, т. е. действуя так, будто это новое уже имеется. Вот почему в Европе представление, будто тот, кто хочет установить новые отношения, должен начать с детей, все-таки по большей части монополизировано подрывными и тираническими по своим намерениям движениями, которые, придя к власти, отнимали детей у родителей и попросту индоктринировали их. В политике воспитание не может играть никакой роли, поскольку в политической сфере мы всегда имеем дело с теми, кто уже воспитан. Тот, кто хочет воспитывать взрослых людей, на самом деле хочет их опекать и препятствовать им заниматься политикой. Поскольку невозможно воспитывать взрослых, в политике слово «воспитание» звучит зловеще: воспитателем прикидывается тот, кто хочет принудить и боится прибегнуть к насилию. Тот, кто всерьез намерен установить новый политический порядок путем воспитания, а значит, не прибегая ни к насилию и принуждению, ни к убеждению, будет вынужден прийти к страшному платоновскому выводу, что, готовясь основать государство, надо выпроводить вон всех старших. Но на самом деле детей, из которых хотят воспитать граждан утопического завтра, тоже лишают их будущей роли в жизни политического организма, потому что для тех, кто нов, все, что бы ни предложил им мир взрослых, с необходимостью старее их самих. Сама природа человеческой обусловленности такова, что каждое новое поколение растет, попадая в старый мир, а потому подготовить вновь прибывших к некоему новому миру означает лишь вырвать у них их рук их собственный шанс начать новое.
Так вот, в Америке ничего подобного нет и в помине, и именно поэтому так трудно правильно судить об этих вопросах здесь. Та политическая роль, какую воспитание на самом деле играет в стране иммиграции, тот факт, что посредством школ не просто американизируются дети, но и оказывается воздействие на родителей, что тем самым людей здесь действительно отделяют от старого мира и вводят в некий новый, – все это способствует иллюзии, будто посредством воспитания здесь строится новый мир. На самом деле все, естественно, обстоит иначе. Мир, в который вводят детей (в том числе и в Америке), – это старый, т. е. уже существующий мир, изготовленный живыми и умершими, и новый только для вновь пришедших в него через рождение или в результате иммиграции. Но здесь эта иллюзия сильнее, чем реальность, потому что она напрямую восходит к основополагающему опыту американца – опыту, говорящему, что можно основать новый мир, причем полностью осознавая непрерывность истории. Ведь понятие «Новый Свет» получает свой смысл от Старого Света, который люди при всем их преклонении перед ним отвергли политически, поскольку не нашли иного средства от бедности и кабалы.
Однако в том, что касается самого воспитания, эта иллюзия, проистекающая из пафоса нового, имела самые серьезные последствия только в нашей стране. Прежде всего она дала целому набору современных теорий воспитания, первоначально возникших в Центральной Европе и поражающих невероятным смешением смысла и бессмыслицы, возможность осуществить под вывеской «progressive education», прогрессивного воспитания, радикальнейшую революцию всей воспитательной системы. То, что в Европе осталось экспериментом, было опробовано в отдельных школах и интернатах, а потом отчасти внедрено в более ощутимом масштабе, в Америке, примерно двадцать пять лет назад, словно за считанные дни опрокинуло все традиции и испытанные методики обучения. Я не хочу описывать здесь все это в деталях и оставляю без рассмотрения частные школы и особенно римско-католическую систему церковно-приходских школ. Важно то, что во имя каких-то теорий, неважно, плохих или хороших, были попросту отброшены все правила здравого смысла. А такое событие всегда имеет очень серьезное и пагубное значение, особенно в стране, которая в политической сфере в такой большой степени полагается на свой common sense. Везде, где здравый смысл не справляется с публичными вопросами или отказывается на них отвечать, мы имеем дело с кризисом; ибо здравый смысл есть, собственно, то самое общее чувство, посредством которого мы входим в некий общий всем нам мир и с помощью которого мы в нем передвигаемся. Утрата в современный век здравого смысла – вернейший признак современного кризиса. Каждый кризис губит какую-то частицу мира, нечто общее нам всем. Сбои общего чувства показывают, подобно веточке лозоходца, где именно случилась такая гибель.
В любом случае ответ на вопрос, почему Джонни не может научиться читать, или на более общий вопрос, почему учебные стандарты средней американской школы остаются настолько ниже средних стандартов, по сути, во всех странах Европы, состоит, к сожалению, не в том, что эта страна совсем молода и еще не достигла стандартов Старого Света, а, наоборот, в том, что в данной конкретной сфере она самая «прогрессивная» и современная страна на свете. Это верно в двух смыслах: нигде больше новейшие проблемы массового общества не приобрели такую остроту для сферы воспитания, и нигде больше люди не подчинились столь некритично новейшим теориям из области педагогики. Таким образом, с одной стороны, кризис воспитания в Америке – это объявление банкротства «progressive education», а с другой стороны, его очень трудно преодолеть, потому что он возник в условиях массового общества и его запросов.
В этой связи мы должны вспомнить еще об одном, более общем факторе, который хотя и не вызвал кризиса, однако необычайно его обострил: я говорю о той уникальной роли, какую в американской жизни играет и всегда играло понятие равенства. Под ним понимается нечто гораздо большее, чем равенство перед законом, больше, чем выравнивание классовых различий, и даже чем равенство, выраженное в так называемом «equality of opportunity»[161], хотя к нашей теме оно имеет более прямое отношение, так как в американском понимании право на воспитание относится к неотъемлемым гражданским правам. Это последнее оказало определяющее влияние на формальную структуру школьной системы, в которой средняя школа в европейском смысле имеется только в исключительных случаях. Поскольку обязательное школьное обучение продолжается до 16 лет, каждый ребенок должен посещать high-school, которая в конечном итоге представляет собой своего рода дополнение к начальной школе. Это отсутствие средней школы ведет к тому, что начать готовиться к высшему образованию можно только в college, учебный план которого, как следствие, хронически перегружен, что, в свою очередь, плохо сказывается на проделываемой там работе.
На первый взгляд можно подумать, что эта аномалия коренится в самой сущности массового общества, где воспитание перестало быть привилегией состоятельных классов. Если взглянуть на Англию, где, как известно, в последние годы средние школы стали точно так же открыты для всех классов населения, можно понять, что дело не в этом. Ибо там начальное обучение попросту стали завершать тем самым жутким экзаменом, сдаваемым на одиннадцатом году жизни, по результатам которого около 10 % школьников отбирают как годных для следующей ступени обучения. Столь жесткий отбор встретил возражения даже в Англии; в Америке же он был бы решительно невозможен. Ибо в Англии цель не в чем ином, как в «меритократии», в том, чтобы подготовить новую олигархию, отобранную на сей раз не по богатству и происхождению, а по одаренности. Но это означает (даже если сами англичане не вполне это осознают), что и при социалистическом правительстве страна управляется точно так же, как она управлялась с давних пор, а именно не монархически и не демократически, а олигархически или аристократически (последнее в том случае, если мы считаем, что одареннейшие суть лучшие, что отнюдь не бесспорно). В Америке такое прямо-таки физическое деление детей на одаренных и неодаренных сочли бы нестерпимым. Меритократия противоречит принципу равенства и эгалитарной демократии не меньше, чем любая другая олигархия.
Таким образом, кризис воспитания в Америке столь необычайно обострило не что иное, как политический характер страны, который и без того заставляет по возможности выравнивать и смягчать различия между молодыми и старыми, между одаренными и неодаренными, между детьми и взрослыми, и прежде всего между учениками и учителями. Ясно, что такое выравнивание может осуществиться только ценой авторитета учителя и за счет одаренных учеников. Но столь же ясно, во всяком случае, любому, кто когда-либо имел дело с американской воспитательной системой, что эта укорененная в политическом характере страны трудность одновременно дает очень серьезные преимущества, причем не только человеческого, но и как раз педагогического толка; эти общие факторы никак не могут объяснить кризиса, в котором мы в данный момент находимся, или оправдать меры, которыми этот кризис накликали.
Эти губительные меры можно схематически представить как последствия трех основополагающих убеждений, каждое из которых знакомо нам даже слишком хорошо. Первое состоит в том, что мир детей и, соответственно, общество, создаваемое самими детьми, самобытно, и надо по возможности оставить управление им ему самому. Взрослые нужны лишь для того, чтобы в этом управлении помогать. Авторитет, позволяющий сказать отдельному ребенку, что следует делать, а что нет, принадлежит самой детской группе; это, помимо прочего, приводит к тому, что взрослый не может ни контактировать с ребенком, ни совладать с ним; он может лишь сказать ему, чтобы тот делал, что хочет, а потом не допускать худшего. Здесь обрывается сама по себе нормальная связь между детьми и взрослыми, возникающая из того факта, что люди всех возрастов всегда присутствуют в мире одновременно и сосуществуют друг с другом. Таким образом, суть этого первого основополагающего убеждения состоит в том, что в расчет принимается только группа, а не отдельный ребенок.
Но что касается ребенка в группе, ему, естественно, приходится хуже, чем раньше. Ведь авторитет группы (в том числе детской) всегда имеет намного более суровый и тиранический вид, чем авторитет любого отдельного лица. Если смотреть с точки зрения отдельного ребенка, его возможности восстать или сделать что-то по своему уму почти нулевые; он уже не имеет дела с человеком, в противостоянии с которым (разумеется, весьма неравном), несмотря на полное превосходство этого человека, можно рассчитывать на солидарность других детей, т. е. равных себе. Вместо этого он оказывается в решительно безнадежном положении абсолютного меньшинства и сталкивается с абсолютным большинством в лице всех остальных. Очень немногие взрослые переносят подобное положение даже тогда, когда оно не поддерживается средствами внешнего принуждения; дети же