Гриша молчит и не верит.
Уже после, когда комету перестали ждать, а Гриша возмужал еще больше, я совсем случайно наткнулся на заметку в сети.
«Указанная комета, – писали там, – носит название Хаякутакэ (С/1996 В2), названа в честь ее первооткрывателя, который незадолго до появления улицезрел ее в телескоп. Комета проходила сравнительно близко от Земли, была очень яркой и легко наблюдалась невооруженным глазом в ночном небе. Научные расчеты показали, что в последний раз комета была в Солнечной системе 17 000 лет назад».
Что такое эти семнадцать тысяч? Подумаешь, просто цифры.
5
Договорились с матерью, что после собеседования она позвонит.
– Только не говори, что переживаешь.
– Я переживаю, позвони.
Гриша учится завязывать шнурки. В садике, говорит бабушка, все придется делать самому. Сидит на табуретке, упорно пытаясь совладать с петлями. Бабушка терпеливо ждет и не пытается даже помочь. Я не могу смотреть, как мучается мой ребенок. Мне проще будет каждый раз приезжать в детский сад.
– Гриш, если не получится, ты их прямо в ботинки заправь. И все.
– Ну! Научишь! Тоже мне, советчик, – недовольно бурчит матушка.
Гриша просит оценить – получилось вроде. Бабушка ворчит, повторяя, что завязать на узел может каждый, а развязать – на, попробуй.
В результате я сдаюсь и помогаю. Гриша улыбается, но получает от бабушки очередное наставление, как тяжело ему придется в саду. Таких, как ты, у воспитателей целая группа.
Неправда, Гриша такой один.
Я развяжу любой узел, двойной и тройной, лишь бы Гриша был счастлив. Как в прощальный бой провожаю мальчика, представляя, что вот-вот окунется он в новый мир, встретится с системой обязательств и станет почти таким же, как все, безвольным рабом, выполняющим требования воспитателей и нянечек.
– Вечером еще потренируемся.
Обнимаю сына и прошу, чтобы тот не беспокоился.
Все будет хорошо, вот увидишь.
Сегодня Гриша останется с бабушкой. Мне заступать на сутки, весь район в моем распоряжении. Или, наоборот, я в распоряжении всего района. Единственная уважительная причина, по которой могу провести ночь вне дома, – дежурство. Иногда, честно сказать, я вру матери про очередной служебный наряд. Особенно, когда Оксана готова меня принять, когда я готов приехать или когда хочется расслабиться, упившись, например, вдрызг. Доверием матери особо не пользуюсь. Да и за годы службы она изучила мой примерный рабочий график.
Но сегодня все действительно чисто. Я никого не обманул.
В сутках, на самом деле, есть приятный момент – следующий за ним отсыпной день. Значит, завтра смогу провести время с сыном. Даст бог, разберемся мы со шнурками.
Я следую в комнату вооружения, чтобы получить табельный «Макаров» и шестнадцать патронов. Дежурный кричит, что планерку сегодня отменили, можно не торопиться. Да я особо и не тороплюсь. Куда мне теперь торопиться.
– Второй шкаф. Тридцать семь.
Получаю пистолет, надо бы почистить. В последний раз я использовал масленку после контрольных стрельб. С тех пор сколько уже прошло, месяц, два. Сейчас нахлынет тыловая проверка, заставят писать объяснения. Ну, напишу. Сложно, что ли.
И, словно прочитав мои мысли, дежурный кричит:
– Серега, почисти ствол. Обещали приехать.
В дежурке постоянно кричат. Дежурного можно понять. Он раньше молчал, а потом узнали, что это за дежурный, стали подкалывать, и теперь тот огрызается на каждого.
– Когда в космос полетим, Андрюха?
– Полетим, – отвечает.
– Привези посылочку с Луны, а? Попросишь?
Брат Андрюхи – самый настоящий космонавт и выходил – т уда, в непостижимую толщу, и возвращался даже. Теперь брат живет в Москве ли, в Подмосковье, сам Герой России и новых готовит героев, а вот Андрюха сидит за непробиваемым стеклом, отвечает на звонки обиженных и оскорбленных, формирует наряд, заполняет журнал учета и кричит, кричит оттого, что не герой, оттого, что космоса не видел и ничего уже не увидит, кроме жеваных стен полицейской трущобы.
– Кто во второй группе? – кричу в ответ, еще сильнее, чтобы дежурный понял, кто здесь главный.
– Гнусов, – кажется, совсем уж неприлично громко орет дежурный. Или я так реагирую, услышав фамилию напарника.
Гнусов так Гнусов – мне с ним детей не крестить.
Захожу в кабинет, не здороваясь. Гнусов перебирает бумажки, заглядывает без конца в шкаф. Нам поговорить бы, так и так, выпили-перебрали, понесло не туда.
Но мы не разговариваем.
В дежурные сутки я не занимаюсь рядовыми служебными делами. Если начнешь работать, хотя бы в сводку заглянешь или в информационную базу, чтобы проверить, не засветился ли кто из твоих, – знай, в тот же миг на районе что-то случится, и теплый прокуренный кабинет придется сменить на свежий участок местности.
Поэтому спокойно включаю компьютер и вместо протокольных бланков выбираю пасьянс «Паук». Гнусов косится, что я там делаю, неужели работаю. Убеждается, что своим дежурным принципам и суточным суевериям не изменяю, бросает бумаги и уходит. Дверью он хлопать научился, подумаешь. Раньше держался, то покурит, то на улицу выйдет, а сейчас – херакнет от души, до предельного стона косяка, и успокоится.
Шалят нервишки, а куда деваться.
Но вспоминаю про «детский материал». Время уходит, а детей не нашли. Все-таки надо поработать. Некогда расслабляться.
То один заглянет, то второй.
– А где Гнусов? – с просит следак, молодой совсем парнище. Пожму плечами. – Гнусов не появлялся, нет? – задаст участковый, уже постарше. Я крикну: «Вы задолбали!» – потому что на молодых сотрудников кричать не надо, им без того тяжко, а вот служивым бездарям неожиданный пропесончик – самое то.
Нервничаю. Разозлить меня стало просто, и все чаще я стал задумываться о профпригодности. Сейчас нагрянут кадровики с психологами, проведут тестирование.
Да пусть приходят.
На самом деле я психую, что Гнусов нужен всем, а я – никому. Как-то один пепеэсник в шутку назвал меня списанным материалом. Расслабься, говорит, сколько тебе до пенсии. А до пенсии мне больше, чем этому пепеэснику до рыльно-мыльного перепихона. Он, кстати, тоже со мной не разговаривает. Никто не любит правду.
Пишу Оксане. Хочу, чтобы пришла в отдел на ночь. Посидим, попьем чайку. Поговорим. Так и пишу односложно и размыто, чтобы поняла обратное: никаких разговоров, никакого чая. Отвечает сразу, обещает прийти.
Ночью в отделе хорошо. Ни души.
Скребется за стенкой дежурный следак, разбирая бумажные завалы. Шьет свои делишки, поручения пишет. Внизу шумит дежурка, и, даст Бог, спокойная выдастся ночь.
Но пока ночь еще не пришла, пока Оксана кружит где-то и жизнь идет, как должна идти, я оставляю рабочее место, перемещаясь на диван.
Диван на сутках – святое место. Или как там, диван на сутках больше, чем диван. Только прилягу, вот голову приложу к подлокотнику (подушек нет, подушки почему-то запрещены), и все. Одну минуту, максимум две-три, полежу, и все. Одну минуту.
Не знаю, в полудреме, наверное, я все думаю о Грише. Мне снятся черные шнурки, сцепленные морским узлом, с массивной кулачной вязью. Шнурки настолько черные, что заполняют пространство меж и вдоль, и вот уже совсем черно – к осмос проступает, и кажется, что вот-вот появится комета, которую мы ждали. Что-то поблескивает, должно быть, она самая, светится красным, и я хочу позвать Гришу.
– Гриша, – бормочу, – Гриша, иди скорее.
Не слышит, а я смотрю и смотрю, пытаясь разглядеть, чтобы запомнить хоть, чтобы рассказать потом. Не придумать, не соврать, а рассказать правду. Я знаю, комета сейчас исчезнет. И в самом деле почти уже накрыла ее тельце дымка ночного облака, и не стало кометы.
И ничего не стало.
Карман дрожит, мычит телефон.
И я мычу, пролетая сквозь звездную крошку. Бьет судорога света, и слово «мама» на экране двоится и троится, а после буквы расплываются по горизонту и превращаются в те же звезды.
– Да, мам, – говорю, – вы там как? Хорошо, что позвонила.
– Спустись к нам.
– Не понял, – говорю, – куда спустись?
– На улицу выйди, мы тут у тебя.
Я никак не пойму, куда мне нужно выйти, и хочу спросить еще раз, но мать больше ничего не говорит и отключается в тот самый момент, когда я почти сошел с орбиты и простился с мирской атмосферой.
Уже спустился на первый этаж, вернулся. Не убрал пистолет в сейф. Признал вину – исправился.
Мама с Гришей стоят возле крыльца.
– А чего тут мерзнете, зашли бы в отдел.
– Папа! – кричит Гриша, бежит обниматься.
– Привет-привет, – говорю, – ну ты как?
– Хорошо, – отвечает сын, – только со шнурками не получается.
– Не получается?
– Угу.
– Получится, мы их того, – смеюсь, – нагнем.
И Гриша тоже смеется.
Мать ждет, пока я наговорюсь, исполню отцовскую прелюдию. По лицу вижу, дела так себе. В саду, наверное, что-то не прокатило. Может, им денег предложить. Сейчас кругом одни деньги.
– Как прошло?
– Все хорошо, – говорит мама. Сама в глаза не смотрит, все наверх, по сторонам. Губы жмет без конца – первый признак, что-то случилось.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Да тут… – бросит обмылок слова и молчит.
– Мам! Ну я все вижу, говори, а?
– Да отец, – не выдерживает, – отец… – вздыхает опять.
– Приехал, что ли?
Машет рукой – да какой там приехал.
И правда, разве может приехать, если не приезжал столько лет. Странное дело, не думаешь о человеке и, может, совсем перестал понимать, что был когда-то, а тут услышишь невнятное и когда-то привычное «отец» и поймешь, что человек всегда рядом.
– А чего же?
– Да умер, – шепчет, – отец умер.
Гриша возится с лужей, копошит палкой густую грязь и все ждет, пока бабушка или я скажут – нельзя. Но мать молчит, а я думаю, что делать.
– А ты как вообще…
– Да позвонили. Представляешь, взяли и позвонили. Такое дело. Я бы тоже позвонила.