Со старого дуба спрыгнула белка и со скоростью молнии понеслась по редкой траве, остановившись лишь, чтобы схватить желудь у надгробия Магды, и побежала дальше, скрывшись под соседним деревом. Я с удивлением заметила, что стрекоза не стронулась с места, словно хотела дослушать рассказ Хелены.
Хелена кашлянула, чтобы прочистить горло.
– Я была в полной растерянности и не знала, что делать. Так много времени прошло, и я не решалась признать, что все это время картины находились у меня, боялась, что меня арестуют. Но прежде всего я не хотела, чтобы обо всем узнала Бернадетт. Это бы разрушило душевный покой, который она находила в служении общине. И в то же время у меня было непреодолимое желание избавиться от картин, словно они сами были запятнаны кровавым преступлением. Мне надо было сделать хоть что-то, чтобы исправить несправедливость. Магда подсказала, что неплохо бы их продать – моя умная сестра всегда находила выход из любой ситуации. Поначалу она пыталась найти членов семьи Рейхманн, чтобы понять, что можно придумать, как вернуть им картины, не раскрывая, откуда они появились. – Она ненадолго замолчала. – Магда и сообщила мне, что с ними произошло и что погибла вся семья. Ходили слухи, что вроде бы выжил кто-то из детей, но она не нашла подтверждения этой информации и даже не смогла выяснить имя уцелевшего.
– Ее звали Сара, – тихо произнесла я. – И она действительно выжила. Это бабушка Джейкоба Айзексона.
– Ах, вот в чем дело, – сказала Хелена, глядя на меня с пониманием. – Жаль, что я об этом не знала. Тогда бы не случилось несчастья, которое произошло потом.
– Что вы имеете в виду? – спросила я.
Она глубоко вздохнула и продолжила:
– Благодаря хитроумию Магды я продала картины надежным людям, поставив условие – не делать эту информацию достоянием общественности. Хотя у мистера Айзексона, видимо, есть свои источники информации, нам не известные, и ему удалось отследить, у кого все это время хранились картины.
Но поверьте, каждый пенни, который я заработала на продаже картин, уходил на благотворительность в пользу детей и пострадавших во время войны еврейских семей в разных странах. Я знаю, эта помощь слишком ничтожна, чтобы загладить ужасные преступления, но это все, что я могла сделать в то время. Я пыталась спасти честь семьи и в то же время заглушить чувство вины, и какое-то время это срабатывало.
– Вы когда-нибудь рассказывали Магде всю историю? О Самюэле и других детишках?
Хелена покачала головой.
– Нет. Только о картинах и Гюнтере. Я не посмела возложить на нее такое бремя.
Она сняла крышку с соломенной корзинки, и золотые буквы на обложке Библии сверкнули на солнце. «Глас в Раме слышен, и плач, и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Наши глаза встретились, и я тихо сказала:
– Все было в порядке до тех пор, пока Бернадетт не выяснила, что случилось с Самюэлем?
Хелена кивнула.
– В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, когда пал «железный занавес», я направила запрос в новое правительство Венгрии, надеясь, что в конце концов смогу воссоединить Бернадетт с Самюэлем. Представляла, что, наверное, у него уже выросли свои дети, и мы с Бернадетт сможем поехать их навестить, чтобы они, наконец, познакомились с бабушкой. – Она закрыла глаза. – Иногда лгать себе так же просто, как другим. – Она пожала плечами. – Ответ пришел довольно быстро. Через три месяца я уже знала жестокую правду.
Я положила руку на ее ладонь, давая понять, что не стоит произносить это вслух, я ведь уже все прочитала в брошюре.
«Их направили в концлагерь «Аушвиц». Считается, что все они погибли».
– Понимаете, у них не было шанса на спасение. – Она замолчала и глубоко вздохнула. – В концлагерях прежде всего убивали детей. Потому что они, с точки зрения нацистов, были бесполезны. Их снимали с поездов вместе в матерями и другими женщинами, которые пытались о них заботиться, и заводили прямо в газовые камеры, обещая еду и питье. – Все ее тело содрогнулось. – Я собственными руками убила племянника и других невинных детишек. Но я не могла тогда рассказать об этом Бернадетт, это было выше моих сил. Нужно было уничтожить письмо, но что-то меня удержало от этого.
Она сняла крышку корзинки и ногтем указательного пальца, менее пострадавшего от артрита, чем остальные, подцепила один толстый стебель, потом второй, и внутри крышки обнаружился потайной карманчик. Я с удивлением уставилась на крошечный медный ключик, который упал на скамейку между нами.
– Здесь Бернадетт скрывала свои тайны. Корзинка принадлежала вовсе не ей, а Магде, поэтому она и сочла безопасным прятать свои вещи здесь. Магда всегда умела хорошо хранить секреты. Даже после ее смерти Бернадетт всегда могла придумать повод заглянуть в корзинку. Мы все, конечно, знали, что она кладет туда одни предметы и вынимает другие. Бернадетт всегда была такой предсказуемой. Однако не думаю, что она подозревала, что мы в курсе ее невинных проделок.
Я вспомнила тот эпизод, когда меня поймали с поличным, копающейся в шкафу в комнате Бернадетт.
– Те дверцы в шкафу Бернадетт. Ключ ведь от них?
– Вы угадали. Шкаф стоял в моей комнате до тех пор, пока я не переехала в спальню внизу, а там было слишком мало места, чтобы разместить его. Бернадетт всегда была от него в восторге и попросила у меня разрешения переместить его в свою комнату. Мне и в голову не пришло изъять письмо, потому что я никогда не думала, что сестра будет заглядывать за закрытые двери. – Медный ключ сверкал под лучами солнца. – Должно быть, Бернадетт спрятала ключ здесь, когда…
– Когда нашла письмо, – закончила я за нее. – Но как она смогла найти ключ?
– Я прикрепила ключ к обратной стороне картины Ванн дер Верффа, которая висит в музыкальной комнате, так как знала, что Бернадетт никогда не найдет его там и даже не будет искать. Она однажды спросила меня, почему дверцы в шкафу заперты, а я ответила ей, что ключ потерян, и она мне безоговорочно поверила.
И все же мне хотелось подстраховаться. Я думала, что спрятала ключ в надежном месте. Никто, кроме меня, не обращал внимания на картины. Даже экономка знала, что к ним запрещено прикасаться. По крайней мере, до тех самых пор, пока Бернадетт не заявила, что хочет пожертвовать на благотворительность большую сумму денег, но я не поддержала эту идею и запретила ей это делать. Я прекрасно знала сестру и понимала, насколько сильно ее стремление сделать мир лучше. Обычно она с радостью позволяла другим принимать решения за нее, но, если речь заходила о возможности помочь людям, она ни перед чем не останавливалась, чтобы это сделать. Думаю, она научилась этому у Бенджамина.
– Она познакомилась с творчеством Питера Ванн дер Верффа на выставке, знала, что несколько картин висит у нас дома и догадывалась, что они имеют немалую ценность. Я с самого начала сказала ей, что мы увезли картины, чтобы спасти их, и сохраняем их для католической церкви. После падения «железного занавеса» я должна была придумать еще одну причину, почему я их так и не вернула. Вот я и объяснила ей, что написала в Рим, чтобы получить соответствующие указания, но могут пройти годы, прежде чем там определят, куда должны пойти эти картины.
– Я уже настолько запуталась во лжи, что еще один обман не казался таким уж ужасным. Но прошло более десятка лет, и она по-прежнему с полной отдачей занималась благотворительностью, вероятно, думая, что церковь одобрит пожертвования. – На лице Хелены появилось некое подобие улыбки, и она покачала головой. – Я редко входила в музыкальную комнату, и, видимо, Бернадетт решила продать одну из картин за моей спиной, думая, что я не сразу замечу пропажу, а потом она уже поставит меня перед свершившимся фактом. Она преподавала в воскресной школе для старшеклассников и попросила одного из учеников найти в Интернете информацию о художнике и его произведениях.
– И таким образом выяснила все насчет портрета женщины в красном бархатном платье.
– Да, – устало сказала Хелена. – Узнала, что картина числилась пропавшей или украденной. Видимо, таким образом она и вышла на мистера Айзексона – искала в Интернете арт-дилеров, которые активно занимались поиском картин, похищенных нацистами во время войны. Она пригласила его на встречу с участием Финна, не говоря мне ни слова. Решила, как и вы, что я совершила что-то ужасное, и была совершенно права.
Бернадетт ни словом не намекнула мне о происходящем. Она все еще преподавала в воскресной школе, вела там музыкальные занятия. Видимо, именно тогда она и отправилась в библиотеку в Маунт-Плезант, чтобы втайне от меня собрать дополнительную информацию. Она всегда щадила мои чувства и, наверное, надеялась, что это все же какая-то ошибка, и ей просто надо все разузнать, чтобы развеять сомнения. А потом в ожидании визита мистера Айзексона она сняла картину со стены.
– И обнаружила ключ, – сказала я. – А затем и письмо.
Я взглянула на наши переплетенные пальцы. Казалось, мы с ней одно целое.
– Она пыталась выяснить с вами отношения?
Хелена долго молчала, и я тоже не произносила ни слова, по-прежнему держа ее за руку, ведь это было единственное утешение, которое я могла ей дать.
– Она принесла мне Библию, заставила подчеркнуть этот фрагмент и прочитать его вслух. Потом заставила меня сжечь письмо, говоря, что я должна была сделать это, как только получила. Что она была счастлива, думая, что ее Самюэль где-то живет своей жизнью и что Бенджамин может в один прекрасный день привезти его к ней.
А потом она просто стала готовиться к смерти. Я этого тогда не осознавала. Она не хотела со мной разговаривать и не позволяла мне объяснить причины, вынудившие меня совершить все эти непростительные поступки. Я хотела дать ей время, думая, что когда-нибудь она будет в состоянии выслушать меня. Но она приняла эти ужасные таблетки… и я больше ничего не могу ей объяснить, не могу оправдаться…
Голос ее звучал все тише и тише, и, хотя у меня еще оставались вопросы, я поняла, что надо остановиться.