Некоторое время они пили молча. Дембель пил глубокими размеренными глотками. Смаковал и щедро чмокал, растапливая во рту полоски копченого кальмара. Костя узнавал эту радость встречи с гражданкой. Закатанные рукава кителя, расстегнутая пуговица, казалось, весь мир лежал у ног, и алкогольная свобода сама клонила на пол – не пьяной усталостью, а заслуженным отдыхом.
Дембель держал боевое равновесие и лишь после двух или трех достойных глотков дал слабину, заговорил о ненужном.
Говорил, что служил в артиллерии, но как-то неважно прошел отбор и попал в роту обеспечения, где вместо огневой подготовки целый год только и делал, что намывал технику в автопарке, чистил плац, сметая опавшие листья с бордюров, и превращал в кубические канты выпавший снег.
Он признался, что лишь однажды стрелял, и то не попал по мишени. Виной всему оказался то ли списанный, то ли еще не пристрелянный экземпляр АК.
– На самом деле, – сказал он, – всякое было. Ну, как всякое. Так…
Отвернувшись, слившись с темнотой вагона, замолчал.
– Куда едешь? – спросил Костя.
– А, – махнул рукой, – никуда не еду, – и снова отвернулся.
Костя достал из рюкзака пивное подкрепление. Жестяная банка ловко скользнула в руке и, выпав, звонко покатилась по проходу. Зашуршали соседи, закашляли старики.
«Совсем потерял совесть», – отчетливо и наяву прошипела женщина, еще не старая, но успевшая потерять память о свободной молодости и желании жить.
– Извините, – включился дембель. – Виноваты.
Он прижал палец к губам, вроде тише. А Костя ответил:
– С виноватыми знаешь, что делают?
– Знаю, – выдохнул дембель, и вновь проступившая тишина убедила, что действительно знает и лучше об этом молчать.
Решили курнуть, пока ночь крепла и стоял в голове густой охмелевший туман.
В тамбуре трясло, но парни уверенно стояли. Крепко вжались ногами в ходящий пол, держали равновесие.
– Ты тоже, это самое? – спросил дембель, заметив Костины берцы.
– Было дело.
Дембель, вздохнув тяжело и многозначительно, выдал одно лишь протяжное «Да…».
Костя догадывался, что таилось в дембельском «да». Ему вдруг показалось, как дембель до сих пор где-то в воинской части. Забудь о нем, замолчи, оставь – не заметит, утопнет в прожитой строевой или в далеких отголосках вечерней поверки.
– Костя, – протянул он руку, вспомнив, что не представился.
– От души, – сказал дембель, но имя не назвал.
Вернулись в вагон и накинули еще, а потом еще и подумали, что было бы замечательно шлифануть пивную радость настоящим градусом. Поезд, как назло, забыл о прежних дневных остановках и набирал ночную скорость, минуя станции.
Когда пиво ушло, и банки заполнили всю поверхность стола, и даже звякали под столом, и, может, перекатывались на спальной полке, Костя устало наклонил голову, подперев руками лоб. Он шатался волной, раскачиваясь ритмично с дыханием поезда, а сам почти не дышал.
Ему было хорошо. Перевернулось небо, земля оставила ноги. Пред глазами заискрила россыпь звезд, и тут ему показалось, что вместе со звездами падает Летчик. Тот несся головой вниз, вытянув руки, и махал изо всех сил. Костя дернул в ответ кулаком, разбив стройный ряд жестяных банок. Грохнуло, тряхануло, в пробившемся шуме Летчик куда-то делся, растворился в прежней темноте, и только звезды сверкали фольгой.
– Летчик! Летчик! – прокричал пьяный Костя.
– Ау!.. Да… Чего? – откликнулся дембель.
Наверное, Костя протрезвел, по крайней мере, на некоторое время, едва заметное, но достаточное, чтобы поднять голову, растопырить глаза и убедиться, что откинувшийся с армейской запретки пацан хоть и свой, но совсем не сержант Летов.
– Ты не Летчик! – загремел Костя.
Он дернулся через стол и схватил того за воротник, растрепал края подшивы, оторвал пуговицу.
– Ты не Летчик! Понял?! Ты не Летчик!
– Я не Летчик, – подтвердил дембель, вяло мотая нетрезвой головой, не в силах дать заслуженный боевой отпор.
– Не Летчик, – повторил Костя и оттолкнул соседа. Проснулись пассажиры. Включили свет.
– Не Летчик, а Левчик. Я – Левчик, – сказал дембель. – Меня так называла мама. Левчик. Понимаешь?
Заиграла скрипучая помесь чужих голосов. Выскочила проводница, цепляя на ходу очки.
– Да что же это, в самом деле! – зашумела она. – Да разве можно…
Проводница развела руками при виде раскиданных банок, сушеной рыбы, ореховой скорлупы. Загундосили старики, и даже седой добряк прохрипел: «Ни стыда ни совести».
– Да еще и накурено! Господи ты Боже мой!
Растерянно пыталась она понять, что же делать и как быть, словно стояла перед ними не возрастная женщина, а та молоденькая практикантка, очумевшая от пьяных призывников.
– Мы уберем, – виновато сказал Костя.
– Обязательно, – уверил дембель.
– Уберет он, – крякнула с верхней полки женщина, еще недавно храпевшая неприличным глубоким ревом.
– Нет! Это невозможно! – заключила проводница. – Туда, значит, ехали, эти солдаты меня до капель довели. Сюда едем, и опять. Вы посмотрите, нет, вы посмотрите, – обратилась она ко всему вагону, и показалось, что весь вагон действительно посмотрел.
– Да все уже, все.
– Нет, не все. Сил моих нет. Я сейчас приглашу. Прямо сейчас вызову.
– Правильно! – поддержал какой-то старик и тут же принялся рассказывать про свое ушедшее время, в котором все было иначе и не было ничего.
– Да-да, пригласите. Мы деньги платим, – давила тетка, – и немалые. А тут, ой, – махнула рукой так, что Костя окончательно протрезвел и понял, как безнадежен.
– А милиция разберется.
Кто-то поправил, вспомнив, что милиции давно не существует, но полиция быть должна и, более того, просто обязана приструнить молодого нарушителя правопорядка.
– Не надо полицию, – попросил Костя.
– Нет, так нельзя, – засуетилась проводница и, не дав Косте последней возможности оправдаться, помчалась вглубь вагона к тамбурному переходу.
Поезд вяло тормозил, предвкушая недолгую остановку.
Что он мог сделать? Сидеть и ждать, пока придут сотрудники и начнут составлять протокол? Только этого не хватало.
Пока хватал рюкзак, накидывал куртку, выбегал, все думал про Летчика. Может быть, зря он решил ехать. Зачем теперь такая суета? Ради чего?
Приземлившись на жесткий асфальт безлюдного перрона, услышал невыносимое «Стой!» и почему-то остановился.
Вслед за ним прыгал из вагона дембель. Лысина его блестела в ночной прохладе.
2
Их подняли по тревоге. Дежурный по роте объявил построение на центральном проходе, и пока молодые занимали места, прикрывая ладонями участки мужской силы, сержант Летов нехотя будил Костю.
– Вермут, поднимайся. Вермут!
– А?!
– Построение! Ротный идет.
Кое-как проснулся, обнаружив себя в неизбежном армейском чистилище. А как ведь было хорошо минуту назад. Что-то снилось, настолько приятное и настолько невозможное, разбуди так вот внезапно – считай, приблизил на шаг, чтобы послать все далеко и надолго. Но сон быстро растворился казарменной былью. Пахло терпким хозяйственным мылом и костром. И, кроме черпаков, посылать было некого.
– Кто в наряде?
– Да Ксива, Ксива! – суетился Летчик, шныряя возле тумбочки. – Не видел мой ремень?
– Не видел, – отрезал Костя.
Неторопливо оделся, разгладив кулаком воротник со вчерашней подшивой. Важно почистил берцы и даже взял рыльно-мыльные – до того раздражало опухшее лицо и отекшие руки. Сильнее мог раздражать один Летчик, который прошмонал каждую тумбочку, поднял каждый духанский матрас, но так и упал в строй без ремня.
Костя тоже бросил зубную щетку с полотенцем на койку и занял свободное место. Ворвался ротный, следом зашли взводные офицеры, и пробраться в умывальную, что называется, не представилось возможным. Уставная церемония открылась привычным командирским грохотом.
– Та-и-ищ капитан, – подлетел Ксива, – по списку девяносто шесть, в ст-ё-ою восемьдесят два. Пять – на-яд, пять – увал, четы-е – госпиталь.
– Какой на хрен увал? – Скулы ротного задрожали. – Какой на хрен увал?
Ротный всегда повторял дважды. Сначала спрашивал себя. Убедившись, что ответ находится вне зоны его понимания, дублировал вопрос.
– Виноват, – залепетал Ксива, – увольнительная. Четы-е – в увольнительном.
– Какие четы-е? – неумышленно подхватил картавость командир. – Каком таком увольнительном? Каком, я спрашиваю? – и уже не тиранил своим тяжелым взглядом бедного Ксиву, а смотрел высоко сквозь, задрав голову, и здоровенный его кадык неприятно двигался.
Кого он спрашивал, никто наверняка не знал, но каждый готовил разумную ответочку на случай внезапного права голоса.
Костя не особо напрягался. Он давно уже не думал, а свято исполнял и строго соблюдал неважный воинский долг. Под святостью и строгостью скрывалось понятное дедовское безразличие, с которым кое-как, но мирилось звездное офицерское братство.
– Товарищ капитан, разрешите? – включился политрук.
– Разрешите? Ну, разрешаю.
– Под мою ответственность. Я обещал. Утром – вернутся.
– Ты мне это брось, – топнул ногой. Удар о дощатый отсыревший пол вышел позорно глухим. – Ты мне это брось! Ответственностью раскидываться.
Ротный было закрутился, чтобы раскрошить инициативного лейтенанта в камуфляжную сечку уставных взысканий и человеческих обид.
– Завтра утром – это поздно, – крикнул ротный. – Это уже очень поздно. И ты знаешь, почему.
Политрук виновато склонил голову. Будучи офицером, он по-прежнему сохранял в себе курсантский трепет при виде старшего по званию.
Костя уважал политрука, но не мог понять такой преданности командиру. За месяц до дембеля его самого настолько рассосало, что сейчас он стоял в строю, расслабив ногу, не дожидаясь команды «вольно». Увидел Летчика, струной держащего спину.
– Летчик, – прошептал Костя, но тот не обернулся. – Летчик, – чуть громче позвал, и тот услышал, но не стал поворачиваться.