Я нервно хлебаю чай. Кипяток съедает губы, прожигает язык.
– Какая история? Ты что такое говоришь? Какая еще история?
– Спокойно, не психуй.
– А ты бы не психовал?
– Пока еще ничего не известно, мы работаем, проверяем. Поэтому тебя и дернули. Думаешь, мне, что ли, хочется приезжать за тобой в такое время?
– Могли бы в отделе поговорить.
– Ушей много в ваших отделах. А тут дело особое.
Не выдерживаю, беру без спроса бутылку и добавляю в остатки чая коньяк.
– Говори уже, а? Заиграл тянуть. Куда она ввязалась? Что опять натворила?
– Опять?
– Где она? Говори лучше, пока не поздно.
– Когда видел ее в последний раз?
– Да какая разница? Скажи, что случилось!
– Это правда, что она уехала в прошлом году? Она приезжала? Вы общались? О чем вы говорили? Как она себя вела?
– Слушай, брат, я понимаю, ты из УСБ, но мы все-таки коллеги. Давай уже начистоту, к чему эти вопросы?
Уэсбэшник молчит и ждет, когда я отвечу первым.
Я сдаюсь, иначе просидим до утра. Закалка у этого опера неплохая. Я бы одолел его, но только не сейчас. Сейчас я хочу услышать правду.
– Да, твою мать. Она уехала в прошлом году. Она сказала, что не может больше. Понимаешь? Нет, не понимаешь. Взяла и уехала. Устала, говорит. Хочет новой жизни. Я больше ничего не знаю. Я не видел ее почти год. Что ты хочешь от меня услышать?
– А куда она уехала?
– Да откуда мне знать?
– То есть ты даже не искал свою жену? Взял и отпустил?
– Послушай, это мое дело. Давай я сам разберусь.
– А как же сын?
Я не собираюсь отвечать, потому что не придумали пока ответов на такие вопросы. Может быть, жизнь на самом деле простая штука, но остались в ней неразгаданные тайны. Куда она уехала? Почему? Думает ли обо мне? Помнит ли Гришу? Что будет дальше?
Я понятия не имею. Только одно знаю: люблю ее, люблю по-прежнему, несмотря ни на что, люблю. И, будь она проклята, эта Катя, все равно буду любить.
Наконец, когда молчание победило и кончился тяжелый коньяк, уэсбэшник признался. Сказал он коротко, встал и отвернулся к шкафу. Зашарил в бумагах, отыскал очередное письмо.
– Катя предположительно мертва. Нашли ее тело. Вроде бы опознали.
Я подошел к подоконнику. Пыль ласково оседала на выбеленную поверхность. Провел пальцем до глубокого следа и открыл окно. Дыхнул ветер, поднялась шторка. Бумаги полетели со стола. Уэсбэшник зашуршал, поднимая документы.
– Все что угодно. Я думал, ты скажешь, она куда-то ввязалась. Кто-то ее обманул, подставил и так далее. Понимаешь? А ты такое…
– Прости, ты должен был знать.
– Ты сказал, предположительно мертва?
– В наше время никому нельзя доверять.
– А при чем тут УСБ? С какого перепугу?
Сотрудник промолчал, и, не желая того, я догадался. Рассмеялся. И сам ошалел от собственного смеха.
– Вы тут с ума сошли, что ли? Вы тут дернулись на своих выявлениях?
Подошел к уэсбэшнику. Здоровенный, выше на голову, он сторонил взгляд. Обезумевший, я готов был кинуться в драку за такие вот подозрения.
– Спокойно, Сергей Александрович! – Он поправил ворот рубашки и потянул за манжеты.
– С покойно, говоришь? Ты что тут устроил?
– Тебя никто не обвиняет. Мы проводим обычную проверку. Так положено. Я поэтому и спрашиваю. Заметь, спокойно спрашиваю. Когда ты ее видел? Какие у вас были отношения?
– Отношения? Нет, ты продолжай. Скажи, что я убил собственную жену. Давай! Конечно! Я был так обижен, что она ушла, ребенка бросила. Это же такой мотив. В наше-то время, когда из семей обычно мужья уходят. А тут жена ушла. В самом деле, почему бы и не отомстить. Да? Ты это хотел услышать? Давай, я все подпишу. Это же надо!
Уэсбэшник сколько-то таращился, а потом порвал бумагу, застывшую в руках, и внятно заматерился. Полез за второй бутылкой, загремел бокалами.
– Слушай, ты извини, честное слово. У нас руководство сменилось, по каждой мелочи гоняют. Сам понимаешь.
– По мелочи, говоришь.
– Ты понял. Ты прости, я загнался.
– Где она сейчас?
– Пришла информация от питерских коллег. Мы проверяем. Ничего еще не понятно… то есть мне все понятно, я к тому, что…
– Ладно, – говорю, – мне что, в Питер ехать?
– Сам решай. Тут я не советчик. Будешь?
Он нарезал лимон, и пить стало легче. После третьей меня развезло, и уэсбэшник тоже раскраснелся от высокого градуса.
– Понимаешь, дружище, ты, главное, выслушай. Ты меня выслушаешь?
– Да.
– Ты меня выслушай, пожалуйста, я тебе все расскажу. Ты просто пойми, я ее люблю. Точнее, любил. Нет, теперь люблю еще больше. Вот она уехала, понимаешь, просто так. Проснулась утром, собрала сумку и уехала. Даже вещи все почти оставила. Я за ней, а она говорит, оставь, у нас ничего не получится. Я про Гришу, она молчит. Сам разбирайся, вроде того. А мне что делать? Я спрашиваю, почему? Она говорит, устала, ошиблась с выбором. Хочет жить по-другому. Понимаешь? И ладно бы мы ругались, ну, ладно была бы причина. А я проморгал все эти причины. Я даже не заметил, когда она там ошиблась с этим долбаным выбором.
– Так не бывает.
– Оказывается, бывает. Представляешь, оказывается, бывает. Ну, вот и все. Я, конечно, мониторил, куда она поехала. Взяла билет в Сочи. Даже ездил туда, искал через местных. Никто ее не видел. В Сочи ли она поехала. Она же умная, на самом деле. Ты вот говоришь, Питер. Какой еще Питер…
– Вроде так, вроде Питер.
– Не важно. Все равно теперь. Я только тебе могу сказать. Я ее всегда буду любить. Мне теперь даже легче стало, потому что некого ждать. Не приедет наша мама. Все. Это конец.
Звонил рабочий телефон, но управленец не слышал, а пил монотонно и долго, не сводя с меня глаз.
– Сочувствую, конечно.
– Ты мне вот скажи. Ты хоть раз в жизни любил? Нет, ты подожди. Ты скажи, по-настоящему. Любил по-настоящему?
– Не любил, – признался уэсбэшник. И не собираюсь. Любовь – это так себе, для неудачников.
Он осекся, заерзав на стуле.
– Ты извини, я не в этом смысле. Мне кажется просто, что не стоит никого любить. Так проще живется. А проблем без того хватает. Не мне тебе рассказывать.
Как всегда без стука, зашел Гнусов.
– Ну как? – спросил он уэсбэшника, и тот кивнул.
Я смотрел на Леху и так хотел, чтобы тот заговорил со мной. Он же всегда что-то несет. Пусть скажет, что Катя жива, что это неправда.
– Собирайся, поедем, – сказал он.
Пока спускался, оступился на лестницах, и Гнусов, хватив за руку, удержал мою пьяную жизнь.
Служебная «Приора» светит здоровенными фарами. Свищет дождь в глухой ночи, бьет в лицо. Небо затянуто гуталиновой мембраной с проседью тучевых разводов. Мы куда-то едем. Я не спрашиваю, куда. Лишь бы откуда.
– Я бы сказал, крепись. Но ты уже год крепишься. Забей, короче, – говорит равнодушный Гнусов.
– Решил помириться?
Не отвечает.
Звоню Оксане. В мужском голосе оператора я почему-то узнаю отца.
«Обслуживание абонента временно недоступно».
«Терпи, сынок».
– Расскажи мне про Катю. Ты уже пытался.
– Опять начинаешь?
– Нет, ты расскажи. Сейчас-то ничего не имеет смысла.
Звонят с неизвестного номера. Не успеваю ответить. Набираю, и снова голос, теперь женский, и будто мать, заикаясь и плача, убеждает, что обслуживание действительно остановлено, жизнь кончена, все прошло.
Мы гоним домой. Гнусов давит на педаль, разрывая в щепки зачерствевшую ночь. Нет ничего, кроме свободы. Ничего, кроме любви. И что будет дальше, не важно…
…А дальше будет плакать Гриша, повторяя до знакомой тоски: «Я думал, ты не вернешься». Будет держаться в стороне Оксана, наблюдая, как прячу сына в своих ручищах. Будет страшно и холодно от блеклого равнодушия старой луны. И будет казаться, что с высоты наблюдает отец, пуская от печали слезливый осенний дождь.
8
Есть что-то особенное, когда уличная шпана, которую стараешься не замечать, здоровается с тобой, заводит разговор. Встретишь у подъезда местного забулдыгу, стреляющего мелочь на опохмел, – засуетится, пригладит растрепанные пряди сальных волос, прокашляет зачем-то в руку и на выдохе, слегка растерянно, скажет:
– Все в порядке, начальник, не нарушаю.
Он попросит у меня сигарету, так, мол, и так, курить хочется, а нечего. Я угощу, конечно, и, махнув рукой, вроде – все нормально, оставлю несчастного корифея уголовного мира в покое.
Тот прокричит вдогонку сиплым своим, оставленным на попойках голосом: «Честное слово, не нарушаю», а я подумаю, дай бог, если так. Что с него взять, свое получил, может, и впрямь одумался.
– Товарищ начальник, – кричит, – товарищ начальник, – а зажигалочки не найдется, спички хоть?
Он догоняет меня, смотрит глубокими, почему-то добрыми глазами, вот-вот утонешь в этом его взгляде – так он умеет казаться порядочным, что, не зная жулика, все его ходки, решишь – бедный, бедный человек, спившийся, затравленный неудачник.
Я чиркаю зажигалкой, и, довольный, скоро он расправляется с моей сигаретой.
– Товарищ начальник, не нарушаю, – в который раз повторяет жулик.
– Молодец, – говорю, – чем живешь?
– Да чем… чем придется: тут подкручу, там подкрашу. Кран поставлю, замок поменяю.
– Да уж, по замкам ты мастер.
– Ну, – смущается жулик, – есть такое дело. Но я не нарушаю, век сидеть, не нарушаю.
Ухожу, нет желания говорить с ним, а жулик все гонит и гонит за мной.
– А у вас как дела, – спрашивает, – все работаете?
– Работаю.
– Вы, это, если что, ко мне обращайтесь, я ж тут всю шантрапу знаю, всех фраерков вижу.
– Дети у нас пропали. Семь фактов за две недели. Слышал что-нибудь?
– Не, это не моя тема.
Не будь он жульбаном, Васей Мирным с пятью судимостями, я бы забухал с ним, честное слово. Не будь я ментом, Вася тоже предложил бы выпить. Он протянул костлявую руку с россыпью колотых перстней на пальцах и сказал: «Бывайте».