Ну, бывай, Вася.
– А это ваш, да? – спрашивает, показывая на Гришу.
– Наш, – соглашаюсь и кричу: – Гриша, давай быстрее.
Сын издали бросает пакет в мусорный контейнер, и часть отходов валится наземь. Бежит ко мне изо всех сил. Того гляди, развяжется шнурок, споткнется – упадет. Надо бы сказать: убери ошметки, но мы опаздываем в садик, и Грише еще предстоит понять, что такое труд и порядок.
– Похож, – заключает Вася. – Будущий опер.
– Кто это, папа? – спрашивает Гриша, оборачиваясь.
– Старый знакомый, не бойся.
– А я не боюсь.
– Ну ты же молодец. Мужик, – говорю, – и Гриша идет, задрав голову. Накидываю капюшон, застегиваю верхнюю пуговицу.
– Папа, – хмурится Гриша.
Завтрак мы уже пропустили. Вчера я не мог уснуть и потому проспал сегодня, после Гриша ворочался и просил остаться дома. Туда-сюда, вот теперь бежим.
– Папа, а тетя Оксана придет к нам?
– Какая тетя?
– Ну, тетя Оксана!
– А, – доходит наконец, – а что, ты хочешь, чтоб пришла?
– Не знаю, – отвечает. – О на сказала, что научит завязывать шнурки.
– А ты?
– Я и так умею, посмотри.
Гриша останавливается и хочет, чтобы я оценил узловатый бант с торчащими петлями.
– Ты умница, – говорю, и мы бежим дальше. – Гриша, я скоро уеду ненадолго.
Он смотрит и боится спросить: куда?
– Всего на пару дней. Скоро вернется бабушка, побудешь с ней, хорошо?
– Хорошо, – кивает. – А ты приедешь обратно?
– Быстрее, чем ты думаешь.
– Мама тоже так говорила, – чуть слышно отвечает Гриша и бежит без спроса вперед.
– Гриша! – кричу. – Гриша, стой!
Он бежит не останавливаясь. Слез капюшон, шапка сползла, развязался по ходу шнурок, и Гриша рухнул на асфальт, растянувшись.
Лишь бы не заплакал.
– Ты как?
– Папа, не сердись, – просит Гриша.
– Я не сержусь.
Поднимается, цепляется в мою ладонь. Крепко сжимает руку, еще сильнее.
– Ты не ушибся?
– Нет.
Детсад за перекрестком. Старая панельная двухэтажка с детской площадкой во дворе. Выпуклая паутинка – заберись наверх первым, иначе станешь отбросом. Лесенка с турником, барабан с покосившимися креплениями. Обшарпанная рамка футбольных ворот и высокий забор, выкрашенный в свежий зеленый цвет. Сейчас эти ворота сожрут моего Гришу, как городская толпа. Он выживет и выйдет другим человеком.
– Ты придешь за мной?
Я не успеваю сказать: «Да, Гриша, ну, конечно, приду. Ну что ты говоришь такое. Как я могу не прийти…»
Плотная дамочка в кардигане отвечает за меня:
– Обязательно придет. Гриша, да, правильно? Гриша? Твой папа обязательно придет. Беги скорее в группу.
Он машет рукой, я в ответ. Как ему объяснить, что люблю и никогда не брошу. Никакого космоса нет, Гриша. Я никуда не улечу.
Думаю, разглядывая кардиган. Крупная вязка запутанных кос плетется до самого низа и снова тянется вверх к массивной шее, переплетаясь с фактурным цветочным орнаментом.
– Вы же папа, я правильно поняла? – спрашивает дамочка.
– А вы же воспитательница? – улыбаюсь.
– Да, воспитатель, вы правильно поняли, – отвечает как можно строже.
Не пойму, что такого в этом кардигане. На груди два плетеных бутона роз или пионов, у талии выпуклый вязаный стебель с угловатыми резкими листьями. Пытаюсь определить, розы или пионы все-таки.
– К-хм, – выдает она заносчиво, дернув подбородком, – я говорила бабушке, но раз уж вы пришли. В общем, сейчас мы собираем деньги на благоустройство территории и покупку новых игрушек детям. Видите ли, современным детям нужны современные игрушки.
– Можно узнать, какие? – спрашиваю, а сам все разглядываю цветочный набор.
– Покупкой занимаюсь не я, но, если хотите, – суетится воспитательница, – уточню, прямо сейчас могу уточнить.
– Да не нужно, – говорю, – что вы.
– Смотрите сами.
Я смотрю, убеждаясь, что все-таки розы цветут на груди этой властной женщины.
– Я бы попросила, – намекает дамочка, разворачиваясь, – извините, мне нужно к детям.
– Работа, – говорю.
– Работа, – соглашается женщина.
Она уже вплывает в зальное помещение, сливаясь с голосящим звоном тянущих срок детей, как оборачивается, замечая мой прежний оценивающий взгляд, и добавляет:
– Постарайтесь не медлить с деньгами, хорошо?
– Хорошо, – улыбаюсь и хочу что-нибудь еще спросить, только не уходите, товарищ воспитательница, но та растворяется.
– Ах да, – появляется снова, – у нас есть группа в Вайбере. Вступите, пожалуйста. Там родители общаются. Мамочки в основном. Не знаю, будет ли вам интересно. Но спросите, по крайней мере, какие игрушки закупают детям.
– Хорошо. Нет проблем.
Я кричу вслед, что вернусь вечером. Ответа не дожидаюсь. Наблюдаю украдкой, как Гриша возится с ребятней, переставляя кубики на паласе, и думаю, что все будет хорошо.
Надо торопиться. Сегодня много дел. Нужно подписать рапорт на отпуск, взять билет до Питера, навестить Оксану, позвонить матери…
Когда я зашел, рухнула бархатная крышка гроба. Какое-то мгновение она еще прижималась к стене, увешанной овалами венков, но, почувствовав присутствие жизни, не удержалась, видимо, кивнула и бахнула. Обозначила свое присутствие и мое вхождение в обитель церемониального прощания.
С нарастающим звоном дверных колокольчиков послышался топот. Вышел мужичок, испуганный, бледный от старости и круглый от хорошей жизни, он выделялся на фоне тощих цветов, красноты матерчатых лепестков и зелени пластмассовых листьев, черных ленточек с золотым тиснением и желтым воском горбатых свечей.
– Здравствуйте, – произнес я чуть слышно. Но в густой, забитой ритуальной теснотой комнате звук разряжался и становился до того четким, что, казалось, говорит кто-то другой, невидимый.
– Здравствуйте. Я вас слушаю.
Он говорил, будто я пришел на прием к врачу, а не в ритуальное агентство.
Старик поправил очки, потянулся к тетради, где вел черновой учет.
– Это вы мне звонили?
– Нет, я не звонил. А что, надо звонить?
– Желательно, – сказал старик. – У нас большие очереди, хороший спрос. – От значимости собственного дела он ахнул, присев на табуретку.
Табуретка пошатнулась. Старик закурил и пожаловался на низкое давление.
– Много клиентов?
– Постоянным посетителям скидка, – ответил старик.
Он прокашлялся и затушил сигарету прямо о край стола. Недокуренный кончик сверкнул и умер, и старик опять внимательно кивнул, придавая значимость моему визиту.
Снова заиграли колокольчики.
Я отошел в сторону, облокотился на стеклянную витрину, под которой пестрели образцы крестов, как наглядный пример предстоящей вечности.
Женщина, уже обтянутая черным платком с какой-то марлевой подкладкой, объясняла старику, что нужен самый дешевый вариант, якобы воля покойного не претендовала на роскошь. Иногда она срывалась и плакала, рассказывая, каким замечательным тот был и как несправедливо иногда поступает жизнь с лучшими ее представителями.
Старик слушал и, как полагается, тяжело вздыхал. Он спросил о наличии дисконтной карты, на что женщина машинально отмахнулась, не придав значения возможной динамике смерти и тенденции утраты.
Щелкали кнопки калькулятора, и всплывающая сумма убеждала, как невыгодно умирать. Женщина спрашивала, предусмотрена ли доставка и есть ли возможность оформить рассрочку. Говорила она коротко, понимая, что нужно продержаться, решить эту проблему, а потом впустить заслуженную слабость и предаться скорбящей участи.
В тот момент я подумал об отце. Представилась мне одинокая оградка посреди заросшего пожухлой травой поля, деревянная скамейка, на которой сидит бедная мать и тоже готовится к встрече. Я было подошел к этой несчастной вдове ли, матери, встретившей известную каждому потерю, но та, заметив, что я нахожусь рядом, засуетилась, еще раз поблагодарила старика и вырвалась на улицу. Так бывает, когда личная беда не должна стать известной никому, потому что боль нужно пережить, а не растратить.
Повсюду стоял пресный запах тоски. Настолько откровенно пахло, что даже свет не проникал, уверенно крепла темнота, разбавленная слабым мерцанием дневной лампы.
Старик что-то записывал в тетрадь, кряхтя, довольно поглаживая глубокую залысину. Он собирался жить до тех пор, пока не умрет последний человек, которым, наверное, окажется сам.
Наконец старик вспомнил, что пока еще не один, встряхнул рукой – ну, как же я забыл, – отложил в сторону писанину, зарыскал в поиске портсигара.
– Да, вы же хотели что-то сказать. Пожалуйста, говорите. Я выслушаю вас и сделаю все, что пожелаете.
Он чиркнул непривычно длинной спичкой. Ожившее пламя воскресило сигарету.
Говорил он возвышенно, потому некрасиво, словно каждое слово давно выпустило жизнь и осталось просто словом, не способным на предписанный подвиг. Говорить не хотелось – все равно бы любая фраза оказалась лишней.
– Я просто так заглянул. Посмотреть, прицениться.
– У вас горе?
– Да… наверное, горе.
– Все что пожелаете. Все что угодно, – лепетал старик.
А что мне было нужно, что вообще мог сделать старик, для которого чужое горе – самое главное счастье. И тогда я сказал:
– Давайте жить вечно.
Прозревающий дождь шептал по дороге – все хорошо, все хорошо. Шептал неуверенно, и хотелось, чтобы в небе громыхнула правда. Я не верил, что Кати больше нет.
На родной ментовской земле подозрительно тихо.
– Начальника не видел?
Нужно забрать личные вещи, постирать форму. Прошу Гнусова забронировать билет до Петербурга, пока ношусь с рапортом.
– Все-таки поедешь?
– Поеду, а ты как думал?
– Я бы не поехал. И тебе не советую.
– Она мать Гриши, если ты забыл. Она моя жена, в конце концов. У нее даже родственников нет.
Гнусов нехотя водит курсором по экрану. Его душит затяжное похмелье. Небритый, с мятым воротником, согнутым погоном, что он может понимать.