от всех беспокойств и дел, диктуемых жизненным процессом, и тем самым свободны для мира и его культуры – скорее всего, это остаточное время, биологическое по своей природе и оставшееся после сна и труда. Вакантное время, заполнять которое призваны развлечения, суть зияние в биологически обусловленном цикле труда – в «обмене веществ между человеком и природой», как говорил Маркс.
В современных условиях это зияние непрерывно растет; освобождается все больше и больше времени, которое надо заполнять развлечениями, но этот громадный прирост вакантного времени не меняет его природы. Подобно труду и сну, развлечение неизбежно остается частью биологического процесса жизни. А биологическая жизнь, неважно, в форме труда или отдыха, потребления или пассивного получения приятных впечатлений, всегда есть обмен веществ, она питается вещами, поглощая их. Товары, предлагаемые индустрией развлечений, это не «вещи», не предметы культуры, совершенство которых измеряется их способностью противостоять жизненному процессу и становиться постоянными атрибутами мира, и о них не следует судить по этим меркам; не являются они и ценностями, которые существуют для того, чтобы их использовать и обменивать; они – потребительские блага и, подобно любым потребительским благам, предназначены к израсходованию.
Panis et circenses[166] действительно пара друг другу; и то и другое необходимо для жизни, для ее поддержания и для восстановления сил; и то и другое в процессе жизни исчезает, а значит, чтобы этот процесс совсем не прекратился, и то и другое нужно постоянно производить и предоставлять вновь и вновь. Мерила, по которым следует судить то и другое, – свежесть и новизна; и то, как часто мы сегодня используем эти мерила еще и для того, чтобы судить о культурных и художественных предметах, о вещах, которые должны остаться в мире даже после того, как мы его покинем, ясно показывает, до какой степени потребность в развлечениях стала угрозой миру культуры. И все-таки источник беды – не массовое общество и не обсуживающая его нужды индустрия развлечений. Наоборот, поскольку массовое общество хочет не культуры, а только развлечений, оно, вероятно, представляет меньшую угрозу культуре, чем филистерство благопристойного общества; несмотря на часто описываемую головную боль художников и интеллектуалов, – возможно, отчасти вызванную их неспособностью вникнуть в шумную пустопорожность массового развлечения, – именно искусства и науки, в противоположность всему, что касается политики, продолжают процветать. В любом случае до тех пор, пока индустрия развлечений производит собственные потребительские блага, у нас не больше оснований упрекать ее за недолговечность ее предметов, чем упрекать пекаря за то, что он производит блага, которые, чтобы они не испортились, надо потребить сразу после изготовления. Это всегда было отличительной чертой образованного филистерства – презирать развлечения и забавы потому, что из них нельзя извлечь никакой «ценности». Правда в том, что все мы в той или иной форме нуждаемся в развлечениях и забавах, и чистой воды лицемерие или социальный снобизм – отрицать, что ровно то же, что развлекает и забавляет окружающие нас массы, может развлекать и забавлять и нас. Если уж говорить о выживании культуры, то, определенно, те, кто заполняет вакантное время развлечениями, угрожают ей меньше, чем те, кто заполняет его всевозможным бессистемным самообразованием, чтобы улучшить свое положение в обществе. А если говорить о продуктивности художника, то для него выстоять перед массой искушений массовой культуры и не выйти из строя от галдежа и вздора массового общества не должно быть более трудной задачей, чем избежать более изощренных искушений и более коварного жужжания культурных снобов в прежнем рафинированном обществе.
К несчастью, не все так просто. Индустрия развлечений сталкивается со зверскими аппетитами, и поскольку ее товары исчезают при потреблении, она должна постоянно предоставлять новые. Перед лицом этой трудности те, кто производит для массовой аудитории, обыскивают все уголки культуры прошлого и настоящего в надежде найти подходящий материал. Этот материал к тому же нельзя предложить потребителю как есть; его нужно изменить, чтобы он стал развлекательным, приготовить для легкого потребления.
Массовая культура возникает тогда, когда массовое общество накладывает руку на предметы культуры, и она грозит тем, что жизненный процесс общества (который, как и все биологические процессы, жадно затягивает все, что можно, в цикл своего обмена веществ) в буквальном смысле потребит предметы культуры, съест их и уничтожит. Разумеется, речь не идет о массовом распространении. Когда книги или репродукции картин продаются на рынке задешево большими тиражами, это не оказывает влияния на природу этих предметов. Но на их природу оказывается влияние, когда изменяют их самих – переписывают, урезают, перерабатывают, низводят до китча в ходе репродукции или адаптации для киноэкрана. Это не означает, что культура протягивает руку массам; скорее, что ее разрушают, чтобы добыть развлечения. Результатом становится не уничтожение, а упадок, и активно ему способствуют не музыкальные сочинители Tin Pan Alley, а особого рода интеллектуалы, зачастую весьма начитанные и сведущие, единственная функция которых – организовывать, распространять и изменять предметы культуры для того, чтобы убедить массы, что «Гамлет» может быть таким же развлекательным, как «Моя прекрасная леди», а возможно, еще и образовательным. Многие великие авторы прошлого смогли пережить века забвения и отрицания, но еще неизвестно, смогут ли они пережить развлекательную версию своих посланий.
Культура касается предметов и является феноменом мира; развлечение касается людей и является феноменом жизни. Предмет принадлежит культуре в той мере, в какой он способен сохраняться во времени; его долговечность – прямая противоположность функциональности, качества, заставляющего предмет вновь исчезнуть из мира явлений в результате использования. Великий пользователь и потребитель предметов – это сама жизнь, жизнь индивида и жизнь общества как целого. Жизни безразлична вещность предмета; она требует, чтобы каждая вещь была функциональна, удовлетворяла какие-то нужды. Культура оказывается в опасности, когда со всеми мирскими предметами и вещами, произведенными в настоящем или в прошлом, обращаются так, как будто они всего лишь функции, обеспечивающие жизненный процесс общества, как будто они существуют лишь для того, чтобы удовлетворять какие-нибудь нужды. С точки зрения этой функционализации почти не имеет значения, идет ли речь о нуждах высокого или низкого порядка. Что искусства должны быть функциональны, что соборы удовлетворяют религиозные нужды общества, что картину порождает потребность живописца в самовыражении, а зритель смотрит на нее из желания самосовершенствоваться – все эти представления настолько далеки от искусства и настолько новы исторически, что возникает искушение попросту отмахнуться от них, сочтя современными предрассудками. Соборы строились ad maiorem gloriam Dei; хотя как сооружения они, конечно, служили нуждам сообщества, их изысканную красоту невозможно объяснить этими нуждами, которым с тем же успехам могла бы служить любая неприметная на вид постройка. Их красота лежала за рамками всяких нужд и даровала им многовековое долголетие; но хотя красота – собора, как и любого светского сооружения, – лежит за рамками нужд и функций, она никогда не лежит за рамками мира, даже если само произведение имеет религиозное содержание. Наоборот, именно красота религиозного искусства превращает религиозные и нездешние содержания и проблемы в осязаемые мирские реалии; в этом смысле все искусство светское, а отличие религиозного искусства лишь в том, что оно «секуляризует» – овеществляет и преобразует в «объективное», осязаемое, мирское пребывание – то, что прежде существовало вне мира; причем неважно, следуем ли мы традиционной религии, размещая это «вне» в потустороннем мире загробной жизни, или современным истолкованиям, размещая его в сокровенных уголках человеческого сердца.
Всякая вещь, будь она используемым предметом, потребительским благом или произведением искусства, обладает фигурой, посредством которой становится явлена, и только в той мере, в какой нечто имеет фигуру, мы вообще можем говорить о нем как о вещи. Среди вещей, возникающих не в природе, а только в рукотворном мире, мы различаем используемые предметы и произведения искусства; и те и другие обладают определенным постоянством, которое варьируется от обычной долговечности используемых предметов до потенциального бессмертия произведений искусства. В этом отношении произведения искусства отличаются, с одной стороны, от потребительских благ, срок годности которых редко превышает время, необходимое для их изготовления, а с другой – от продуктов действия, таких как события, деяния и слова, которые настолько преходящи, что едва ли сохранились бы по истечении часа или дня своего появления в мире, если бы их не сберегала сначала память человека, ткущая из них истории, а затем его способность к изготовлению. Несомненно, с точки зрения долговечности как таковой произведения искусства превосходят все прочие вещи; поскольку они остаются в мире дольше, чем все остальное, они – самые мирские из всех вещей. К тому же это единственные вещи, не выполняющие никаких функций в жизненном процессе общества; строго говоря, их изготавливают не для человека, а для мира, который в своем существовании не должен быть ограничен продолжительностью жизни смертных и сменой поколений. Мало того что их не потребляют как потребительские блага и не снашивают как используемые предметы; их намеренно держат подальше от процессов потребления и использования и изолируют от сферы человеческой жизненной необходимости. Есть много разных способов этого добиться, и только там, где это сделано, возникает культура в строгом смысле слова.
Вопрос не в том, является ли приобщенность к миру, способность изготавливать и создавать мир, неотъемлемой частью человеческой «природы». Мы знаем, что существуют люди, у которых нет мира, как и люди не от мира сего; человеку для жизни как таковой мир нужен только в той мере, в какой ему нужен дом на Земле, чтобы его пребывание на ней было сколько-нибудь продолжительным. Конечно, любые приспособления, сделанные людьми, чтобы обеспечить себе приют и крышу над головой, даже шатры кочевых племен, могут служить домом на Земле тем, кто живет в соответствующее время; но этот вовсе не означает, что такие приспособления порождают мир, не говоря уже о культуре. Этот земной дом становится миром в собственном смысле слова только тогда, когда совокупность изготовленных вещей организована таким образом, что может сопротивляться потребляющему жизненному процессу обителей и пережить их. Только там, где обеспечена такая устойчивость, мы говорим о культуре, и только там, где мы сталкиваемся с вещами, которые существуют независимо от любых утилитарных и функциональных отношений и всегда остаются теми же самыми, мы говорим о произведениях искусства.