На самом деле едва было возможно более радикальное проявление всеобщей утраты авторитета, чем ее распространение на дополитические сферы, в которых авторитет диктуется самой природой и кажется независимым от всех исторических изменений и политических установлений. С другой стороны, современные люди никак не могли выразить свою неудовлетворенность миром, свое неудовольствие положением вещей яснее, чем отказавшись брать на себя ответственность за все это перед своими детьми. Это как если бы они им каждый день говорили: «В этом мире мы и сами не то чтобы дома, мы не знаем, как в нем вращаться и что для этого нужно знать и уметь. Думайте сами, как вам со всем этим справиться; нас вам все равно не привлечь к ответственности. Мы умываем руки».
Разумеется, такое отношение никоим образом не связано с той революционной волей к Новому порядку мира («novus ordo seclorum»), которая однажды вдохновила Америку. Скорее, оно служит симптомом современного отчуждения от мира, которое показывает себя повсеместно, но особенно радикальный и отчаянный вид принимает в условиях массового общества. Конечно, современные эксперименты с воспитанием часто выходили очень революционными не только в Америке, и это в известной мере осложняет ясное изучение обстоятельств дела; поэтому в их обсуждении царит некоторая путаница. Но всему подобному поведению противоречит тот бесспорный факт, что, хотя американцы действительно вдохновлялись этим духом, они и не думали о том, чтобы начать установление Нового порядка с воспитания, а, наоборот, в делах воспитания оставались консервативными.
Поясню, чтобы избежать недопонимания: консерватизм в смысле консервирующего лежит, на мой взгляд, в самой сущности воспитательной деятельности, неизменная задача которой в том, чтобы что-то оберегать и защищать: ребенка от мира, мир от ребенка, новое от старого и старое от нового. Даже принимаемая при этом всеохватная ответственность за мир подразумевает, разумеется, консервативное отношение. Но все это, как мне кажется, касается только сферы воспитания или, вернее, отношений между взрослыми и детьми, а не сферы политического, где мы вращаемся среди взрослых и равных нам. В политике это консервативное отношение, когда мир принимают таким, какой он есть, и стремятся поддержать в нем status quo, может привести только к погибели, поскольку мир в целом, как и все отдельные вещи в нем, необратимо разрушается под действием времени, если люди не решают вмешаться, осуществить перемены и сотворить новое. Слова Гамлета «the time is out of joint, the cursed spite / that I was born to set it right»[162] в той или иной степени имеют силу для каждого нового поколения, даже если с начала нашего столетия они приобрели, возможно, более внушительную значимость, чем имели прежде.
Воспитанием мы, по существу, всегда занимаемся ради расшатавшегося или расшатывающегося мира, ибо такова фундаментальная ситуация человека, в которой мир сотворен смертными руками, чтобы конечное время быть родиной для смертных. Поскольку мир создан смертными, он изнашивается, а поскольку он постоянно сменяет своих обитателей, ему угрожает опасность, что он и сам станет таким же смертным, как они. Чтобы защитить мир от смертности его создателей и обитателей, его надо снова и снова восстанавливать. Суть в том, чтобы воспитывать таким образом, чтобы восстановление, по крайней мере, оставалось возможным, пусть даже его никогда нельзя гарантировать. Наши надежды всегда связаны с новым, которое каждое поколение приносит с собой; но именно потому, что мы только на этом и можем основывать надежды, мы все портим, когда пытаемся наложить руку на новое, так, чтобы мы, старые, могли определять, как оно будет выглядеть. Именно ради нового и революционного в каждом ребенке воспитание должно быть консервативным; оно должно оберегать это новое, вводить его как нечто новое в старый мир, который, какой бы революционный вид он ни принял, с точки зрения следующего поколения всегда уже устаревший и близкий к гибели.
Подлинная же трудность современного воспитания состоит в том, что, несмотря на все модные разговоры о неоконсерватизме, в наше время чрезвычайно трудно добиться даже того минимума консервирования и консервативных намерений, без которого воспитание решительно невозможно. И на то есть веские причины. Кризис авторитета в воспитании теснейшим образом связан с кризисом традиции, т. е. с кризисом нашего отношения к пространству прошлого. В этой его части современный кризис особенно тяжело перенести воспитателю, ведь его задача в том и состоит, чтобы быть посредником между старым и новым, а значит, он должен замечательно относиться к прошлому. На протяжении долгих столетий, а именно на всем периоде римско-христианской цивилизации, ему совсем не требовалось обнаруживать эту свою особенность, потому что замечательное отношение к прошлому было существенной чертой римского образа мыслей, который без перерыва продолжал царить и на протяжении христианской эпохи, пусть и был поставлен на новый фундамент.
Для римской цивилизации (но отнюдь не для любой цивилизации и даже не для всей западной традиции) существенным было представление, что прошлое как таковое есть образец, что предки в любом случае служат путеводными примерами для потомков, что всякое величие заключено в былом, что, следовательно, самый подобающий человеку возраст – это старость: состарившемуся человеку, поскольку он уже почти предок, позволено быть мерилом для живых. Все это противоречит не только нашему миру или миру Нового времени, начиная с Ренессанса, но и, к примеру, греческому чувству жизни. Когда Гете сказал однажды, что старение есть «постепенный уход из мира явлений», это было изречением в духе греков, для которых бытие и явленность совпадают. Римским по духу было бы утверждение, что, именно старея и постепенно исчезая из общества смертных, человек достигает подобающей ему формы бытия, когда, исчезая, он постигает и то, что относится к его явленности; так или иначе, только теперь он приближается к тому существованию, в котором может начать становиться авторитетом для других.
На самом деле, наследуя в целости и сохранности такую традицию, в которой воспитание (и это уникальный случай) имеет политическую функцию, относительно легко принимать верные решения в делах воспитания, даже не задумываясь о том, что же мы, собственно, делаем – до такой степени специфический воспитательный этос согласуется с основополагающими убеждениями общества в целом. По словам Полибия, воспитывать означает попросту «показывать человеку, что он полностью достоин своих предков». Занимаясь этим, воспитатель мог быть «собратом по борьбе» и «собратом по труду», потому что он тоже, пусть и на другом уровне, шел по жизни с взором, прикованным к прошлому. Братство и авторитет были здесь ничем иным, как двумя сторонами одного и того же, а авторитет учителя был твердо основан на царящем вокруг авторитете прошлого как такового. Но сегодня мы уже не в такой ситуации, и не слишком умно вести себя так, словно все по-старому, словно мы только случайно сбились с верного пути и ничто нам не мешает в любой момент к нему вернуться. Это означает, что, где бы ни возник кризис в современном мире, мы не можем ни продолжать как ни в чем не бывало, ни попросту повернуть вспять. Такой поворот никогда не принес бы нам ничего, кроме той самой ситуации, из которой как раз и вырос кризис. Он был бы лишь повторением пройденного, пусть, возможно, в иной форме, ведь возможности для нелепостей и фантазий, подаваемых затем под соусом последнего слова науки, неисчерпаемы. С другой стороны, попросту продолжать как ни в чем не бывало – будь то в условиях кризиса или рутинно, слепо полагаясь на то, что эту именно сферу жизни кризис современного мира не захватит, – означает отдаться течению времени, а потому это лишь приближает гибель. Точнее говоря, это может лишь усугубить то отчуждение от мира, которое и без того угрожает нам со всех сторон. Тот, кто размышляет об основаниях воспитания, должен знать об этом процессе отчуждения от мира; он может даже согласиться с тем, что здесь мы, возможно, имеем дело с автоматическим процессом, но только не должен при этом забывать, что во власти человеческого действия и размышления – прерывать подобные процессы и останавливать их.
Проблема воспитания в современном мире в том, что в силу самой природы предмета воспитатель не может отказаться ни от авторитета, ни от традиции, хотя и работает в мире, который не структурируется авторитетом и не поддерживается традицией. Но это означает, что не только учителя и воспитатели, но все мы, коль скоро мы живем в одном мире с нашими детьми и юношеством, должны вести себя по отношению к детям и молодым людям принципиально иначе, чем ведем себя по отношению друг к другу. Мы должны решительно отделить область воспитания от всех прочих (прежде всего от политически-публичной), чтобы из нее самой извлечь такое понятие авторитета и отношения к прошлому, которое подобает предмету, но вовсе не имеет всеобщей значимости, не может претендовать на общезначимость в мире взрослых.
На практике следствием этого, во-первых, было бы ясное понимание того, что функция школы – рассказывать детям, что представляет собой мир, а не наставлять их в искусстве жизни. Поскольку мир стар, неизменно старше, чем они сами, изучение неизбежно обращается к прошлому, независимо от того, насколько большая часть жизни будет потрачена в настоящем. Во-вторых, граница, проведенная между детьми и взрослыми, должна означать, что нельзя ни воспитывать взрослых, ни обращаться с детьми так, будто они – взрослые; но нельзя допускать, чтобы эта граница перерастала в стену, отделяющую детей от сообщества взрослых так, словно они живут не в том же самом мире и словно детство – это самобытное человеческое состояние, способное существовать по собственным законам. Где проводить эту границу, отделяющую ребенка от взрослого, в каждом отдельном случае нельзя определить в общем; будучи границей возрастов, она часто разнится для различных стран и цивилизаций, как и для отдельных случаев. Но воспитание, в отличие от обучения, должно иметь предвидимый конец. Пожалуй, в нашей цивилизации этот конец приходится скорее на окончание колледжа, чем на окончание вуза, поскольку профессиональное образование в университетах или специальных училищах, хотя всегда сохраняет какое-то отношение к воспитанию, уже имеет специализированный вид. Речь идет уже о том,