– Я же обещала поведать вам свою историю, поэтому сейчас вы выслушаете ее до конца.
В полной тишине Элеонор взяла меня за руку и держала ее, когда я начала свой рассказ.
Элеонор
– Мне не суждено было больше увидеться с Гюнтером, – так начала свой рассказа Хелена. – Я все еще убеждаю себя, что он просто забыл, куда я собиралась направиться в Америке, и все еще ищет меня. Мне хотелось бы верить, что я почувствовала бы, если бы он погиб, какое-то щемящее чувство в сердце сказало бы мне, что его больше нет на свете. Но все мое прошлое было построено на глупых заблуждениях, в которые может верить только юность. Я всегда была убеждена, что, если желаешь чего-то всем сердцем, это желание обязательно сбудется. Мы с Гюнтером планировали встретиться по окончании войны, и я не сомневалась, что это произойдет лишь потому, что когда-то мы дали друг другу неосуществимые обещания.
Она тяжело вздохнула.
– Думаю, в глубине души я всегда знала, что он погиб, иначе он давно бы разыскал меня. Иногда мне кажется, что я по-прежнему жду его. Он был единственной любовью в моей жизни, так же, как и Бенджамин для Бернадетт, и мы готовы были ждать их вечно. Для нас никогда не существовали другие мужчины. Я продолжала ждать Гюнтера, словно он был жив и все еще искал меня. Думать по-другому – означало бы навсегда расстаться с надеждой. Я много раз видела, что Бернадетт была на грани отчаяния от безнадежности ситуации, как ни пыталась она скрыть это от меня. Это было хуже смерти. Так что, несмотря ни на что, я все еще полна надежд.
Я сжала ее ладонь, чувствуя почти птичью хрупкость ее пальцев.
– Оказавшись в Америке, Бернадетт окрепла, но сердце ее по-прежнему страдало из-за разлуки с Бенджамином и Самюэлем. Я написала кучу писем во все инстанции, где, как мне казалось, нам могли помочь, и она ходила со мной на почту всякий раз, когда я отправляла очередное письмо, и произносила молитву, когда опускала их в ящик.
Но в первые годы после войны, когда в Венгрии не было стабильного правительства и к власти пришли коммунисты, было невозможно получить информацию. Я старалась ни о чем не думать и не искала Гюнтера, но все же делала все, чтобы прояснить, что случилось с Самюэлем и детишками из монастыря. Мы жили в состоянии неопределенности и ожидания. Я, конечно, знала, что случилось с Бенджамином, но, понимая, что Бернадетт на грани нервного срыва, не сообщала ей об этом. Даже спустя много лет, заслышав шорох шин на аллее, она бросалась к окну в надежде, что это приехал Бенджамин и привез их сына.
Я пристально смотрела ей в лицо, пытаясь обнаружить признаки усталости или нервозности, но видела лишь странное спокойствие, словно она ждала этого момента всю свою жизнь.
Между тем Хелена продолжала свой рассказ.
– Я не находила себе покоя, зная, что случилось. Мне надо было непременно удостовериться, что план Гюнтера сработал и все дети оказались в безопасности. Мне надо было в это верить. В противном случае я бы потеряла всякую надежду, и с ней – смысл существования. А кто тогда бы стал заботиться о Бернадетт?
Мы провели в томительном ожидании долгие пять лет, и здоровье сестры день изо дня ухудшалось у меня на глазах. Я больше не могла спокойно смотреть на ее страдания, вот и придумала новую ложь. Сказала ей, что, наконец, получила известия от венгерского правительства, что мне позвонили из посольства в Вашингтоне. Они якобы нашли документы, согласно которым Самюэля во время войны вывезли из Венгрии, и он живет в семье у приемных родителей, где, помимо него, еще есть брат и сестра. Они живут на ферме, и он счастлив.
Я заставила ее поверить, что Самюэль, которому к тому времени исполнилось шесть лет, не узнает ее. Он знает только свою новую семью, и, даже если мы его разыщем, будет жестоко отбирать его у тех людей, которые уже стали для него родными. – Она сглотнула. – По крайней мере, я тогда и сама верила, что Самюэль жив, и, когда обстановка станет поспокойней, я сама поеду в Будапешт и привезу ребенка домой, к Бернадетт. А уже после этого смогу сообщить ей правду о гибели Бенджамина. В этом случае ей будет легче пережить горе, ведь у нее будет сын от любимого человека.
– Можете мне ничего больше не рассказывать. – Мне было трудно говорить из-за подступающих слез. – Если для вас это слишком тяжело…
Она похлопала меня по руке, словно утешая.
– Все в порядке, Элеонор. Мне надо это сделать ради себя самой. Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы выговориться.
С розового бутона на кусте у подножия памятника взлетела стрекоза и, несомая невидимым воздушным потоком, приземлилась на могилу Магды. Мы с Хеленой смотрели, как ее радужные крылья трепетали на мраморной плите.
– И от этой лжи она стала счастливее? – спросила я, а перед глазами стояла Бернадетт в красных туфельках, с развевающимися юбками, весело танцующая чардаш.
– Конечно. Если она и не стала счастливее, то, по крайней мере, успокоилась. Она с головой ушла в служение церкви и общине. Верила, что искреннее раскаяние поможет ей вернуть потерянных близких.
– Искупление грехов, – тихо произнесла я.
– Да. Сейчас к этому другое отношение, но она всегда стыдилась того, что родила ребенка, не состоя в законном браке. Брак с Бенджамином тогда был для нее невозможен, так как это не одобрили бы представители и той и другой веры. Но их любовь была сильнее предрассудков, и она подарила жизнь Самюэлю.
Голос Хелены сорвался, и я попыталась встать, чтобы уговорить ее прекратить печальный рассказ. Она покачала головой.
– Пожалуйста, позвольте мне закончить. Считайте, что это моя исповедь. Я наказана за то, что недостаточно любила сестру, чтобы сказать ей правду.
Я покачала головой.
– Нет, Хелена. Вы ее любили достаточно, чтобы в одиночестве нести бремя правды. – Я смотрела, как стрекоза расправляла крылышки, через которые просвечивали солнечные лучи, переливающиеся всеми цветами радуги. – Но почему же все изменилось?
– Причиной всему эти проклятые картины. Это они выдали меня в конце концов. После стольких лет лжи правда всплыла именно из-за картин. – Она покачала головой. – Надо было их все оставить швейцарскому крестьянину, когда была возможность.
– Но вы этого не сделали. Потому что обещали Гюнтеру увезти их с собой в Америку, не так ли?
– Да, – едва слышно произнесла она, – Именно потому, что я ему это обещала.
Нахмурившись, я опустила глаза, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, чтобы не задать вопрос, который так долго напрашивался.
– Вы же знали о происхождении этих картин, почему же вы решились продать некоторые из них? Вам, вероятно, нужны были деньги?
Она вызывающе посмотрела мне в лицо. На ее щеках заиграло некое подобие прежнего румянца.
– Вы действительно так думаете? Что мы распродавали картины, чтобы все эти годы обеспечивать себе безбедное существование? – Она потрясла головой. – Нет, до этого никогда не доходило. Надо сказать спасибо Магде. Она была самой умной из нас. Приехав в Штаты, она захватила с собой все деньги, которые мы заработали на записи пластинок, и попросила мужа вложить их в какое-нибудь прибыльное дело, что он и сделал. Сейчас нашим состоянием управляет Финн.
– Но все же вы их продавали?
– Да, вы правы. Но не сразу и не по причинам, о которых вы думаете. Когда мы приехали сюда, я хранила картины в том виде, в котором получила от Гюнтера – свернутыми в трубочку. Но я опасалась, что при долгом хранении они повредятся, поэтому через год решила поместить их в рамы и повесить на стены. Однако я помнила, что Гюнтер просил меня скрывать их от посторонних глаз, и я даже не хотела гадать, кого он имел в виду. Поэтому я сама поместила их в рамы и повесила на стены в ожидании его появления.
Она вздохнула, и я позволила ей прислониться ко мне, пытаясь взять на себя часть тяжелого бремени, которое она столько лет несла на своих хрупких плечах.
– Долгое время я пыталась писать в венгерское правительство и даже в Ватикан, чтобы выяснить, что же произошло с детишками и монахинями. Я не обращалась за помощью к мужу Магды, потому что не хотела, чтобы кто-либо знал о той чудовищной лжи, которую я так долго поддерживала. В любом случае не думаю, что это помогло бы. В Европе в то время царили такая неразбериха и разруха, а потом в Венгрии к власти пришли коммунисты, которые все контролировали. Я продолжала рассылать запросы, но не получала никакого ответа.
– И продолжали держать у себя все эти картины.
– Именно так. И долгое время продолжала думать, что их действительно сняли со стен Базилики Святого Иштвана, чтобы спасти от разграбления. В эту ложь так легко было поверить. Ведь десницу святого Иштвана, которая хранилась в базилике, во время войны тоже забрали оттуда и спрятали, вот я и убедила себя, что делаю благородное дело, спасая сокровища искусства. Я радовалась, что их не захватили нацисты и что я приняла участие в их спасении. До того дня… – Она на мгновение замолчала. – Того самого злосчастного дня, когда мы с сестрами пошли на выставку произведений голландских мастеров в Музей искусств Гиббса. Большая часть экспозиции была посвящена картинам художника Ванн дер Верффа, включая триптих, изображающий грушевое дерево летом, весной и осенью. Рядом с этой группой картин была маленькая табличка, где указывалось их происхождение и значение. Там было написано, что четвертая часть полиптиха, изображающая дерево зимой, принадлежала семье Рейхманн и была либо утеряна в результате бомбежек Будапешта во время войны, либо похищена нацистами. Но я-то знала, что она вовсе не была утеряна. Потому что она во всей красе висела на стене столовой у нас дома.
– И что на это сказала Бернадетт?
– Она ничего не сказала. Бернадетт имела обыкновение очень долго изучать в музеях каждый экспонат и отстала от нас с Магдой, любуясь картинами в зале, который мы уже прошли. Поэтому я срочно притворилась, что вдруг почувствовала себя плохо, а поскольку Бернадетт всегда была примерной и заботливой сестрой, то немедленно согласилась уехать. По дороге домой меня действительно вырвало, так что она поверила в мое притворное недомогание.