…И вот теперь он мечтает стать космонавтом, когда вырастет, утром ест кашу до последней ложки, пьет молоко с пенкой, ложится спать без уговоров и поднимается ровно в семь, потому что настоящие космонавты, сынок, соблюдают режим, потому что настоящие космонавты выходят в открытый космос, где в межзвездной пыли, за пределами всех галактик, живет наша мама и ждет, как и ты, встречи.
– Она будет ждать? – спрашивает Гриша.
– До конца, пока не подрастешь, обязательно будет.
– А когда я вырасту?
– Скоро, Гриша, ты очень скоро станешь взрослым.
Знает, что пора спать, что все будущие космонавты уже видят сны. Мне бы рассказать ему сказку или, как раньше, зачитать про волчка, который почему-то должен укусить, но сегодня обойдемся без стихов.
Не надо расти, Гриша. Не надо быть космонавтом. Мама не прилетит.
10
В шесть утра позвонила Оксана:
– Срочная новость. Приедешь?
– А до вечера никак?
– Не знаю, – говорит Оксана.
Гриша еще спит. Сегодня, так и быть, мы прогуляем детский сад. Ничего страшного не случится. Пусть дрыхнет – космонавтам нужно отдыхать. Все что угодно, лишь бы не плакал.
У меня есть часок-другой, пока он не проснулся. Ношусь по квартире, переходя с тяжелого топота на цыпочки. Еще дремлю под огненным душем и, как всегда, вспоминаю Катю.
Завтра вечером поеду в Петербург и сам разберусь, что произошло. Катя, как ты могла? Почему допустила собственную смерть? Разве имеет право мать уходить первой? Я представляю, что время обязательно пройдет, и тогда я смогу рассказать обо всем Грише.
Я расскажу, как любил его маму, и придумаю, конечно, как мама сильно любила его. А пока время не прошло, пока маленький Гриша нежится в теплой кровати, я продолжу молчать и сочинять сказки про космос.
То и дело бурчит телефон. Мамочки из группы детского сада обсуждают подготовку к празднику.
«День матери. Как мило. Боже!»
«Мой будет петь песню».
«А мы в сценке участвуем».
«А у нас тут еще есть одинокий папа. Вы тут? Вы с нами?»
Я шлю первый попавшийся смайлик и отключаю уведомления.
В нашем дворе идет строительство небоскреба. Заберусь как-нибудь на крышу и дотронусь рукой до выдуманных звезд. Вот они, совсем рядом, а где-то там и наша мама. Катя, как ты могла? Честное слово.
Строительством занимаются таджики или узбеки, точно не разберу, кто. Смотрю, как ловко поднимаются они по навесным лестницам, штукатурят стены, отделывают фасад.
Они кричат что-то на своем далеком непонятном языке. И после каждого слова я слышу бесконечное «Катя».
Столько людей вокруг, да все чужие.
Навстречу движется знакомая женщина.
– Молодой человек, молодой человек, вы меня извините. Извините меня, ради бога, – нервничает женщина. – Молодой человек, не одолжите сигарету?
Эту женщину с судорогой у подбородка, со старой пористой кожей я угощаю всегда. Сам не знаю, почему. Может быть, она похожа на Катю.
Нет же, не похожа.
Долго звоню в дверь, кнопку не отпускаю. Потом стучу и жду. Звоню и стучу одновременно. Она тоже не похожа.
– Пришел, – говорит Оксана.
– Что у тебя? – спрашиваю резко.
– Ничего, – признается Оксана, – просто соскучилась.
Лезет обниматься, к губам тянется.
– Просто соскучилась? Ты себя слышишь?
Оксана не реагирует на мой вечный треп.
– Кофе будешь?
– Давай потом. Дела у меня так себе. Некогда.
– Что случилось?
– Да ничего не случилось. Личные проблемы.
– Расскажешь?
– Я же говорю, личные…
– Хорошо, ладно. Я просто думала, могу знать. Я думала, имею право.
– Имеешь. Да, наверное, имеешь право. Но давай не сейчас.
Сегодня утром я не хочу никакой близости. Оксана крутится и жмется, и шелковый халат ее поднимается высоко-высоко.
– Останешься?
– Лучше на днях заеду. В конце недели.
– Ну, пожалуйста, – просит, и настолько близка, что я бессилен.
Справляемся быстро, дольше молчим, вспоминая слова.
– Ты ведь справишься?
– Ага, – говорю, – куда я денусь.
– Я, правда, не поняла, что у тебя случилось и что вообще происходит.
Не хочу объяснять и ловко перескакиваю на запретную прежде тему.
– Гриша про тебя спрашивал.
– Правда? – улыбается Оксана. – Такой миленький мальчик. Я обещала помочь со шнурками. Может, как-нибудь встретимся все вместе? А? – на полном серьезе говорит она, будто так легко взять и встретиться, избежав при этом очевидных вопросов от Гриши: «Папа, а вы с тетей Оксаной дружите?», «А когда прилетит мама, вы продолжите дружить?»
– Он тебя очень любит, – говорит Оксана.
– Да? Честно? Ты так думаешь?
– Правда, – отвечает, – а ты сомневаешься?
– Не знаю, может, сомневаюсь, может, нет. Думаешь, я хороший отец?
– Я в этом уверена. Когда мы стояли, ждали тебя, я ведь знала, что ты придешь. Точнее, я не знала, но почему-то говорила об этом Грише. Так и так, папа сейчас придет, понимаешь? Такое ощущение, что я была с тобой в тот момент, ну, где ты там был, с этими людьми, я не знаю… Так вот я тогда такую связь между нами почувствовала, словно сама стала мамой для Гриши, я тебе серьезно говорю. И вот мы стояли у подъезда и ждали тебя, и Гриша совсем не плакал. Он потом только начал, когда ты приехал. А так не плакал. И все рассказывал, какой ты хороший и как он тебя любит.
– Так и сказал? Сказал, что любит?
– Ну да, так и сказал. А в чем ты сомневаешься?
– Ни в чем, – говорю и целую Оксану неожиданно глубоко и долго.
– Когда приедешь?
– Приеду.
– Я буду ждать.
Щеки у нее красные-красные, словно пробрался собачий холод, когтями расцарапав кожу.
11
«Папа, я хотел яичницу, а не получилось, – вытаращив глаза, оправдывается Гриша, – сковорода теперь не отмывается».
Сколько раз я говорил: не включай плиту, когда никого нет дома. Мало ли что. Гриша смотрит, не понимая, в чем его вина. Пахнет яичницей и помидорами.
– Папа, я не буду больше.
Он хлопает глазенками, приподняв плечи. Я вздыхаю, потому что Гриша ни в чем не виноват. Это я решил сбежать, не рассчитал время.
– Никто не приходил?
– Кто-то стучался.
– Кто?
– Я не знаю, я не подходил к двери. Как ты учил, – замечает Гриша, будто все-таки он послушный и помнит мои наставления.
– Умница, – говорю, – все правильно. Иди-ка сюда.
Я беру его на руки и несу в прихожую. Гриша хохочет, просит отпустить.
– Я не маленький, папа. Перестань.
Глаза от матери, тут не поспоришь. Но вот губы и нос мои же, честное слово. Смуглый, кучерявый – так ведь и меня в детстве называли чертом, а кто-то из дворовых подарил кликуху Цыган.
Я как-то напугал его цыганами. Откроешь дверь, они тебя хвать в мешок – и унесут. С тех пор ни один посторонний не сможет войти в наш дом.
А если в профиль. Гриша, поверни голову. А так – чужой: подбородок с рельефными неровностями вытянут, будто слеплен из твердой глины, пухлые щеки бодрятся червонной краской. Бог с ними, щеками, главное, брови густые – точно мои.
– Пап, зачем ты меня?
– Подожди, – говорю, рассматривая изгибы ушей.
– Папа, ну отпусти.
Пока возвращался домой, подумал: а что, если Гриша не мой сын? Ну, мало ли. Вдруг Катя не сказала. Вдруг узнала и не смогла признаться и потому рванула не пойми куда.
Он стоит рядом и тоже разглядывает отражение, а потом на полном серьезе говорит:
– Мы с тобой один в один.
– Как две капли? – улыбаюсь я.
– Угу, – подтверждает Гриша.
Я обнимаю сына. Идем, говорю, будем жарить яичницу.
Пока бьет напор воды и я сжимаю губку до снежной пены, Гриша показывает, как тренируются космонавты.
– Вот так вот, смотри.
Он тянет руки и подпрыгивает и, вытянувшись, как змееныш, падает в упор лежа. Руки перед грудью, повороты в сторону, правую ногу вперед, резкий наклон, выдох, присед, и так по порядку.
– Надо тыщу раз.
На третьем подходе он сдается. Запыхавшийся, валится на диван и лежит, прижав руки. Отдышаться не может. «Это тоже упражнение, они так в космических кораблях летают».
– Неплохо.
– Ага, – соглашается Гриша и продолжает валяться, изображая героя, уставшего от долгого прорыва сквозь вселенскую пелену.
Отмокает сковородка – закоченелые шкварки неспешно барахтаются у поверхности воды, всплывают прожаренные желтки, словно морское чудище из Гришиных сказок, сверкая одноглазым белком.
Гриша задирает ноги, упирается ступнями в стену. Голову свесил, лежит вверх тормашками, хохочет.
«Да-да, это очередная тренировка. Не переусердствуй».
«Не переу… что?» – и снова трещит, заливаясь.
Смеется он как мать. Не смеется, а заикается.
«Йи-х, йи-х, йи-х».
Я все гляжу на сына и думаю: вдруг он чужой, тогда что? Пихнулась Катя с каким-нибудь абреком, потом устроила семейную любельку, и вот, пожалуйста, любимый мой, ты скоро станешь папой.
А что, если Гнусов правду говорил. Что, если Гриша не мой, а вообще гнусовский…
От мыслей этих жуть проступает. Отчего-то хочется крикнуть на Гришу. Может, не крикнуть, но запретить космические игрища в пределах скромного кухонного пространства или дать ему на перспективу несильный отцовский шлепок.
Но я продолжаю отчищать сковородку и думаю: даже если чужой, да разве бросишь, разлюбишь ли теперь. Никогда. Единственный мой Гриша. Любимый сын.
Гордый кипяток растапливает кожу на ладонях до глубоких марсианских пор, и я почти превратился в инопланетную тварь.
Пугаю Гришу разбухшими пальцами, издавая дикое «у-уу-ууу…».
Гришу не испугаешь. Оттолкнувшись от диванной пружины, пускает в прыжке почти мастерский лоу-ик, и я, как преступник, поднимаю руки. Ты снова победил, мой мальчик.
Но прогиб не засчитан. Не рассчитав скорость полета и размах ноги, космонавт сошел с орбиты, крякнувшись на пол. Пришелся не к месту проклятый угол подоконника, пробивший защитную маску. Гриша молч