– Как дела у тебя?
– Лучше всех, – огрызается Леха, – материалов накидали. Ты еще в отпуск собрался.
– Всего неделя, Гнусов. Не ной. Лучше займись детьми. Новостей нет?
– Не знаю, не узнавал. Мне все равно. Тебе, кстати, одна из матерей звонила. Говорит, что обещал связаться, а сам забыл. Это по вчерашней потеряшке.
– Да, точно. Забыл.
– Вот-вот. А то я-я, крутой оперативник, все дела. А кому теперь разгребать за тобой? Конечно, только Гнусову.
– Слушай, где мой ноут?
– Ноут? А, начальник забрал.
– Зачем?
– Спроси у него. Разве с ним поспоришь.
– А ты будто спорил.
– Не спорил, – признается Гнусов, продавливая кнопки.
Я думал, как-то иначе поговорю с ним. Пожму руку, скажу – ладно, Гнусов, забыли.
– Билет на второе число. Можешь ехать. Мне пора.
Он рывком хватает папку, накидывает кобуру и мчится спасать мир.
В курилке никого. Один щенок, прижавшись к стальной решетке, ежится и жмется, похрипывая от тоски. Мелкий, но мордастый.
«Ты откуда?» – говорю, словно понимает. Щенок обнюхивает ботинки, слизывая с носов гуталиновый налет. Пинаю осторожно по морде. Урчит и продолжает ласкаться с обувью.
Присел. И вот показал шершавый язык. Маленький, короткошерстный, виляет хвостом, к руке ластится. Хлопнет глазами, шелохнется. Прижался к ноге, отпускать не хочет. Беру – крохотного и беззащитного. Обратно ставлю, приметив следака.
– Чего это ты? – спрашивает следак.
– Да вот, – показываю, – пристал.
– И ец бы с ним. Слышал, в отпуск уходишь? Счастливый.
– Да уж, счастливый.
– Поедешь куда?
– Посмотрим.
– Поживем – увидим, ага.
– Выживем – забудем.
Щенок послушно сидит у ног, наблюдает за разговором. Вывалив тонкий перламутровый язык, довольно слушает, как следак жалуется на количество возбужденных дел. Прокуратура прохода не дает. Со всех сторон прижали.
Я киваю – да, разумеется, и щенок тоже дергает головой.
– А тут еще серия потеряшек. Гнусов твой работать не хочет. Поручение дашь – он порвет и забудет. Нас каждый день на коллегии поднимают за этих детей. Что сам думаешь?
– Работать надо, пока не поздно.
– А я про что. Ты Гнусову скажи. Ваш сектор, а ты вроде старший.
– Скажу, – и понимаю сам, сколько ни говори, ничего не изменится.
Может, впрямь остаться. Целый год Катя жила без меня. Наверняка не одна жила, кто-то ее опознал. Вот и пусть занимаются похоронами.
Щенок беззаботно кружит. Вглядывается так преданно, как, бывает, смотрит Гриша в надежде, что действительно его не брошу.
Угрюмые полицейские бобики таращатся пуговичными фарами, поперек двора покоится раздолбанная служебная десятка, напоминая, как совсем недавно мы задерживали на ней залетчиков из столицы. В плесневелом фасаде старенького здания с имперской важностью светится окно.
В ваших руках наша победа. Работайте, братья.
Щенок бежит за мной, шлепая где придется. Вдоль по лужам, сквозь бордюр. И, кажется, мы обречены. Пошли, раз такое дело. Гриша будет счастлив.
Много позже бедная собака, не обнаружив щенка, долго будет скулить за воротами, но этот материнский плач никто не услышит.
Щенок вразвалочку шатается по квартире, обнюхивает углы. Я зову его Диком, а иногда, свернув губенки, причмокиваю, и щенок тут же прибегает. Вьется спиралью хвост, дышит жилистое тело.
Надо купить поводок. А намордник тебе нужен, интересно, спрашиваю щенка, и тот мчится к двери. Я наблюдаю, как, упершись лапами в кожаную обивку, выпускает когти и, зевнув, начинает скулить.
– Подожди, скоро приведу Гришу, будете с ним куролесить.
Щенок пищит. Разбежится, ударится в косяк. Покружит у порога, прыгнет и зацепит ручку так, что дверь почти откроется.
– Хочешь гулять?
Задышит в надежде и снова заскулит, услышав внеочередное «подожди».
По кабельному крутят передачу про будущих марсиан. Там целая команда молодых людей готовится к эмиграции на красную планету. Какой-то черный, больше индус, нежели американец, клянется, что готов умереть, лишь бы шагнуть на поверхность Марса, почувствовать морщинистые впадины, кратерную тягу. Его перебивает девочка-славянка – говорю прямо, заявляет, я готова к внеземному продолжению рода. Индус протягивает многозначительное «йе-еее…», а сидящий напротив азиат теребит карманы, предвкушая вкус космической близости.
Когда полет состоится, девочка-славянка станет женщиной с типичным потомством, погаснет звезда во лбу у женушки индуса и, может, успеет заделать второго ребенка китаец. Говорят, теперь разрешено рожать двоих. Демография.
– Хочешь на Марс? – спрашиваю щенка.
Тот дергает мордой. Ну, давай, покажи язык, засранец.
И продолжает скулить.
Обошел прихожую и зал, в спальню зашел и кухню. Где-то у гарнитура, меж батарейной рамой и хрущевской морозилкой примостился, поднял заднюю лапу и выдал огромную лужу. Побежала вдоль стены, сползла по ламинату, замерла угловатой струйкой у порога.
Щенок пялится, как я мчусь из ванной с половой тряпкой. Гонит к двери, сгорбившись, изогнув хребет.
– Пшел-на, – пинком в подъезд, хлопаю дверью, как истеричный Гнусов в период больших служебных неудач. Слышно, как дышит, бедолага, и воет по-девичьи высоко.
Я бы тоже, наверное, завыл, но пока твои руки пропитаны собачьей мочой и от злости прошибает свежий тягучий пот, надо держаться.
Пестрят звездные кадры, и слышно без конца про туманность Андромеды.
Ношусь с тряпкой, выжму – намочу, выжму – намочу.
Они передают, что конец света неизбежен. Будто бы существует еще один календарь, и двенадцатый год оказался просчетом астрологов. Сколько нам осталось? В двенадцатом году родился Гриша, вот вам историческая ошибка, нагнули вашу систему. Форточка нараспашку, окно в свободу, голый ветер с придурковатым сквозняком.
Успокаиваюсь быстро. В холодильнике ждет не дождется бутылка. Это же так просто: потянул за ручку, ударил по стеклянному днищу, забулькала в рюмочке священная сила, и вроде бы стало еще легче, по крайней мере, подумалось на мгновение – ну, нассал, господи, переживем как-нибудь.
Таращусь сквозь рюмку. Водка – слеза прозрачная. И нет ничего лучше, кроме этой водки. Не напиться бы, в самом деле.
Свет растекается у подножья потолка, преломляется у гардины. Тащит с улицы случайным морозцем, дышишь и дышишь, и хорошо-то как, Господи.
Помянуть надо. Есть повод.
Катя не любила меня пьяного. Вообще любила, я думаю, а пьяного нет. Оправдывался – не от водки пьяный, от любви – такой. Она стелила мне в кухне. Прямо тут вот, на диванчике. Отсыпайся, завтра поговорим. И говорили, и не злилась ни капельки. Так сильно я любил Катю, что спился бы, наверное. И, может, хорошо, что бросила, дала повод разлюбить. Не разлюбил. Еще сильнее начал.
А теперь, когда не стало моей Кати, ну как тут не запить. Теперь любовь будет вечной. Все умрут, все кончится, все прекратится рано или поздно. А любовь – никогда.
За тебя, Катя. Прости меня, честное слово.
Голова кругом. Космос просыпается. Темно и свободно в этой темноте. Не страшно даже, потому что побеждаешь, потому что любовь победит.
Я нахожу в телефоне нашу совместную фотографию. Катя еще блондинка. Я еще самый счастливый человек. И, кажется, так будет всегда.
Почему ты ушла, Катя? Поговорить бы сейчас, объясниться, помолчать. Мы в молчании поймем друг друга, ты же знаешь. Где ты? Вернись, давай помолчим. Давай долго будем молчать, всю жизнь, главное, вернись, главное, будь рядом.
Ничего не изменить.
Занюхаешь и хряпнешь в последний на сегодня раз. Ну, ладно, может, не последний, может, перед сном еще граммов двести, если Гриша нормально заснет.
По телевизору гонят вечную чепуху. Щелкаю, раз, два… вот она, моя любимая передача, под названием «Жди меня».
Люди плачут, люди радуются. Вот потерялся человек, и никто его уже лет семь не видел, а тут – раз, и все, как прежде. Человек вернулся. Настоящая сказка. Нет, я не люблю эту передачу, но каждый раз, когда вижу фотографии исчезнувших и, может быть, по факту умерших уже, избитых и выброшенных в канаву возле трассы, всегда стараюсь запомнить хоть какие-то детали лиц.
Мне хочется верить, что когда-нибудь этих людей найдут.
И тут бы вспомнить о Кате, но пора идти за Гришей.
Выхожу на площадку, застегивая на ходу «молнию» гражданской телогрейки. Свищу, причмокиваю. Тузик, Бобик, как тебя там, Дик, мужик, где ты, в самом деле, ну. Куда-то спрятался. По лестнице вверх, этаж за этажом, пролеты осматриваю, как бывало на оперативных вылазках.
Ни следа. Бычки, бутылки пустые, банки-пепельницы. Дым клубится, глаза царапает. Сам не пойму, я ли тот, кто продолжает шастать в надежде, что щенок выберется и, как прежде, задышав беспокойно, задорно высунет язык и сможет меня простить.
Тьфу ты, е-мое.
Сидит у подъезда, надышаться не может.
Глажу макушку, ухо тереблю. Щенок петляет меж ног, карабкается, на руки хочет. Ну уж нет, дорогой. Пойдешь домой, спрашиваю, осматриваясь, никто ли не слышит, как взрослый мужик разговаривает с щенячьей мордой. Открываю подъездную дверь – заходи давай. Щенок упирается лапами в бетонку, подпинываю осторожно, ни в какую. Ладно, сиди. Приведу тебе сейчас друга.
Щенок хлопает глазищами, и зачем-то я машу рукой.
Машу рукой, и Гриша тоже машет. Он бежит, расставив руки, и (успей только присесть) запрыгивает почти на шею, целуя в щеку, в прыжке пробивая мне грудак рельефной подошвой. Маленький мой мальчик, любимый сынок.
– Папа! Папа, ты пришел.
– Ну конечно, пришел. Как ты здесь?
– Нормально, – отвечает Гриша, – я тебя так ждал, так сильно ждал.
– Ну, – протягиваю, не зная, что сказать.
Гриша продолжает обниматься, а я тороплю. Одевайся скорее, дома тебя ждет сюрприз.
– Сюрприз? – сверкает улыбкой Гриша. – Какой сюрприз? Папа, какой сюрприз?
– Увидишь! Давай скорее.
– Бабушка приехала? Да?