ридает тот неоспоримый факт, что в полностью демократических условиях обман без самообмана практически невозможен.
При нашей нынешней системе всемирного сообщения, охватывающего большое количество независимых стран, ни у одной из мировых держав и близко нет власти, достаточной, чтобы взять свой «имидж» под полный контроль. Вот почему у имиджей и фикций сравнительно короткая ожидаемая продолжительность жизни; они, как правило, лопаются, не только когда гремит гром и действительность вновь появляется на публичной сцене, но даже раньше, ведь осколки фактов постоянно нарушают и расстраивают ход пропагандистской войны конфликтующих фикций. Однако это не единственный и даже не главный способ, каким действительность мстит тем, кто осмеливается ее игнорировать. Продолжительность жизни фикций едва ли удалось бы существенно увеличить даже при наличии всемирного правительства или какой-нибудь другой современной версии Pax Romana. Это лучше всего можно продемонстрировать на примере относительно закрытых систем тоталитарных правительств и однопартийных диктатур, которые, конечно, безоговорочно превосходят любые другие организации в деле защиты идеологий и фикций от истины и действительности. (И такое исправление хроник никогда не бывает легкой прогулкой. Из меморандума 1935 года, найденного в архиве Смоленска, мы узнаем о бесчисленных трудностях, с которыми сталкивается такое предприятие. Что, например, «делать с речами Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина и др. на партийных съездах, пленумах ЦК, конгрессах Коминтерна, съезде Советов и т. д.? Как быть с антологиями марксизма… написанными или отредактированными совместно Лениным, Зиновьевым… и другими? Как быть с сочинениями Ленина под редакцией Каменева? <..> Что делать в случаях, когда Троцкий… написал статью для номера „Коммунистического интернационала“? Должен ли быть конфискован весь выпуск?»[216] Что и говорить, непростые вопросы, на которые в архиве ответов не содержится.) Проблема в том, что им постоянно приходится изменять те ложные утверждения, которые они предлагают взамен действительной истории; меняющиеся обстоятельства требуют заменять один учебник истории на другой, переклеивать страницы в энциклопедиях и справочниках, стирать одни имена, чтобы вписать другие, прежде неизвестные или малоизвестные. И хотя это бесконечное непостоянство лишено признаков, по которым можно было бы вычислить истину, оно само по себе служит очень красноречивым признаком лживости всех публичных высказываний о мире фактов. Нередко отмечали, что в отдаленной перспективе промывка мозгов вернее всего приводит к тому, что люди совершенно отказываются верить в истинность чего бы то ни было, с какой бы достоверностью она ни была установлена. Другими словами, последовательная и тотальная подмена истины факта ложью приведет не к тому, что эту ложь примут как истину, а истину будут поносить как ложь, а к тому, что чувство, посредством которого мы ориентируемся в реальном мире (а категория лжи/истины относится к числу необходимых для этого мыслительных средств), будет уничтожено.
И от этой напасти нет лекарства. Это попросту обратная сторона раздражающе случайного характера фактической реальности. Поскольку все, случившееся в сфере человеческих дел, легко могло получиться иначе, возможности для лжи безграничны, и это обрекает ее на уничтожение. Только у того, кто лжет по случаю, будет возможность держаться отдельной неправды с непоколебимой последовательностью; те, кто приспосабливает фикций и истории к постоянно меняющимся обстоятельствам, обнаружат, что течение несет их по необозримому горизонту потенциального, от одной возможности к другой, где им не зацепиться ни за одну из собственных мистификаций. Отнюдь не добившись адекватной замены фактам и действительности, они превратили факты и события обратно в возможности, из которых те изначально появились. А вернейший признак фактичности фактов – это как раз их упрямое присутствие, неотторжимая случайность которого надежно защищает их от всех попыток исчерпывающего объяснения. Фикции, напротив, всегда можно объяснить и сделать правдоподобными (это дает им сиюминутное преимущество перед истиной факта), но по устойчивости они не могут соперничать с тем, что просто есть, потому что сложилось так, а не иначе. В этом причина того, что последовательная ложь, говоря метафорически, вырывает землю у нас из-под ног и не дает никакой опоры взамен. (Как говорил Монтень, «если бы ложь, подобно истине, была одноликою, наше положение было бы значительно легче. Мы считали бы в таком случае достоверным противоположное тому, что говорит лжец. Но противоположность истине обладает сотней тысяч обличий и не имеет пределов»[217].) Ощущение, что все, на что мы опираемся, чтобы иметь чувство направления и реальности, дрожит и шатается, относится к самым явным и распространенным переживаниям людей при тоталитарном правлении.
Таким образом, неоспоримое родство лжи с действием, с изменением мира, короче, с политикой, имеет свои пределы, которые установлены самой природой вещей, подвластных человеческой способности действия. Убежденный фальсификатор заблуждается, когда думает, что может предвосхитить изменения, переврав факты, от которых все и так хотят отделаться. Создание потемкинских деревень, столь любимое политиками и пропагандистами слаборазвитых стран, никогда не ведет к учреждению чего-то реального – только к усилению и совершенствованию притворства. Действию подвластно не прошлое (а все истины факта, разумеется, касаются прошлого) и не настоящее в смысле результата прошлого, а будущее. Если с прошлым и настоящим обращаются как с частями будущего (т. е. возвращают их в прежнее состояние возможности), политическое пространство лишается не только своей главной стабилизирующей силы, но и отправной точки для изменений, для любых новых начинаний. И тогда начинаются совершенно бесплодные перестановки и перетасовки, характерные для многих новых наций, которым не повезло родиться в эпоху пропаганды.
То, что в руках власти факты не в безопасности, очевидно, но я здесь обращаю внимание на то, что власть по своей природе не способна чем-либо заменить фактическую реальность, которая, будучи прошлым, попадает в неподвластное нам измерение. Факты заявляют о себе своим упрямством, а их хрупкость странным образом сочетается с огромной устойчивостью – той же самой необратимостью, которая отличает всякое человеческое действие. В своем упрямстве факты превосходят власть; они не столь мимолетны, как властные образования, которые возникают, когда люди объединяются с некоей целью, но исчезают, как только цель достигнута или потеряна. Эта мимолетность делает власть крайне ненадежным средством для достижения какого бы то ни было постоянства, поэтому в ее руках не в безопасности не только истины и факты, но и неправды и нефакты. На самом деле в своем отношении к фактам политика должна идти крайне узкой дорожкой, избегая, с одной стороны, опасности принимать их за результаты какого-нибудь необходимого процесса, который люди не могли предотвратить и с которым поэтому ничего не могут поделать, а с другой – опасности отрицать их, пытаться удалить их из мира.
В заключение я возвращаюсь к вопросу, который подняла в начале этих рассуждений. Истина, несмотря на то, что она не имеет власти и всегда проигрывает в прямом поединке с существующей властью, обладает собственной, особой силой: что бы ни задумали те, кто у власти, они не в силах изобрести ей жизнеспособной замены. Уговоры и насилие могут разрушить истину, но не могут ее заменить. К истине разума или религии это относится в той же мере, что и к истине факта, пусть и менее очевидным образом. Посмотреть на политику с позиций истины, как я сделала это здесь, означает занять положение вне политического пространства. Это положение рассказчика истины, того, кто сдает позиции и подрывает значимость своих слов, если пытается напрямую вмешаться в человеческие дела и говорить на языке убеждения или насилия. Именно эту позицию и ее значение для политической сферы мы сейчас рассмотрим.
Положение вне политического пространства, – вне сообщества, к которому мы принадлежим, и компании тех, кто нам равен, – определенно можно охарактеризовать как один из разнообразных модусов пребывания наедине (Alleinsein; being alone). Среди экзистенциальных модусов говорения истины выделяются уединение философа, изоляция ученого и художника, беспристрастность историка и судьи и независимость того, кто обнаруживает факт, свидетеля и репортера. (Эта беспристрастность отличается от вышеупомянутой беспристрастности квалифицированного, представительного мнения тем, что она не достигается внутри политического пространства, а присуща требуемой в таких занятиях позиции внешнего наблюдателя.) Эти модусы пребывания наедине различаются во многих отношениях, но их объединяет то, что каждый из них, пока он имеет место, исключает всякую вовлеченность в политику и верность делу. Разумеется, они знакомы всем людям; они суть модусы человеческого существования как такового. Только когда мы делаем один из них своим образом жизни, – и даже в этом случае мы не будем жить в полном уединении, изоляции или независимости, – он может прийти в противоречие с требованиями политического.
Совершенно естественно, что мы начинаем осознавать неполитическую и потенциально антиполитическую природу истины – Fiat veritas, et pereat mundus – только в ситуации конфликта; эту сторону дела я уже рассмотрела. Но это никак не раскрывает всей картины. Вне поля зрения остались определенные публичные учреждения, создаваемые и поддерживаемые существующей властью, в которых, вопреки всем правилам политики, истина и правдивость всегда оставались высшим мерилом для оценки речей и усилий. Среди них примечательна судебная власть, которая либо как ветвь правления, либо непосредственно как орган правосудия тщательно охраняется от общественной и политической власти, а также высшие учебные учреждения, которым государство вверяет воспитание своих будущих граждан. Если Академия помнит о своем происхождении, то должна знать, что была основана самым решительным и самым влиятельным противником полиса. Мечта Платона, конечно, не осуществилась: Академия так и не стала противовесом обществу, и нигде не слышно ни о каких попытках университетов захватить власть. Зато случилось то, о чем Платон и не мечтал: пришло осознание, что не только правосудие нуждается в беспристрастности, но и политическая сфера нуждается в некоем учреждении, не затрагиваемом властной борьбой; ибо независимо от того, находятся эти высшие образовательные учреждения в частных руках или в государственных, не только их целостность, но и само их существование зависят от доброй воли правительства. Крайне неудобные истины рождались и рождаются в университетах, и крайне неудобные приговоры снова и снова выносятся судами; и, как и прочим островкам истины, этим учреждениям по-прежнему грозят все опасности, исходящие от общественной и политической власти. И все-таки само существование таких мест и протекающая в них самоорганизация независимых и, как считается, незаинтересованных ученых (scholars) серьезно увеличивают шансы истины восторж