жет правдивость как таковая, без поддержки и искажения властными силами и интересами, стать первостепенным политическим фактором. Там, где все лгут по всем важным вопросам, рассказчик истины (знает он о том или нет) начинает совершать поступки; он тоже вовлекает себя в занятия политикой, ведь в том маловероятном случае, если он выживет, он даст начало изменению мира.
Однако в этой ситуации он вскоре снова с неприятным удивлением обнаружит, что оказался в проигрышном положении. Выше я упомянула случайный характер фактов, которые всегда могли бы быть иными и потому не имеют в себе ни намека на то, что человеческий ум воспринимает как очевидность или правдоподобие. Поскольку лжец волен придать своим «фактам» такой вид, чтобы они отвечали выгоде, удовольствию или даже просто ожиданиям его аудитории, скорее всего, он будет более убедителен, чем рассказчик истины. Действительно, правдоподобие обычно будет на его стороне; его рассказ будет звучать как бы более логично, ведь из него счастливым образом исчезнет элемент неожиданности – одна из знаменательных черт любых событий. Не только истина разума ставит здравый смысл «с ног на голову», как выражался Гегель; действительность довольно часто идет вразрез со здравыми рассуждениями ничуть не меньше, чем с выгодой и удовольствием.
Пришло время поговорить об относительно новом феномене массовой манипуляции фактами и мнениями, которая проявляется в переписывании истории, в создании имиджей и фикций и в реальной государственной политике. Политическая ложь традиционного толка, хорошо известная из истории дипломатии и государственного управления, касалась либо настоящих тайн (данных, которые никогда не оглашались публично), либо намерений, которые в любом случае не могут быть столь же достоверны, как свершившиеся факты; как и все, что творится у нас внутри, намерение суть не действительность, а возможность, и всегда может случиться, что, намеревавшись солгать, мы в итоге скажем правду. Политическая ложь современного толка, напротив, успешно работает и с тем, что вообще не представляет тайны и известно практически каждому. Яркий пример – переписывание истории на глазах у тех, кто был ее свидетелем, но не менее показательны и всевозможные виды имиджмейкинга, когда, опять же, любой известный и установленный факт может отвергаться или игнорироваться, если он вредит имиджу. Ведь задача имиджа, в отличие от старомодного портрета, не в том, чтобы льстить действительности, а в том, чтобы полноценно ее подменять. И конечно, благодаря современным техникам и средствам массовой информации такой заменитель получает куда больше публичного внимания, чем оригинал. И вот мы сталкиваемся с высокоуважаемыми государственными деятелями, такими как де Голль и Аденауэр, сумевшими выстроить принципы своей политики на откровенных нефактах, например что Франция относится к числу победителей последней войны и тем самым к числу великих держав и «что зверства национал-социалистов пользовались согласием лишь относительно небольшого процента населения страны»[214]. Все эти неправды (знают их авторы об этом или нет) имеют в себе насильственную составляющую; организованная ложь всегда тяготеет к уничтожению того, что решено отрицать, хотя только тоталитарные правительства сознательно используют ложь как первый шаг на пути к убийству. Когда Троцкий узнал, что не принимал никакого участия в Октябрьской революции, ему, должно быть, стало ясно, что его смертный приговор подписан. Понятно, что проще устранить публичную фигуру из исторических хроник, если одновременно устранить ее из мира живых. Короче говоря, разница между традиционной ложью и современной чаще всего сводится к разнице между скрыванием и уничтожением.
Кроме того, традиционная ложь всегда касалась только частностей и никогда не предназначалась для того, чтобы обмануть буквально каждого; она предназначалась врагу и должна была обмануть только его. Эти два ограничения до такой степени уменьшали ущерб, наносимый ложью истине, что нам задним числом такая ложь может казаться почти безвредной. Поскольку факты всегда возникают в том или ином контексте, ложь по поводу частностей (т. е. неправда, не преследующая цели изменить весь контекст) как бы проделывает в сотканной из фактов материи дырку. Как известно любому историку, ложь можно вычислить, подметив несоответствия, прорехи и швы. Если текстура в целом оставлена в неприкосновенности, ложь в конце концов всплывает как бы сама собой. Второе ограничение касается тех, кто участвует в обмане. Раньше все они относились к ограниченному кругу государственных деятелей и дипломатов, которые сами все-таки знали правду и в своем кругу могли ее сохранять. Им не грозило пасть жертвами собственной лжи; они могли обманывать других, не обманывая себя. Оба этих смягчающих обстоятельства лжи по старому образцу примечательным образом отсутствуют в случае манипуляции фактами, с которой мы сталкиваемся сегодня.
Чем в таком случае так важны эти ограничения и почему мы имеем право назвать их смягчающими обстоятельствами? Почему самообман стал неотъемлемым инструментом в ремесле имиджмейкеров и фальсификаторов и почему я говорю, что и для мира и для самого лжеца будет хуже, если он сам обманется собственной ложью, чем если просто обманет других? Разве можно придумать лучшее моральное оправдание для лжеца, чем то, что его отвращение к лжи было так велико, что прежде, чем он смог лгать другим, ему пришлось убедить себя самого; что, подобно Антонио из «Бури», ему пришлось «так память затемнить свою, чтоб собственной поверить лжи»?[215] Наконец, последний и, возможно, самый волнующий вопрос: если политическая ложь современного толка настолько масштабна, что требует полностью перекроить всю текстуру фактов – как бы создать иную действительность, куда эту ложь можно будет вплести без единого шва или разрыва, ровно так, как факты вплетены в свой исконный контекст, – что мешает этим новым историям, фикциям и нефактам стать полноценной заменой действительности и фактической истины?
Насколько трудно бывает обманывать других, не обманывая самого себя, иллюстрирует одна средневековая байка. В ней рассказывается о том, что случилось однажды ночью в городе, на смотровой башне которого днем и ночью дежурил часовой, чтобы предупреждать людей о приближении врага. Часовой был падок на розыгрыши и той ночью пробил тревогу, просто чтобы нагнать на городских немного страху. Его успех был ошеломляющ: весь город бросился на стены, а последним к ним помчался сам часовой. Эта история дает понять, до какой степени наше представление о реальности зависит от того мира, который мы делим с окружающими нас людьми, и какая нужна сила духа, чтобы держаться чего-то, неважно, ложного или истинного, чего никто не разделяет. Иными словами, чем успешнее лжец, тем скорее он падет жертвой собственных подтасовок. Кроме того, шутник, обманувший сам себя, оказавшийся в одной лодке со своими жертвами, с виду заслуживает куда большего доверия, чем хладнокровный лжец, позволяющий себе наслаждаться своей выходкой с расстояния. Только самообман способен создать видимость правдивости, а в споре о фактах единственное, что порой имеет шанс оказаться убедительнее удовольствия, страха и выгоды, – это личный внешний облик.
Текущие этические предрассудки таковы, что люди, как правило, весьма сурово относятся к хладнокровной лжи, тогда как искусство самообмана, доведенное зачастую чуть ли не до совершенства, обычно встречают с величайшей терпимостью и попустительством. Среди тех немногих примеров из литературы, которые можно процитировать в противовес этой текущей оценке, – знаменитая сцена в монастыре из начальных глав «Братьев Карамазовых». Старший Карамазов, закоренелый лжец, спрашивает старца Зосиму: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?», и старец отвечает: «Главное, самому себе не лгите». Достоевский никак не объясняет и не развивает этот отрывок. Чтобы подкрепить утверждение «Лучше лгать другим, чем обманывать самого себя», надо отметить, что хладнокровный лжец не теряет осознания разницы между истиной и неправдой, так что истина, которую он прячет от других, еще не совсем выпровожена из мира; она нашла свое последнее убежище в самом лжеце. Действительности здесь не наносится ни безоговорочного, ни необратимого ущерба, и то же самое можно сказать о самом лжеце. Он солгал, но пока еще не изолгался. Ни он, ни обманутый им мир еще не лишились надежд на «вечную жизнь», если выражаться языком старца.
Таким безоговорочным и потенциально необратимым ущербом, неведомым в прежние времена, грозит современная манипуляция с фактами. Даже в свободном мире, где у государства нет монопольной власти решать, что – факт, а что – нет, гигантские организации лиц с общими интересами ввели в обиход своего рода мышление в стиле raison d'état, которое прежде встречалось лишь в области иностранных дел и, в своих худших проявления, в ситуациях прямой и несомненной угрозы. Национальная пропаганда, разворачивающаяся на государственном уровне, не просто переняла несколько уловок из деловой практики и из арсенала Мэдисон-авеню. В отличие от лжи, предназначенной для иностранного неприятеля, имиджи и фикции, создаваемые для внутреннего употребления, могут стать действительностью для каждого, и прежде всего для самих их создателей. Они оказываются покорены еще в процессе изготовления «продукта» – уже одной мыслью о числе своих потенциальных жертв. Без сомнений, инициаторы создания лживого образа, «вдохновляющие» этих невидимых мастеров убеждения, понимают-таки, что хотят обмануть врага на общественном или национальном уровне, но в итоге ориентиром для целых групп людей и даже целых наций может стать паутина обмана, в которую их лидеры хотели поймать своих оппонентов.
Все дальнейшее происходит почти автоматически. Основные усилия обманутой группы, как и самих обманщиков, скорее всего, будут направлены на то, чтобы сохранить созданный пропагандой образ в неприкосновенности, а этому образу угрожают не столько враги и действительные враждебные интересы, сколько те члены группы, кто сумел избежать его чар и настаивает на обсуждении фактов и событий, которые в него не укладываются. История нашего времени полна примеров, когда рассказчики истины факта воспринимались как большая опасность и даже более враждебная сила, чем действительные оппоненты. Эти доводы против самообмана не следует путать с протестами «идеалистов» (независимо от того, насколько они правомерны) против лжи как чего-то принципиально плохого и против существующего издревле искусства обманывать врагов. С точки зрения политики важно то, что современное искусство самообмана легко приводит к тому, что внешние дела преобразуются во внутренние, и международный или межгрупповой конфликт бумерангом возвращается на сцену внутренней политики. Примеров самообмана, практиковавшегося в период холодной войны обеими сторонами, слишком много, чтобы их перечислять, но очевидно, что именно о таких случаях идет речь. Консервативные критики массовой демократии часто подчеркивали опасности этой формы правления для международных дел – не упоминая, впрочем, о тех опасностях, которыми чреваты монархии или олигархии. Силу их доводам п