ортить глаза.
– Я же вижу, что вы переживаете из-за мужа вашей сестры и ваших воображаемых чувств к нему. А вы никогда не думали, что причина вашей влюбленности в том, что так вы чувствуете себя в безопасности? Ведь если желаешь чего-то недосягаемого, чего, как вам кажется, вы никогда не сможете получить, нет риска обжечься, правда?
Я застыла, сжимая ноты в руках и уставившись на клавиатуру, где черные и белые клавиши сливались в одно пятно, пока я изо всех сил пыталась усмирить свой гнев.
– А вы, конечно, хорошо разбираетесь в таких вещах только потому, что вам девяносто лет и вы никогда не были замужем.
Я услышала, как она громко втянула воздух, и воспользовалась наступившим молчанием, чтобы поставить сборник произведений Брамса на пюпитр.
– Когда-то и я любила.
Я медленно обернулась и посмотрела ей в лицо.
– Да, вы мне говорили об этом.
– Он был моей единственной любовью, и я помню, как это было, когда он смотрел на меня влюбленным взглядом, и что я чувствовала, когда смотрела на него. Такие чувства сложно забыть.
– Но вы так никогда и не вышли замуж. Что же произошло?
Она не отводила взгляда.
– Он так и не приехал за мной после войны.
Я молчала. Просто поняла, что не могу произнести банальные фразы сочувствия. Говорить, что мне очень жаль, сейчас было неуместно. Это все равно что остановить ладонью огромную волну. Не потому, что я не сопереживала Хелене, – напротив, прекрасно могла ее понять. Но я видела, что никакие слова не смогли бы смягчить глубокое горе, прозвучавшее в голосе старухи.
– Играйте, – скомандовала она. – Номер четыре.
Я снова повернулась к пюпитру и потянулась к нотам, которые легко открылись на вальсе номер четыре. Когда я расправляла страницы, оттуда на мои колени упала спрятанная между ними маленькая фотография.
Я подняла ее и принялась рассматривать, узнав молоденькую белокурую Бернадетт, рядом с которой был запечатлен неизвестный темноволосый мужчина с волевым умным лицом. Они сидели очень близко друг к другу за столиком в кафе под открытым небом. Девушка широко улыбалась, склоняясь к своему кавалеру так близко, что ее светлые волосы рассыпались по его темной рубашке, а тонкие пальцы вызывающе лежали на его руке, словно она хотела продемонстрировать всему миру, что он принадлежит ей одной.
Несмотря на то что незнакомец тоже улыбался, глаза, смотрящие в объектив, казались очень серьезными, а прическа и усы делали его чем-то похожим на Хемингуэя. Он был по-своему привлекательным – во всем его облике чувствовались недюжинный ум и сила воли. Почти таким же привлекательным, как Финн. Я отбросила крамольную мысль и обратила внимание на Хелену.
– Это выпало из сборника. Думаю, девушка – это Бернадетт. А вы знаете, кто этот мужчина?
Я встала, подошла к ней и положила фотографию на ее раскрытую ладонь.
Некоторое время Хелена молчала.
– Это было спрятано в нотах?
– Да, на странице с вальсом номер четыре ми минор.
– Кто бы сомневался, – сказала она, не потрудившись объяснить мне, почему не была удивлена.
– Это действительно Бернадетт?
Она кивнула, и я увидела, как побледнело ее лицо.
– Да, это она. А это ее Бенджамин. Бенджамин Лантос. – Ее руки задрожали. – Он был такой неуклюжий и совсем не умел танцевать. Но Бернадетт все равно любила его. После того как она встретила Бенджамина, она больше не смотрела ни на одного другого мужчину. – И добавила тихо: – Лучше бы она его никогда не встречала.
– Но почему? – спросила я, пораженная горечью, прозвучавшей в ее голосе.
Словно не слыша меня, старуха продолжала:
– Когда Магда умерла, ее муж отдал нам все ее старые фотографии, те, которые она привезла из Венгрии. Их было не так много, но они были нам дороги, как, например, эта. Бернадетт все обещала собрать их для меня в специальный альбом, но у нее никогда не доходили до этого руки – она слишком была занята всей этой благотворительной деятельностью. Интересно, куда подевались все остальные фотографии?
Я разглядывала снимок, не желая встречаться с ней глазами. Надо было рассказать Финну о корзинке и всем ее содержимом и предоставить ему решать, как следует поступить с ними.
Пытаясь унять чувство вины, я предложила:
– Я могу найти для этой фотографии рамку и поставить ее на ночной столик, если хотите.
– Да, благодарю вас. Буду признательна, если вы это сделаете.
Я оставила фотографию у нее в руках и вернулась к роялю. На всякий случай встряхнув ноты, чтобы проверить, не спрятано ли там что-нибудь еще, я снова поставила их на пюпитр. Положив руки на клавиши, я бегло просмотрела ноты, и каждая нота зазвучала в моей голове. Я поднесла ногу к педали, готовясь начать играть, но потом остановилась – то, что вертелось в моем подсознании, наконец выплыло на поверхность.
Обернувшись, чтобы видеть лицо старухи, я спросила:
– Скажите, как звали того единственного человека, которого вы любили?
В ее глазах появилось нежное, мечтательное выражение, даже морщинки, казалось, расправились, и она на миг снова стала красавицей, которой была когда-то.
– Его звали Гюнтер. Гюнтер Рихтер.
Глава 26
Хелена
– Я вернусь за тобой…
Ночное небо снова вспыхнуло, и над городом пронеслись американские бомбардировщики. В Дунай и на улицы города посыпались бомбы и листовки, уши начало закладывать от оглушительных взрывов.
– Не покидай меня, Гюнтер. Мне так страшно…
Он сунул мне в руки небольшой сверток.
– Постарайся не потерять. Это пропуск на свободу для тебя и Бернадетт. – Он сжал мои ладони и поцеловал их. – Моя отважная Хелена, ты сможешь это сделать. А когда все закончится, мы снова будем вместе.
В его глазах отражалось пламя горящих мостов. Дым пожаров и языки пламени устремлялись к небу, которое, казалось, навеки отвратило от нас свой взор.
– Мне страшно, – повторила я, больше не желая быть отважной. Я устала всегда быть стойкой, притворяться, что в нашей жизни все в порядке, устала от постоянного голода и необходимости быть вечно настороже.
Он взял меня за руку и отвел обратно к грузовику, принадлежавшему какому-то сельскому жителю, где в горячечном сне забылась Бернадетт.
– Ты спасаешь ей жизнь, понимаешь? Ты делаешь это ради сестры.
– Но как же…?
Он обхватил мою голову руками и впился в губы страстным поцелуем.
– Они будут в безопасности, обещаю. А когда все закончится, я обязательно вернусь за тобой.
– Мисс Жарка? – прервал мои видения голос Элеонор.
Я вынырнула из сна под звуки голосов сестер Жарка, поющих «Время никого не ждет». От этих слов мое сердце сжалось, мне стало трудно дышать. Характерный хрип граммофонной пластинки слишком живо напоминал мне о той ночи в моем далеком прошлом, когда небо разрывали пламя и звуки взрывов и когда жизнь моя навсегда раскололась пополам – время до и время после…
– Мисс Жарка? – снова позвала Элеонор, теребя меня за плечо.
Я заморгала, очнувшись.
– Немедленно выключите это. Магда тогда ужасно фальшивила, и это особенно слышно в этой песне.
Элеонор подошла к граммофону и подняла иглу.
– Я просто хотела спросить, все ли с вами в порядке, но теперь вижу, вы в прекрасной боевой форме.
Я нахмурилась, всем видом демонстрируя неудовольствие, а она уселась на стул, где обычно сидела Бернадетт, и подняла книгу, которую читала. Это была библиотечная книга по искусству восемнадцатого и девятнадцатого веков – одна из тех, которые Бернадетт хотела скрыть от меня. Я собиралась попросить Элеонор почитать мне один из любовных романов, которые мы выбрали в библиотеке, но тут она посмотрела на меня, оторвавшись от книги.
– Мне хотелось бы кое-что спросить у вас, – произнесла она.
– Любопытство, как известно…
– Знаю, сгубило кошку. Финн мне уже об этом сообщил. Но у меня есть дурная привычка задавать вопросы, а там уж ваше право, отвечать на них или нет.
Я вздохнула, показывая, что мне это совсем не интересно, но все же посматривала на книгу, лежавшую у нее на коленях.
– Вы мне мало что рассказывали о вашей жизни в Будапеште, о вашем детстве с сестрами и матерью в маленьком домике у реки. Моя мать – которая, как я уже говорила вам, как-то помогала вам на рождественской вечеринке, – сказала, что сравнила вас и ваших сестер с сестрами Габор, а вы ужасно разозлились. Вы сказали что-то вроде того, что ваша семья не имела таких огромных денег и вы вынуждены были много трудиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь, а не полагались на богатых мужей, которые избавили бы вас от забот.
– Вижу, у вашей матери отличная память.
– Вы даже не представляете какая. – Она закатила глаза, затем посмотрела на меня выжидающе.
– Я была очень трудолюбивой девушкой. Пела по вечерам в кафе, чтобы заработать денег, когда мать заболела и больше не могла работать в пекарне. Кто-то же должен был содержать семью. – Я посмотрела на нее, прищурившись. – Но вы так и не задали ваш вопрос, поэтому я не знаю, что вам ответить.
– Ну мне просто интересно, откуда взялись все эти картины?
Вдох-выдох, вдох-выдох… Я сосредоточилась на этой простой функции, чтобы снова не лишиться чувств. Впрочем, может, лучше задержать дыхание и подождать, пока тьма, наконец, не поглотит меня?
– Разве я вас спрашиваю, откуда вы берете эти ваши безвкусные наряды?
– Нет, но если бы спросили, я бы без раздумий ответила. Думаю, мы с вами уже достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы не отвечать на вопросы, которые нам почему-либо не нравятся… или отвечать. Кому как удобнее.
Я прищурилась.
– Человек, который приходил сегодня, – это он просил вас задать мне вопрос о картинах?
– Вовсе нет. Он всего лишь просил передать слова соболезнования по поводу смерти Бернадетт и попросить вас позвонить ему. – Она похлопала рукой по открытой книге. – Я сейчас читаю эту книгу и узнаю некоторых художников, чьи картины висят у вас в доме. Когда вы спали, я взяла на себя смелость и попыталась разглядеть подписи художников под картинами, чтобы проверить, не ошиблась ли. Я, конечно, отнюдь не искусствовед, но могу предположить, что если одна картина Брейтера продается на аукционе за сто тысяч долларов, то остальные его произведения, скорее всего, не менее ценные.