Начальник орет: мы ни черта не делаем и попросту получаем деньги. Избитая бодяга. Главное в нашей работе – сразу получить люлей. Гнус говорит, после отмены компенсации за ненормированный рабочий день утренний прессинг – единственная стимулирующая выплата, как залог успешного выполнения поручений.
Гнусов любит потрещать. Вообще, неплохое качество для оперативника.
Мы примостились на заднем ряду. Леха стал рассказывать о новой подруге, которая сдалась после первой встречи.
– Тихо ты, потом расскажешь.
– Отвечаю, такая бомба, ты в жизни таких не знал. Вовсю долбили участковых за плохие показатели.
– Раскрываемость упала, выявлений по нулям! А мы еще удивляемся, почему? Почему? Вот кто мне скажет, почему? – зверьем грохочет наш старый полковник, и я думаю, как там Гриша в зоопарке, смотрит ли уже на тигра.
Одна за другой поднимаются головы бедных полицейских, клонящиеся от неизбежного командирского разбора. Я понимаю, рано или поздно отчитается каждый участковый, и дойдет очередь до оперских бездельников. Спрятаться бы в клетку и дожить в ней до льготной пенсии. Ходите-смотрите, подбрасывайте украдкой кормежку, фотографируйтесь даже, мне не жалко.
– Я еще раз повторяю! Кто! Кто мне ответит?
– Ответишь? – толкаю Гнусова.
– Вот еще, – жмется он.
– Может быть, Гнусов знает? Гнусов!
– Я! – вскакивает Гнусов так, что стул под ним тоже подпрыгивает инерционной бездействующей волной.
– Что я? Что я? – надрывается начальник. – Ты мне ответишь, почему?
Гнусов молчать не умеет. Второе оперское правило – молчи, когда сыпет руководство. Он заряжает:
– Товарищ полковник! Работаем, товарищ полковник. По плану то-то, по распорядку что-то, по факту – третье, на вечер запланировано мероприятие, будет к утру результат. – Гнусов умеет заливать и не любит работать. Ему бы прошататься налегке, но с тех пор, как мы стали работать вместе, халтурить не получается.
– Прокатило, думаешь?
– Думаю, нет.
Полковник хмурится и стучит ручкой по истерзанному А-4, словно колет не листок, а пронизывает душу. Молчит, и думаешь, заорал бы, что ли, как умеет. Молчание – главный козырь на обреченном пути к поражению.
Очередь по списку за мной, но полковник пропускает мою фамилию.
– Мне это надо? – бесится Гнусов. – Слушать, какой я дегенерат. Да я знаю прекрасно сам. Нравится мне служить в органах. Знаешь, почему?
Я молчу, будто не слышу.
– Вот какой бы тварью ни был, все равно станешь уважаемым пенсионером. И кто-то непременно скажет: «А ведь служил когда-то такой оперативник. Всему розыску голова!»
– Свой район надо знать! Он вам должен быть роднее, чем ваши гребаные семьи! – плещет дерьмом начальник.
По сводке стало известно, что число малолетних потеряшек возросло до шести. А мы так и не нашли ни одного ребенка. Строили версии, что появился залетный маньяк.
– Если они уходят с детских площадок, значит, надо вставать на фишку, – говорю я Гнусову.
– Кому надо, пусть встает. Некогда мне этим заниматься.
– Гнусов, ты охамел? Это же дети.
– А мне без разницы.
– Просто у тебя своих нет.
– А у тебя есть как будто… то есть я хотел сказать… – И Гнусов не сказал.
– В смысле, Леха? Я не понял.
– Да забей. Я что-то загнался.
Я вспомнил о Грише. Мать не отвечала на сообщение. Либо не увидела входящую эсэмэску, либо окончательно обиделась, что между ребенком и работой я снова выбрал работу. Мало того, между своим ребенком и чужими детьми, я выбрал чужих.
– Чужих детей не бывает.
– Тьфу на тебя, задолбал. Говори уже, что делать, – сдался Гнусов.
Я говорю, нужно ехать на места. Если разорвем цепочку, назначат служебную проверку, наверняка повесят выговор, а не за горами главный полицейский праздник – лишат премии и надбавок, а ребята из УСБ снова станут рассекать по кабакам в поиске пьянствующих сотрудников.
У нас есть время до утра, чтобы отчитаться о проделанной работе. Первое правило оперативника – выводи на доклад каждое действие. Проехал до точки – пиши рапорт, поговорил с соседями – черкани две строчки и положи в красную канцелярскую папку.
Весь блокнот исписан гнусовским кудрявым почерком. Обложка, и та разрисована каракульной схемой со стрелками и кружочками.
– Что ты все пишешь?
– Я так думаю.
Гнусов бездетный холостяк. Времени у него, как у меня – проблем. Говорю, что сегодня должен быть дома. Но Гнусу не понять.
– Ты мне одному предлагаешь работать?
– Нет, я тебя сменю вечером.
– Вот ты гад, конечно. Перейду на другой сектор.
– Да кому ты нужен такой.
Гнус просит в долг до зарплаты. Куда он тратит деньги, понятия не имею.
– Я браслет ей куплю, – говорит. – За браслет она вообще меня в космос отправит. Знаешь, как там в космосе?
– Знаю.
– Не знаешь, – ухохатывается Гнус, – такая девочка, ты бы знал.
Звоню матери. Тишина.
Купить, что ли, Грише телефон?
Иногда – очень редко – мне звонит Оксана. Да, восемь звонков с работы. Два – от матери. Оксана не в счет. Она вообще, как там говорят, не часть моей жизни.
Предлагает встретиться. Ну, как встретиться: нужно приехать и остаться на ночь. Я говорю, что работаю.
– Ты всегда работаешь, – отвечает Оксана.
И, в общем-то, права.
Сижу в стареньком фокусе, мониторю детскую площадку. Еще немного, и какая-нибудь бдительная мамаша наберет простое «ноль-два» и сообщит, что какой-то хмырь подглядывает за детьми. Вообще, это значимое оперативно-розыскное мероприятие под названием – наблюдение. Но выдержка у меня в последнее время никакая. Гнусов говорит, я старею, и скоро он обгонит меня по показателям. Я напоминаю, что показатели у нас общие.
Мать все-таки берет трубку.
– Ну, как вы?
– Нормально, – отвечает, и я понимаю, что все-таки обиделась. По крайней мере, недовольна.
– Дай Гришу.
– Он купается.
– Что, сам? – удивляюсь, будто Гриша не плещется в ванной, которую бабушка наполнила меньше, чем наполовину, а прорывает безвоздушную преграду.
– Когда ты приедешь?
Я думаю, когда приеду. Сперва думаю, когда смогу приехать, после – смогу ли приехать вообще, затем думаю, как сказать, что сегодня приехать не получится.
За молчанием следует все то же краткое: «Поняла». И мать отключается.
Дети визжат, катятся с горок. Один – роет песок, вторая – лезет на турник. Повсюду плач и смех в одном флаконе.
Гриша другой. Мне повезло. Хотя, откуда знать, какой он, мой Гриша. Что там сейчас, правда ли купается.
Дети оцепили песочницу. Маленькая девочка кружит на месте, кричит и заставляет остальных бежать за ней. Никто не обращает внимания на девочку, будто ее вовсе не существует. А девочка кричит и кричит. Уже непонятно, просит ли она бежать или пытается объяснить: я здесь, смотрите же, я существую. Девочка всем безразлична.
Вдруг понимаю, что где-то есть такая же песочница, в которой копошатся дети. Они строят замки, фигурки выделывают, закапываются по шею в песок. Удивляюсь, где родители и почему за детьми никто не следит. Нужно срочно писать представление инспекторам по делам несовершеннолетних. Темнеет, дети исчезают. Сначала берутся за руки, чтобы не потеряться в резко прозревшей темноте, идут осторожно, кажется, по заученному пути.
Я за ними. Но после долгой проходи сквозь тяжелый туман теряю из виду. Темнеет резко, а небо сплошное, матовое, без единого просвета. И даже себя самого можно потерять. Ни рук не видно, ни ног. Плывешь тем же туманом, долго-долго, а потом дети появляются снова. Излучают свет, и темнота высыхает.
Дети тянут свои толстые ручонки. Папа, папа, возьми нас.
Я иду к ним навстречу, зову с собой. Пойдемте же, наконец. Вас ищут родители. Я окружен детьми, у каждого мои густые черные брови, толстые губы, кудрявые волосы, но совсем чужие разрезы глаз – узковатые, азиатские.
Они все кружат и кружат, как метель возле огромной новогодней ели. Кто-то говорит:
– Они твои, забирай.
– Вы потерялись? – с прашиваю.
Они продолжают кричать, просят остаться.
– Потерялись… забери их, они – твои. Это твоя кровь, ты не можешь бросить собственных детей.
Тогда я хватаю синеглазую девочку, подкидываю на плечо краснощекого мальчика. Две близняшки цепляются за ноги, и мы бежим все вместе непонятно куда. Бежать до того тяжело, что вот-вот упадем.
Голос преследует, я вдруг понимаю, что это голос Кати, тот вечный ровный голос.
– Забери детей, их нужно забрать, понимаешь. Они же не справятся одни. Ты главная надежда, понимаешь?
Я понимаю и прошу Катю пойти со мной. Смотрит устало. Она не уйдет. А потом все закончится.
Я затрясу головой, протру глаза, зевну от души до заветного щелчка. Дети взрывают песочницу, мир стоит на месте. Все будет хорошо. Пока я тут, они в безопасности.
Я хотел сходить с Гришей в зоопарк. Не вышло. Мне бы ехать домой, хоть как-то объясниться.
«Ну что?» – пишет Оксана.
«Скоро буду».
Говорит, мне нужно чаще расслабляться.
– У тебя такая жизнь, такая работа. Иди сюда.
Она появилась давно, может быть, раньше, чем нужно, когда Гриша только увидел свет и наступила та послеродовая женская особенность, справиться с которой может не каждый мужик.
– Налей мне.
– Давай еще разок.
– Налей, – повторяю. Оксана знает, со мной лучше не спорить. Все равно будет так, как я скажу.
Шампанское пузырится в фужерах, тускнеющий салют бьется о края и погибает. Я слежу за пузырьками и улетаю с ними в пьяную неизвестность.
– Много не пей. Ты за рулем, – имитирует заботу Оксана.
Она вообще хорошо имитирует. Ей хочется, чтобы я чувствовал себя мужчиной. За ежемесячное пособие она готова уделять внимание, терпеть мои недостойные выходки, вроде встань туда или сделай то.
Я до сих пор не знаю, где она работает и чем занимается. Мне вообще неинтересны детали чужой жизни. По-моему, говорила, что сидит в обычном офисе и отвечает на звонки. Я же предпочитаю думать, что Оксана библиотекарь или медсестра, скажем. Сегодня я попросил ее стать учительницей. Поганое сегодня настроение.