиатуру.
– Прямо как первая позиция в балете. Каждый шаг и позиция начинаются с нее.
– Совершенно верно, – сказала я, беря на заметку то, что отныне в своих уроках надо делать как можно больше сравнений музыкальной техники с танцами. – Прежде чем мы начнем учиться читать ноты, мне бы хотелось, чтобы твои пальцы привыкли к клавиатуре.
Я остановилась, поняв вдруг, что в точности повторяю слова своего отца, когда он впервые усадил меня за пианино. Мне было пять лет, я устала ждать, когда он освободит инструмент, чтобы постучать по клавишам самой, и просто уселась рядом с ним. У нас тогда было электронное пианино, но через год отец купил мне «Мэйсон и Хэмлин».
– Положи правую руку на клавиши так, чтобы большой палец находился прямо на до первой октавы.
– А когда можно будет нажимать на педали?
Я спрятала улыбку.
– Ну тебе придется немного подождать, пока мы дойдем до этого. Использовать педали – это все равно что танцевать на пуантах. Можно покалечить ножки, если начать слишком рано.
Джиджи от удивления широко распахнула глаза.
– А что, можно покалечиться, играя на пианино?
– Ну только если сюда пожалует тетя Хелена со своей тростью, – пробормотала я.
Я показала Джиджи, как держать запястья, не касаясь инструмента, и округлять пальцы, касаясь клавиш их кончиками. Моя ученица жаждала новых знаний и удивительно внимательно слушала, не отвлекаясь ни на минуту. Однако через полчаса мы обе почувствовали, что нам нужен отдых. Джиджи соскользнула со скамейки.
– Хочу, чтобы вы мне поиграли.
– Не думаю, что стоит.
– А мадам ЛеФлер всегда для нас танцует, когда мы действительно хорошо поработаем. Если только вы сами хотите. Тетя Хелена говорит, что вы не хотите для нее играть, потому что просто не умеете, а те пьесы, которые вы сыграли в первый раз, когда приехали сюда, – это все, что вы знаете, и что вы исполняли их так часто, что создается впечатление, будто звуки доносятся из жестянки.
Я пристально посмотрела на нее, отматывая ее слова назад, чтобы быть уверенной, что мой гнев направлен по правильному адресу.
– Она и вправду так говорит? – спросила я, вставая и подходя к углу комнаты, где в разных папках лежали ноты, которые мы собирали. – Ты не помнишь, куда мы убрали Дебюсси?
Джиджи подскочила к стопке нот под портретом женщины в красном платье.
– Вы сказали, что надо убрать произведения всех композиторов, кроме Бетховена, Моцарта и Шопена, в эту стопку.
– Я так сказала? – спросила я, совершенно не помня заявленные мной же принципы классификации. Однако в моей памяти было живо то отвращение, с которым я восприняла это задание, и неприязнь, испытываемая к измыслившей его женщине. Видимо, я просто не понимала, в чем состоял подвох и почему вдруг она решила задействовать мои организаторские способности.
Опустившись на корточки, я принялась пролистывать ноты, помня, что видела отдельную копию «Лунного света», не входящую в сборники. Я просмотрела уже половину стопки, когда наконец обнаружила то, что искала. Я схватила ноты и высоко подняла их, словно долгожданный приз.
– Думаю, тебе это понравится, – сказала я.
Поставив ноты на пюпитр, я нарочито медленно и церемонно уселась так, чтобы до первой октавы было прямо передо мной, и подкрутила скамейку до нужной высоты. Я довольно долго смотрела на ноты, казалось, мои пальцы вспоминают их звучание, как случайный запах вызывает цепочку давно забытых воспоминаний. Я любила Дебюсси, а эту пьесу – особенно, за ее совершенную красоту. Слушать и играть эту светлую музыку, окрашенную чувственностью, было огромным наслаждением, впрочем, как и другие произведения Дебюсси. Это была первая пьеса, которую я разучила сама, и когда я ее наконец сыграла, то впервые увидела, как отец заплакал. Его это здорово смутило – он смахнул со щеки слезу своей огрубевшей от солнца и моря ладонью и сделал вид, что ему просто соринка попала в глаз.