[221]. Главное же то, что Эддингтон без малейших колебаний допускает, что эти физические данные возникают из «настоящего мира», т. е. по умолчанию более настоящего, чем тот мир, в котором мы живем; проблема в том, что нечто физическое присутствует, но никогда не бывает явлено.
Цель современной науки, которая в самом буквальном смысле привела нас на Луну, состоит уже не в том, чтобы «пополнять и упорядочивать» человеческий опыт (как охарактеризовал ее Нильс Бор[222], все еще придерживающийся той лексики, которая не без помощи его собственной работы устарела). Куда правильнее говорить, что ее цель – открывать то, что лежит позади феноменов, раскрывающих себя для чувств и ума человека. Размышляй ученый о природе человеческого чувственного и мыслительного инструментария, поднимай он такие вопросы, как: «В чем природа человека и каков должен быть его статус?», «В чем цель науки и почему человек стремится к знанию?» и даже «Что такое жизнь и что отличает человека от животных?», – он бы никогда не пришел туда, где наука находится сегодня. Ответы на эти вопросы действовали бы как определения и тем самым ставили бы границы его изысканиям. Как выразился Нильс Бор, «лишь отказавшись от объяснения жизни в обыденном смысле, мы получаем возможность принять во внимание ее характеристики»[223].
То, что для ученого как ученого предложенный здесь к рассмотрению вопрос не имеет смысла, – не аргумент. Этот вопрос ставит неспециалиста и мирянина перед необходимостью судить о том, чем занимается ученый, потому что это касается всех людей. Конечно, в качестве простых сограждан к этой дискуссии должны примкнуть и сами ученые. Но все ответы, предлагаемые в этой дискуссии, неважно, неспециалистами, философами или учеными, ненаучны (хотя и не антинаучны); их истинность или ложность нельзя доказать наглядно. Их истинность похожа скорее на значимость соглашения, чем на понуждающую значимость научных положений. Даже когда ответы дают философы, чей образ жизни – уединение, эти ответы достигаются обменом мнений между людьми, пусть даже большинства из этих людей уже нет среди живых. Такая истина никогда не может разделяться всеми, но зачастую она оказывается более живучей, чем принуждающая и доказуемая истинность научных положений, которые имеют, особенно в последнее время, неприятное свойство никогда не оставаться неизменными, хотя в каждый отдельный момент необходимо значимы для всех. Другими словами, такие понятия, как жизнь, человек, наука или знание, по определению донаучны, и вопрос состоит в том, изменило ли фактическое развитие науки, приведшее к покорению околоземного космического пространства и к вторжению в космическое пространство вселенной, эти понятия до такой степени, что в них больше нет смысла. Ведь суть дела, конечно же, в том, что современная наука – каковы бы ни были ее происхождение и первоначальные цели – столь радикально изменила и преобразила мир, в котором мы живем, что не таким уж глупым было бы утверждение, что неспециалист и гуманист, доверяя своему здравому смыслу и общаясь на повседневном языке, утратили связь с реальностью; что они понимают лишь то, что явлено, но не то, что стоит за явлениями (все равно что пытаться понять дерево, не принимая во внимание корни); и что их вопросы и беспокойства попросту вызваны невежеством, а потому неуместны. Как может кто-то сомневаться в том, что наука, наделившая человека способностью покорять космос, его возвысила?
Было бы и впрямь очень соблазнительно обойти поднятый вопрос этим путем, если бы только было правдой, что мы родились в мире, который «понимают» только ученые. Тогда они были бы в положении «немногих», чье превосходство в знании дает им право управлять «многими», а именно неучеными, неспециалистами с точки зрения ученого (будь то гуманисты, гуманитарии или философы), – короче, всеми теми, кто в силу невежества задает донаучные вопросы.
Однако такое различие между ученым и неспециалистом очень далеко от истины. Факт не только в том, что ученый проводит больше половины своей жизни в том же самом мире чувственного восприятия, здравого смысла и повседневного языка, что и его сограждане, но и в том, что и в своей привилегированной сфере деятельности он дошел до точки, где наивные вопросы и беспокойства заявляют о себе с немалой силой, пусть и непривычным образом. Ученый не просто оставил позади неспециалиста с его ограниченным пониманием; он оставил позади часть самого себя и свою собственную способность понимания, которое по-прежнему остается человеческим пониманием, когда он идет на работу в лабораторию и начинает общаться на языке математики. Макс Планк был прав – чудо современной науки действительно в том, что эту науку удалось очистить «от всех антропоморфных составляющих», потому что очищение осуществили люди[224]. Теоретические трудности, вставшие на пути новой неатропоцентрической и негеоцентрической (или гелиоцентрической) науки из-за того, что ее данные не хотят упорядочиваться ни одной из естественных мыслительных категорий человеческого мозга, известны достаточно хорошо. По словам Шредингера, та новая вселенная, которую мы пытаемся «покорить», не просто «недоступна на практике, но даже немыслима», ибо «как бы мы ее ни помыслили, наша мысль неправильна; быть может, не настолько бессмысленна как „треугольный круг“, но намного бессмысленнее чем „крылатый лев“»[225].
Есть и другие трудности, менее теоретической природы. Электронные мозги имеют то общее со всеми прочими машинами, что они способны выполнять человеческую работу лучше и быстрее человека. Тот факт, что они улучшают и заменяют собой скорее мозг человека, чем рабочую силу, не представляет затруднения для тех, кто умеет отличать «рассудок», необходимый, чтобы хорошо играть в шашки или шахматы, от человеческого ума[226]. На самом деле это доказывает в лучшем случае то, что работоспособность и мозги суть вещи одного порядка: то, что мы зовем интеллектом и измеряем как IQ, относится к человеческому разуму разве что как его неотъемлемое conditio sine qua non, не более. Однако некоторые ученые утверждают, что компьютеры могут делать «то, чего человеческий мозг не может постичь»[227], а это уже совсем другое дело, и такое утверждение вызывает тревогу. Ведь постижение – это, на самом деле, функция ума, а не автоматический результат мозговых процессов. Если это не просто пример неверного самопонимания со стороны ученых, если вдруг окажется правдой, что мы окружены машинами, действий которых не способны постичь, то это будет означать, что теоретические трудности естественных наук на высшем уровне вторглись в наш повседневный мир. Но даже если оставаться на сугубо теоретическом уровне, парадоксы, которые начали беспокоить самих великих ученых, достаточно серьезны, чтобы встревожить и неспециалиста. При этом частые разговоры о «запаздывании» социальных наук по отношению к естественным или политического развития человека по отношению к его научным и техническим решениям, только сбивают с толку уводят от действительно важной проблемы, которая заключается в том, что человек может сделать и действительно делает нечто такое, чего он не может ни постичь, ни выразить на повседневном человеческом языке.
Наверное, не случайно среди ученых, как правило, наиболее остро были обеспокоены этим положением вещей, сложившимся в основном вследствие их собственной работы, именно представители старого поколения, такие люди, как Эйнштейн и Планк, Нильс Бор и Шредингер. Они все еще стояли обеими ногами на почве традиции, предъявлявшей к научным теориям ряд сугубо гуманистических требований, таких как простота, красота и гармоничность. Тогда еще считалось, что теории должны быть «удовлетворительными», т. е. должны удовлетворять человеческий разум, помогая «спасти феномены», объяснить все наблюдаемые факты. Мы до сих пор слышим, что «современные физики склонны считать общую теорию относительности достоверной по эстетическим соображениям, потому что она так математически элегантна и философски удовлетворительна»[228]. Хорошо известно, как сильно не хотел Эйнштейн жертвовать принципом причинности, чего требовала планковская квантовая теория; его главное возражение, разумеется, было в том, что, если так пойдет, вселенная утратит всякую законосообразность, как если бы Бог управлял миром, «играя в кости». И поскольку его собственные открытия, по словам Нильса Бора, родились из «перекраивания и обобщения всего здания классической физики… привнеся в нашу картину мира такое единство, о котором прежде мы не могли и мечтать», нет ничего удивительного в том, что, пытаясь примириться с новыми теориями своих коллег и последователей, Эйнштейн стал «искать более полную концепцию, новое обобщение, превосходящее предыдущие[229]. Так, Макс Планк назвал теорию относительности „кульминацией и завершением классической физики“, ее „венцом“. Но сам Планк, хотя и полностью осознавал, что квантовая теория, в отличие от теории относительности, означает полный разрыв с классической физической теорией, полагал, что „для здорового развития физики существенно, чтобы к постулатам этой науки мы относили не просто существование закона вообще, но и его строго каузальный характер“[230].
Нильс Бор, однако, сделал следующий шаг. В его глазах, причинность, детерминизм и необходимый характер законов – это категории нашей „необходимо предвзятой понятийной схемы“. Он уже не пугался, встречая „в области атомных феноменов закономерности совершенно нового рода, такие, которые невозможно внятно описать детерминистически“