Потом звонили еще и еще. Звонок повторялся, и Костя специально не брал трубку, радуясь, что хоть кому-то нужен. С наслаждением всматривался в неизвестные цифры. Думал, ну вот еще раз позвонит, и точно возьму.
Позвонили. Взял.
Он угукнул – ага, понял. Он не понял и снова агакнул – угу, обязательно. Он попрощался и пообещал приехать. За матерью Летчика звонил Ксива, и приходило понимание. Потом он звонил, и понимать стало необязательно. Стоило ехать, и он оделся уже, собрался за билетом, но понял, что денег нет, и почти заглянул к матери, чтобы потеребить – на время, верну обязательно. Мать бы сказала, перестань, пожалуйста, не возвращай, да придумаем что-нибудь. Но не стал Костя просить, а только поделился не горем, но однозначным неприятным подгоном.
– Вот такие дела.
– И как же так? Да, Господи, ты мой. И сколько ему лет?
– Как мне.
– А как же его? А кто?
– Не знаю, – ответил Костя.
Он впрямь не знал, кто убил. Убили, и все. Понял, что случилась драка, избили до смерти, вот такая история.
– Я поеду тогда. Ну, понимаешь.
– Да, – сказала мама. – Денег дать тебе?
– Какие деньги, мам? Ты что? Есть у меня.
– Откуда у тебя есть? – махнула мать и поднялась уже, потянулась за сумкой.
Костя почти растаял в этом искушении, в спасительной материнской доброте, услышал, как звучит «молния» замка и клепка на кошельке. Ему бы согласиться (слушай маму, сынок), но так мерзко вдруг стало, почудился братский кулак (мать береги, а то…), и Костя неприятно закричал:
– Я сказал, не надо. Говорю же, есть.
Он убежал, схватив куртку, и не возвращался до утра, а мать до позднего вечера не убирала деньги, подсчитывая, сколько нужно оставить и сколько уже в заначке на тот самый случай, которого не ждешь, но который почему-то обязательно наступает.
7
Дорожный камушек, сам того не желая, ударил в лобовуху и швырнулся в обочину. Костя старался ехать ровно. Он и ездить-то особо не умел, сдав на права со второго, что ли, раза.
– Не заехал на эстакаду, – рассказывал дембелю.
– Как же так?
– А вот так, – пожал плечами Костя, – не заехал, и все.
Сейчас не выходил на обгон, держал полосу и свято соблюдал скоростной режим. До полного куража оставалось угодить под жезл гайцов, то и дело он давил на тормоз, пялился в боковое зеркало.
Простояли в очереди на заправке. Дембель довольно тянул пивко и признавался, как счастлив так вот ехать и ехать. По кайфу.
Ехали долго и голодно. Проехали несколько придорожных кафешек. Датый дембель уговаривал тормознуть за добавкой.
– Ну, и похавать чего-нибудь.
Он сдался, когда понял, что успевает в принципе. Раскрывала, как на ладонях, широкий путь полупустая трасса, и скрюченные фонари бились лампами с жестким картоном сумрака.
За постом ДПС, проехав нетронутым, незамеченным, словно и не было ни его, ни дембеля, ни этой замшелой «Волги», ржавой и потому, наверное, неуязвимой, он промчал километр, два и наконец остановился.
Предлагали шашлык и сауну. Дембель просил пива.
Костя расплатился – обещал дембелю легкую проставу.
– Магарыч.
Ели быстро. Дембель от голода, Костя от страха. Он пялился на часовую стрелку и думал, ну, сейчас вот до получаса, и поедем. Потом уже было без двадцати, и так дальше. А когда дембель уговорил Костю бахнуть по чуток и тот уломался, потому что бахнуть хотелось, и все тут, прошел быстро час, навернулся второй, и почти показался третий.
Он опьянел, как только мог, и сам не понял, как так быстро получилось опьянеть.
– Это усталость. Так всегда, – объяснял дембель, будто знал толк в алкогольных перипетиях, словно никто не мог его перепить.
Дембель пил и пил, но края держал. А может, придуривался, что пьяный.
– Я знаю, как не хочу умереть, – заговорил пьяный Костя.
– И как же?
– А так же. Я не хочу, чтобы меня били. Я хочу быстро и навсегда.
– Навсегда – это как пить дать, – и дембель выпил еще, – а вот быстро – это как повезет.
– А еще я знаю, как именно хочу убивать.
– Опять ты за свое! Тебе что, заняться нечем?
– Много ты понимаешь, – говорил пьяный Костя, – и не поймешь никогда. Ты вот вроде в армии служил. А по ходу не знаешь, что такое армейская дружба. У меня друга убили. Я что, должен сидеть спокойно?
– Ты же едешь на похороны. Что тебе еще нужно?
– Я должен отомстить, понимаешь?
– Полиция накажет.
– Полиция… ты сам-то веришь? А если и накажет. Разве это наказание? Тюрьма не наказание. А вот смерть – да. Я должен отомстить. Я за этим и еду, если честно. Мне на эти похороны наплевать совсем. Главное, разобраться, что там случилось. И отомстить. Ты понял меня?
Когда пьянеть расхотелось и стало нужно вытворить заслуженную чушь, они вышли на улицу и закурили в ночь так, что сытая луна стала едва заметной в приторном табачном дыму.
Послушная «Волга» молча ждала.
– Поехали, – сказал Костя, – время.
– Ты же пьяный, – отчеканил дембель.
– И ты пьяный. Или не пьяный?
– Пьяный, – согласился тот.
Они уселись, и Костя завел уже двигатель, как выбежала из кафешки официантка и раскричалась на всю придорожную глушь. За удовольствие надо платить. Не заплатили. Деньги были, а удовольствие с каждой минутой растворялось позорной трезвостью.
– Знаешь, – сказал дембель, – зря ты, конечно, так говоришь. Ну… этот план с ответным убийством.
– Не твое дело! Какая тебе разница?
– Да, – согласился, – но я тебе одно скажу: ты подумай хорошо. Иначе нам с тобой не по пути.
– Угу, – ответил Костя. – Если так, можешь проваливать.
Костя вышел вообще, хватанув полторашку, на улицу, где ночь пока жила, но казалось, вот-вот и засветит первый утренний проход.
Прошел дождь, что ли. Сырая свежесть таращилась из земли. Пахло кислятиной, и сразу долгой стынущей сладостью. Голова кружилась. Костя знал, сейчас вот выпьет чуток и грохнется. Тянул желудок, уже бугрилось в горле, хотелось согнуться и ухнуть тяжелым перепоем.
Он дошел кое-как, вальнулся на заднее сиденье, и добрая «Волга» так приветливо заскрипела, что Костя зачмокал, как младенец, и уснул.
Ничего ему не снилось, но чувствовал, что спит, ощущал, как греется сон под ладонью, под скрюченным ухом. Опять стреляли, россыпь случайного праздника ударяла фейерверком в небо. Чужое счастье мешало. Ночь мешала. Время стало ни к чему. Он знал, что плачет, и так радовался, что умеет плакать, будто слезы вдруг стали главным показателем жизни. Он плакал легко, густым водопадом срывалась с плеч прежняя тяжесть. Всхлипывая, ловил дыхание и продолжал. Сон заливался горючим кипятком, а думал, что слезы холодные. Пылал огнем жар. Бомбило в висках, тряслись коленки.
Когда перестало искриться небо, шум осел и утро постучало в запотевшие стекла, Костя увидел Летчика и проснулся. Летчик молчал, тот смотрел, и непонятно было Косте, Летчик ли смотрит или кто-то иной сквозь Летчика пытается в нем что-то рассмотреть. Он заморгал часто-часто, до прямой боли в глазах. Зарябило, нечем стало дышать, вдохнул глубоко, как перед погружением в воду, и проснулся.
Он шел на дно, и воздуха еще хватало.
Кто-то забубенил вход в сауну дешманским навесным замком. Торкнул дверь, подумал, что на ура бы сорвал смешную эту железяку, – не стал. Прошел в кафешку и там тоже не нашел никого. Одна сонная официантка, растянув на стойке руки, прятала в них больную от бессонной ночи голову.
Закашлял, не ожидая. Поперхнулся новым днем. Выспался, проспался.
Официантка механически поднялась, протерла рот и уставилась на Костю стеклянными, не своими глазами. Так же в момент пробуждения смотрел Летчик, но Костя не думал сейчас, что есть какая-то связь между официанткой, Летчиком, этим ночным балагуром. Да и не было никакой особенной связи.
– Вы… это самое… тут… – замямлил Костя.
Она привыкла к тупой растерянности тех, кто занял у ночи целое утро, полжизни даже, ради пьяного безобразия.
– Вы не видели тут одного, такого вот. – Он долго пытался изобразить дембеля, думая, какой же тот на самом деле, но слов не подобрал. Не потому, что не было слов, а ни одно слово не подходило дембелю. Ни высокий, ни низкий, ни широкий, ни худой. Дембель и дембель. Прозрачный, ненастоящий. Да хоть какой.
– Кого? – не понимала официантка.
– Так вот… в форме.
– Нет, – уверенно ответила официантка. – Никого я не видела.
Он прошелся вокруг, подышал воздухом, проверил машину. Бензина хватало. Хорошо, хоть так. Костя глянул в кошелек и понял, что денег осталось так себе. Их не осталось вовсе, если честно, в том смысле, что надо было покупать билет на обратный путь или заправляться на дорогу, да и вообще как-то жить, когда он приедет к Летчику. А он еще и не добрался.
Но сейчас Костя старался не думать, что будет завтра, через несколько дней. Что вообще может случиться, потому что знал: что-нибудь да точно произойдет. Такое ясное понимание пришло вдруг, что стало хорошо и понятно. Он просто решил – будь как будет, как бы ни было.
– Вас, может, подвезти куда? Я на машине, – предложил Костя, но официантка бросила нервное «вот еще».
Костя улыбнулся. Было что-то в этой официантке. Ничего особенного на самом деле не было, и Костя это понимал. Но захотелось считать, что эта утренняя девушка с вытрепанными волосами, сонным, опухшим от усталости лицом – та самая. Какая самая – да кто его знает. Никто не знает. Никто не хочет знать.
Шел вовсю третий день. Костя хлопнул по карману, надо уже звонить Ксиве, пусть встречает. Сколько там километров оставалось, триста, что ли. Но пустой карман ответил – ты все проморгал, Костя. Ты прочмокал время и деньги, тебя все кинули, и каждый бы кинул еще, дай только волю, ты даже телефон прохлопал, несчастный. Послышалось, не иначе, кто-то шепнул: «Себя не потеряй».
– А если и потеряю, – вслух ответил Костя, – что с того?
Тогда бы захотелось вернуться домой. Не глядя, кинуть пальцами в кнопки домофона, сигануть через ступеньки и пролеты на четвертый этаж и, не дожидаясь родного топота у порога, броситься, чуть не выломав дверь, на шею и, что есть мочи, закричать: «Прости, прости, пожалуйста».