– Нет, – говорю, – бабушка приедет в воскресенье.
– А какой тогда сюрприз? Ну, папа! Ну, скажи.
Я помогаю сыну с курткой и шарфом. Гриша просит завязать шарф петлей, как вон у того мальчика.
– Ваня говорит, что он самый модный, – шепчет мне Гриша.
– А ты что?
– Я не знаю.
– А ты у меня самый умный. И самый сильный. И самый вообще замечательный.
– Да! – радуется Гриша и хочет сию же минуту рассказать всем, какой он хороший. – Папа, а какой сюрприз?
В раздевалке две мамочки без конца дергают сыновей, одна за рукав, другая за воротник.
«Совсем уже взбесился», – сквозь зубы шипит первая. «Бесеныш мелкий, весь в отца выродился», – точит вторая.
Иногда я радуюсь, что мы с Гришей лишены такого материнского внимания. Мамочки, исхудавшие от хорошей жизни с нехорошими мужьями, ковыряют детей, будто дети в чем-то виноваты, будто дети их главная беда.
Мальчик сдается и плачет навзрыд. Гриша важно завязывает шнурки и плакать не собирается. Он смотрит на меня, потом на шнурок. Зацени, папа.
– Ну вот, другое дело! Я же говорю, мы всех победим.
Наконец я встречаю нашу воспитательницу. Выплывают мои бутоны, полные живой силы.
– Беги на крыльцо, Гриша, я сейчас. Воспитательница кивает. «Здравствуйте», – говорю.
– Уже виделись, – поправляет, морща гладкий лоб, почесывая носик. Уловила, видимо, свежее мое паровое дыхание, кристаллики разбавленного градуса.
– Да, – теряюсь почему-то и, чтобы вырваться из этой случайной пропасти, добавляю: – Я тут деньги принес. На игрушки.
– Ах, ну конечно. На игрушки и на территорию, – замечает женщина.
Я сую сколько-то, говорит, что много. Да ладно, отмахиваюсь. Все для детей, как говорится.
– Да, хорошо. Мне кажется, или вы того…
– Того?
– Я бы не рекомендовала появляться здесь… ну… под этим делом. У нас образцовый детский сад.
– Я абсолютно трезв, если вы про это.
– Про это, – кивает воспитательница.
– Это всего лишь лекарство. Погода, – говорю, – давление. Настойка «электрокока».
– Элеутерококка, вы хотели сказать.
– Именно.
– Ладно, – не хочется ей спорить. – На самом деле есть проблемы поважнее. Я бы хотела поговорить о Грише.
– Да? Что такое?
– Понимаете, мне как-то неловко. Но я должна сказать.
Что, думаю, что такое – что ты хочешь сказать. Что мог натворить мой сын? Ударил кого-то? Не поверю. Плохое поведение? Мальчишка. Хочет домой? А вы не хотите?
Я бы сказал не раздумывая: мой сын самый лучший, и не надо мне тут никаких ля-ля. Вы таких, как мой Гриша, никогда не знали.
– Понимаете, у нас тут в конце месяца планируется утренник. Вы же знаете, есть такой праздник, День матери. Вот, – подбирает она слова, – каждый ребенок будет читать стихи или в сценке участвовать, мы скоро начнем разучивать песню. Но ведь у Гришы нет мамы, я подумала, как же нам быть…
Она говорит и говорит, и мне почему-то уже безразлична ее плетеная вязь, все эти гармоничные припухлости, узелки и точечки. Я думаю, как вы меня достали, честное слово. Что ты хочешь, бедная женщина, чтобы я сам стал матерью и приперся слушать детский лепет?
– Ну, наверное, мы не одни такие? У вас же наверняка есть опыт.
– Есть, – соглашается женщина, – поэтому и советуюсь с вами. На самом деле такое нечасто бывает. В основном у ребятишек нет отцов. Как вы думаете?
– Мы обязательно что-нибудь придумаем, – говорю как можно убедительнее – так, чтобы глупая женщина перестала меня изводить.
– Это хорошо. Может быть, вы подготовите его. Скажете, что нет ничего страшного, если мамы нет. Конечно, это очень страшно. В общем, поговорите с Гришей, хорошо?
Мы что-нибудь обязательно придумаем. Правда, Гриша?
– Правда, – отвечает сын, не понимая, что мы должны придумать.
Кто придумал этот праздник? Почему не существует Дня отца, например. Мы бы такие стихи подготовили, такую бы песню спели: «Папа может, папа может все что угодно».
– Все будет хорошо, – талдычу я, перешагивая лужи. Гриша идет напролом, расплескивая грязь.
– Папа, что за сюрприз? А, пап?
– Тебе понравится, потерпи. Скоро увидишь.
Всю дорогу он что-то бубнит. Просит в задачки поиграть. Я начинаю: на ветке сидели три воробья, а потом один улетел.
– Два, два осталось, – кричит Гриша, – было три, осталось два. Три минус один равно два. Папа, правильно?
– Правильно, молодец.
Вот и нас, думаю, было трое, а теперь идем вдвоем. И так будет всегда.
Потом начинаются «слова».
– Яблоко, – кричит Гриша.
– Облако, – называю с ходу, не думая, потому что Гриша всегда начинает с яблок, а заканчивать приходится мне. С цифрами у него пока лучше получается, чем со словами.
Когда мы заходим во двор, я говорю: «дом» в ответ на «холод», а Гриша произносит равнодушно «мама», не придавая значения этому главному слову.
Гриша молчит – я же не пойму: молчит, потому что ждет очередного слова на «А», либо думает все-таки о матери. И, как назло, ничего не приходит на ум, все слова забыл, а первую букву почти возненавидел.
И тоже молчу. Туда-сюда, уже к подъезду подошли. Брожу у скамейки, всматриваюсь.
– Папа, ты чего?
– Да ничего, пошли.
А сам шаг сделаю – обернусь, дверь открыл – загляделся. Пропала наша собачонка.
Гриша стоит у порога, не думая разуваться. Он понятия не имеет, что никакого сюрприза не будет. Обещание мое – все равно что игра с яблоком и облаком.
Хожу, насвистываю, губы в трубочку, тру-ту-ту. А вдруг выбежит сейчас, расставив лапы, рухнет у ног и запыхтит тяжело и довольно.
– Папа, не свисти, – умничает Гриша.
– Денег не будет? – спрашиваю.
– Ты так говоришь.
Я соглашаюсь и отвечаю:
– Не переживай, сынок, все у нас будет.
Начинает разуваться, стягивает шапку, закидывает на полку шарф. Обычно с шарфом разбираюсь я, но Гриша не просит помочь. Подбросит – упадет, подкинет – снова свалится на пол. Никаких сюрпризов больше. Гриша знает, лучше молчать, потому что случился, видимо, очередной мой провал.
Свисти не свисти, что мне от этих денег.
– Гриш, – говорю, – иди-ка сюда.
– Ну, что там?
В очередной раз падает шарф, собирая на пороге уличную грязь.
– Я подумал, ты у меня большой. Ты у меня взрослый, Гриша. И лучшим сюрпризом…
– Сюрприз? – оживает Гриша. – Папа, сюрприз?
Я протягиваю ему купюру и обещаю, что на выходных мы пойдем в магазин.
– Ты сможешь купить все, что захочешь. Сам решишь, и сам купишь. Ты же взрослый.
Гриша держит в руках бумажку и не знает, что с ней делать. Наверное, потому, что взрослый действительно, аккуратно сложил пополам, после надвое и, спрятав в карман, обнял меня, как обычно, крепко.
Когда уже спать ложились, он спросил:
– А что мне купить?
– Да что хочешь, походим-посмотрим. Что понравится, то и купим. Может, возьмем телескоп?
– А можно я отдам деньги в садик?
– Зачем? – не понимаю.
– Я отдам деньги, а сам туда не пойду больше. Можно так?
– Тебе в садик не хочется?
– Не-а, – отвечает Гриша и отворачивается к стене. – Там стихи заставляют учить, а я не хочу эти стихи. Не нравится мне. Там про маму стихи, а я не хочу. В садике все дураки, им стихи нравятся. Папа, они дураки все.
Мне кажется, он хнычет. Глажу по затылку – точно, всхлипывает. Долго все-таки держался. Не выдержал.
Я не могу слушать, как он шмыгает, задыхаясь.
– Гриш, ну чего ты. Перестань.
Ущипну его тихонько, перебить бы слезы. И сам бы заплакал, разрешил бы кто.
9
Свежесть осени игриво тянет занавеску к потолку. Подкрадывается жар, я раздеваюсь и таращусь на дверную ручку.
Звонок трещит и скрипит, голова разрывается. Уже слышен стук, и параллельно кто-то стучит изнутри головы. Все плывет и расплывается. Стараюсь держаться, сползаю на пол. Холодно, а во рту – сухо. Глубоко дышу и, кажется, проваливаюсь внутрь себя. И вот меня уже нет, один маленький сгусток воспоминания.
И больше ничего.
Катя проходила потерпевшей по одному разбойному делу. Злодея установили, вину доказали и вроде бы – все счастливы и свободны.
Но каждый день она возвращалась в отдел.
– Привет…
Это «привет» крепким стояком держалось у меня в памяти до того, как я решил навсегда забыть и пухлые щечки, красные от мороза, и губы, не менее сочные, и вообще все, что связано с ней.
– Я без тебя не могу, – так она и говорила, дешево, с киношной пошлостью.
– Откуда ты взялась?
– Я… ты пойми, за это время… в общем.
Конечно, я все понял. Некого тогда любить было, а тут любовь сама пришла, точнее, предложила, может, того, попробуем.
Я бы напомнил, девочка, сколько тебе лет, и потребовал, сосчитав значительную разницу, чтобы ты шла учиться или работать в нормальное место, продавцом или менеджером, где там трудятся нормальные люди. Но так смотрела она, так улыбалась ненавязчиво и, кажется, не ждала и намека на мое согласие.
– Все равно я уезжаю, поэтому…
– Куда? Надолго? Я буду тебя ждать.
– В командировку на Кавказ. Сводный отряд. Так положено.
Бедная девочка. Она, видимо, никого никогда не ждала и сама не знала, как можно ждать так, что ожидание перерастает в простую травоядную ненависть, и приходится сочинять сказки про звезды и космонавтов, далекий Северный полюс и экспедицию полярников.
Она зачем-то повторила, что поедет со мной куда угодно. Я не верил, конечно, но так хотелось, чтобы правда победила.
– Возвращайся скорее, – сказала, – без тебя я пропаду.
Когда время тянулось от тяжести службы, когда не знал, дождется ли, – вернулся и окончательно полюбил.
А потом она сама пропала.
Гриша плакал, вспоминая прежнюю материнскую заботу. Она ведь и впрямь любила Гришу – ну, так мне казалось. Нянчилась, что-то напевала, за руку водила, мир открывала, обычная такая мать.
«Где мама, где мама», даже так, «демама, де-мама», – травил меня Гриша.