Я осторожно убрала тяжелые бусы в серебряную шкатулку и застегнула крышку. Глядя на корзинку, я невольно думала, что печаль и одиночество были прочно переплетены с ее соломенными стеблями. Но может быть, столь невеселые мысли были вызваны моими собственными переживаниями или же тем, что корзинка лежала забытая под кроватью покойной хозяйки.
Я положила шкатулку рядом с собой и вытащила маленькую книжку в обложке из белой кожи.
– Похоже, это Библия, – тихо произнесла Джиджи, словно ей тоже передалась печаль, исходящая от корзинки, как пыль от древних гробниц.
– Так и есть, – сказала я, поднимая книжку так, чтобы мы могли рассмотреть отсвечивающие золотом буквы на обложке: «Священное Писание».
– Ну, по крайней мере, хоть она на английском.
Я открыла обложку, и мы увидели надпись, сделанную красивым почерком с сильным наклоном:
«Моей сестре Бернадетт по случаю моей свадьбы.
12 октября 1940 года.
Магда Катерина Бофейн».
– И дарственная надпись тоже на английском, – добавила я, больше для себя, потому что Джиджи продолжала с интересом посматривать на корзинку. – Может быть, Бернадетт была подружкой невесты и несла это во время свадебной церемонии?
Я подняла глаза и увидела, что девочка с большим интересом роется в корзинке.
– Погоди, – сказала я, так как не хотелось ничего упускать. Она издала вздох разочарования и оставила корзинку в покое, а я вернулась к изучению Библии. Корешок ее был потрепанным и растрескавшимся, от позолоты по краям страниц остались лишь тусклые блестки. Две шелковые ленты – красная и черная, служившие закладками, были небрежно засунуты между двумя страницами. Я потянула за них, придержала пальцем страницы, между которыми они лежали, и Библия открылась на «Евангелии от Матфея». Там черными чернилами был подчеркнут один стих: «Глас в Раме слышен, и плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет».
Когда я прочитала эти строки, меня охватил мертвящий холод. Я пролистала помятые, ветхие страницы Библии, но не нашла больше ни одного подчеркнутого текста.
– А можно теперь посмотреть, что там еще? – нетерпеливо спросила Джиджи.
Я почти забыла о ее присутствии. Подчеркнутый стих из Священного Писания запал мне в душу. Видимо, он имел для владелицы какое-то потаенное значение, о чем говорили черные неровные линии под этими словами, явно сделанные с нажимом, в порыве отчаяния.
– Разумеется, – ответила я, кладя Библию на кровать рядом с серебряной шкатулкой. Мы вместе принялись просматривать фотографии, небрежно наваленные на дне корзинки в случайном порядке. Было очевидно, что сделаны они очень давно – черно-белые, с резными краями, которые можно увидеть только на старых фотографиях.
Их там было около тридцати. Мы с Джиджи осторожно вытащили фотографии из корзинки и разложили их на кровати.
– Похоже, здесь леди с фотографии, которую тетушка Хелена подарила папе на день рождения.
Я подняла снимок, на который указала Джиджи.
– Думаю, ты права. Это, наверное, свадьба Магды. Я имею в виду, старшей из трех сестер.
– Неужели она еще старше тетушки Хелены? – Девочка открыла рот от изумления.
– Мы все когда-то были молоды, Джиджи.
Мы рассматривали свадебную фотографию, где было много женщин с букетами в руках, а на шляпке самой высокой из них, стоявшей в середине, красовалась небольшая вуаль.
– Какие они все красивые. Мне так нравятся их сценические наряды! – воскликнула Джиджи.
Я рассмеялась от ее наивных слов.
– Да, они и вправду очень красивые. Но это не сценические наряды – так одевались все женщины в тридцатые годы и в начале сороковых.
На снимке женщины, за исключением Магды в белом наряде невесты, были в юбках и пиджаках с подчеркнуто широкими прямыми плечами, увеличенными с помощью специальных накладок, рукавами с буфами и узкими корсажами, подчеркивавшими их удивительно тонкие талии. Юбки спускались чуть ниже колен, а на ногах были изящные туфли с ремешком на щиколотке. Что касается мужчин, все они были одеты в черные пиджаки, белые жилетки и полосатые брюки. У многих в петлицах красовались белые гвоздики.
Мы обнаружили несколько фотографий со свадьбы. На некоторых присутствовала пожилая женщина – как я предположила, мать трех сестер – почти точная копия Хелены, но с более мягкими чертами, говорящими о добром нраве, а также высокий джентльмен благородной наружности, скорее всего дед Финна. Он был внушительного роста, широкоплечий, со светлыми волосами и очень выразительными глазами, так что стало сразу понятно, почему он так легко вскружил Магде голову.
– А это кто?
Повернув голову, я взглянула на фотографию, которую протягивала мне Джиджи, и осторожно, словно хрупкую бабочку, взяла ее в руки. На ней был изображен совсем молодой человек, почти мальчик, который стоял, прислонившись к дереву, и опирался на него согнутой в колене ногой. Он был в военной форме – скорее всего в сером или зеленом кителе, перепоясанном широким черным поясом, с узкими – шириной где-то в дюйм – нашивками на плечах. Над правым карманом кителя виднелась эмблема в виде орла с распростертыми крыльями.
Он казался слишком юным, чтобы служить в армии. У него были очень светлые, почти белые волосы и большие светлые глаза. Нос с горбинкой, видимо, когда-то сломанный, придавал лицу немного жесткий вид, который скрадывала милая застенчивая улыбка, явно предназначенная человеку, сделавшему эту фотографию. Под мышкой юноша сжимал головной убор, волосы его были слегка взлохмачены от ветра, а в глазах… в глазах застыло загадочное и даже несколько заговорщицкое выражение.
– Понятия не имею, – сказала я, переворачивая фотографию. На обратной стороне женским почерком было написано карандашом – Гюнтер Рихтер. Я снова повернула ее, всмотрелась в лицо юноши и произнесла вслух:
– Гюнтер Рихтер.
– Какое странное имя. Он, наверное, венгр?
Я покачала головой.
– Не думаю. Это больше похоже на немецкое имя.
Я принялась изучать форму, пытаясь отгадать ее принадлежность.
На первом этаже раздался бой старинных часов. Я бросила взгляд на свои наручные часы и пришла в ужас, было уже очень поздно. Мы быстро сложили все обратно в корзинку, и я пожалела, что не хватило времени просмотреть все фотографии.
– Нам пора ехать.
Я закрыла корзинку крышкой, а потом снова занялась чемоданом Джиджи, и на сей раз мне удалось легко закрыть его, так как моими стараниями там оставалась лишь треть тех вещей, которые Джиджи положила в него раньше.
– Чтобы миссис МакКенна не получила разрыв сердца, давай-ка уберемся немного в твоей комнате, а то она сильно смахивает на зону бедствия.
Мы носились по комнате, складывая вещи в ящики и закрывая их. Все лишние туфли я свалила в кучу в кладовой и закрыла ее, давая себе обещание, что обязательно приведу здесь все в порядок, когда приеду в следующий раз.
Когда в комнате наконец был наведен относительный порядок, я схватила чемодан.
– Если ты возьмешь корзинку, думаю, мы можем ехать.
– Мне надо сходить в ванную.
С трудом удержавшись, чтобы не издать тяжелый вздох, я опустила чемодан на пол.
– Хорошо, но, пожалуйста, поторопись. Я не люблю ездить по мосту в темноте.
Она понеслась в ванную, захлопнула дверь, но тут же открыла ее.
– Не забудь мою фотографию в танцевальном костюме. Она у папы в комнате, на тумбочке.
Не успела я возразить, как она снова захлопнула дверь. Чувствуя себя примерно так же неловко, как проникнув в комнату Бернадетт в доме на Эдисто, я направилась к двери, находящейся в самом конце коридора.
К счастью, дверь была открыта, и я вошла туда без раздумий, словно войти в спальню Финна мне было так же просто, как в его кабинет. Я сделала несколько шагов и остановилась. В середине комнаты стояла огромная кровать в форме саней, накрытая золотистым парчовым покрывалом, с десятком декоративных подушек, разложенных в живописном беспорядке. По всей видимости, постель убирала миссис МакКенна, так как Финн вряд ли стал бы утруждаться, наводя красоту в спальне. Как и другие комнаты во всем доме, за исключением, пожалуй, спальни Джиджи, носившей отпечаток личности маленькой хозяйки, эта комната была довольно безликой и казалась просто перенесенной с картинки из журнала по дизайну интерьеров. Мебель, обивка, цветовая гамма отличались изрядной изысканностью, но от всего этого великолепия веяло холодом. Я не могла представить здесь Джиджи, запрыгивающей на постель или отдергивающей тяжелые портьеры, чтобы затаиться за ними во время игры в прятки.
Я подняла глаза к потолку, не понимая, чего же здесь все-таки не хватает, и улыбнулась, когда поняла, в чем дело, – на потолке и стенах не висели модели самолетов, бумажные планеты и карты с фазами Луны. Я не могла отделаться от мысли, что эти милые вещицы сделали бы спальню Финна гораздо уютнее.
Перед глазами возник образ Харпер Бофейн Гиббс с ее точеными чертами лица и изящными руками, и меня вдруг осенило, что раньше это была ее спальня, кто бы ни спал здесь сейчас.
Я услышала, что где-то в доме хлопнула дверь, и поняла, что Джиджи, должно быть, уже готова ехать. Быстро подойдя к кровати, я принялась рассматривать фотографии в рамках, стоявшие на большом круглом столике, покрытом скатертью. Дернув за красную кисточку на лампе, чтобы лучше их рассмотреть, я тут же обнаружила фотографию Джиджи в костюме для выступлений. Наклонившись, чтобы взять ее, я случайно опрокинула простенькую рамку из акрила, украшенную розовыми стразами. Ставя ее на место, я невольно взглянула на фото. Лучше бы я этого не делала, потому что сердце мое сжалось – там была крошечная Джиджи на больничной кровати в окружении врачей и медсестер, среди которых был и Финн. Головы всех присутствующих, включая отца девочки, были повязаны розовыми банданами, в руках они держали розовые воздушные шарики с числом шесть. На стене у кровати красовался большой плакат, гласивший: «Счастливого дня рождения, Горошинка!» На лице Джиджи была уже хорошо знакомая мне широкая улыбка. Я невольно гадала, была ли такая неуемная жизнерадостность дана ей от рождения или же она получила этот дар божий в награду за столь быстро закончившееся детство.