– А скафандр, – с прашиваю, – как там, в скафандре?
– Жарко, – не сдается Катя, – но безопасно.
Гриша носится по кухне, изображая пущенную в космическую вечность ракету, и просит взять с собой. В следующий раз.
– Мам, а когда ты полетишь в космос?
– Не знаю, – говорит она и косится на меня, – надеюсь, что никогда.
– Ну, мама. Давай полетим в космос. Возьми, пожалуйста, с собой. Не хочу без тебя.
Она обещает, что обязательно возьмет, но для начала нужно позавтракать. Кушай блинчики, Гриша, запивай и прожевывай. Нам предстоит долгая счастливая жизнь.
Потом я ухожу в комнату и валюсь на кровать. Пружинистая подушка резонирует в висок, а пьяный самолет ворожит пред глазами облачной пылью.
Гриша громким поставленным голосом читает стихи, а Катя хлопает и просит повторить. Мне кажется, она притащила даже табуретку и заставила читать, как читают настоящие поэты в кино, поднявшись на трибуну, закинув руку за голову, с напыщенным достоинством.
Тра-та-та и пам-па-рам,
Три-та-та, парам-пам…
Сквозь пьяную судорогу приходят мне чужие строчки, вроде:
Все кричат, и хоть бы хны —
До чего ж упрямы.
Говорят, ну как же так,
Где же ваша мама?
Да вот она, посмотрите. Наша мама рядом, никуда она не улетела. Наша мама самая лучшая, наша мама – герой. И теперь обязательно мы станем счастливы.
Я ребенку расскажу:
Маму знает каждый,
Мама наша космонавт,
Прилетит однажды.
Прилетела, прилетела, прилетела.
Завтра у нас детский утренник в саду по случаю Дня матери, и Гриша готовится к выступлению. Слышу щелчки гладильной доски и тиканье утюга – нужно погладить рубашку, постирать брюки. «Гриша, у тебя есть бабочка? Нужно срочно отыскать бабочку, ты должен быть самым красивым», – суетится Катя.
Она вбегает в комнату и спрашивает, есть ли у него чертова бабочка или на крайний случай галстук. Я прошу посмотреть в антресоли.
– Тебе плохо? – спрашивает Катя.
– Мне хорошо. Занимайтесь, пожалуйста.
– Ага, конечно, – и убегает к сыну.
Она пока не вправе спрашивать, где я был, с кем проводил время.
Я засыпаю и сквозь сон слышу отклики генеральной репетиции. Настало время песен и танцев, сейчас доберутся до инсценировки полета в космос. Засыпаю.
Снится отец. Гуляет по нашему огороду, где я ребенком ловил водомерок в контейнере и воровал соседские огурцы. Отцу тридцать лет – он жмет руку, как добрый товарищ, и просит закурить. Бью во сне по карманам, пачка осталась в куртке, и мне бы встать, пройтись, вытащить сигареты, но отец машет – ладно, не суетись, мы что-нибудь придумаем.
Так и живем, что вечно придумываем.
Сидим на каком-то поваленном дереве и наблюдаем, как опускается солнце. В голубой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, он мусолит стебель травинки и просит посидеть хоть немного.
Да сколько захочешь, отец.
Слышу голос матери, а мать не вижу. «Хватит вам, наигрались, домой…» Обернусь – никого. А потом опять материнский зов. Отец говорит, чтобы я шел: мать надо слушаться. Не пойду, говорю. Только с тобой хочу, так я соскучился, папа.
Прерывисто квакают лягушки. Неожиданный всплеск воды, затишье.
«Ну, как ты?»
«Хорошо».
«В школе как? – спрашивает отец, а я не пойму, при чем тут школа. – Исправил математику?»
«Исправил», – вру не краснея.
«Ну-ка посмотри. Опять обманываешь?»
Я смотрю ему в глаза и сам не знаю наверняка, исправил ли. Сколько лет прошло, папа, какая математика. Что ты говоришь? У меня тут другие уравнения и новые задачи.
«Врешь», – замечает отец.
«Да кому нужна эта математика? Думаешь, я дважды два не посчитаю? Посчитаю. Если бы все проблемы как эти дважды два были…»
«А ты привыкай, – говорит отец. – Нужно бороться».
«Уже темнеет, пора домой, – надрывается голос, – ребята, скорее».
«Пойдешь?» – спрашиваю отца.
«Нет, а ты иди. И выучи уроки, не огорчай меня, ладно?»
Я обещаю разобраться с математикой. Рубашка отца развевается на ветру, голубым пятном оседая в сумрачном скопище вечерних облаков. А потом рубашка исчезает, и отец вслед за ней расплывается в мутной близорукости огородной тиши.
Просыпаюсь. Гриша скачет по квартире, гоняя мяч. Остается запульнуть им в окошко, чтобы окончательно подытожить выстраданное разлукой счастье.
– Мама, смотри, – он чикает мячиком, выбивая на коленке десятку, – умеешь так? А так? А вот так?
Катя признается, что не умеет.
– Ты станешь отличным космонавтом, сыночек.
Наклонив пятилитровку, смягчаю горло, потому что очень хочется жить. Обмочил воротник, аккуратно сползла к штанине вода, тронула прохладой.
– Гриша, подойди.
Он не слышит, а может, придуривается, потому что занят игрой с матерью.
– Гриша!
Хоть оборись – не докричишься.
– Гриша!
– Ну чего? – недовольно спрашивает, забегая в кухню.
– Пойдешь со мной гулять?
– Нет, папа, мне сейчас некогда.
– Чем же ты занят?
Не ответит и скроется в коридорной нише, прячась от мамы, которой выпало водить. «Где же Гриша, – ищет она, – где же мой хороший?»
Сегодня воскресенье. Я стою на балконе и нежно расправляюсь с утренней сигаретой. Пепел осторожно падает на мои клетчатые шорты. Я недовольно отряхиваюсь, убиваю дохнущий огонек сигареты о край стакана и выкидываю бычок.
Сегодня прекрасный вечер. Самое время прогуляться до магазина за молоком и хлебом. Но мне так хорошо, что выходить никуда не хочется.
Громадное небо, бескрайнее, как моя память, укрывается ночью. Редкие облака виднеются на западе. Неторопливо тянутся и расплываются в свежих тонах.
Еще бы курнуть, но сигареты кончились.
– Когда мы встречались, хорошее было время, ты помнишь? – говорит Катя.
– Конечно, помню.
– Все так быстро пролетело… Мы даже не думали, что все так быстро пролетит. Помнишь, как ночевали у озера. Говорил, что умеешь ловить рыбу, а ничего не поймал. Ладно, просто не было прикормки. Это не важно. Я все равно тебя любила, хорошо, что ты есть.
– Хорошо, – соглашаюсь и не верю, что все-таки дождался.
Катя гладит меня по голове.
– Раньше ты считала, что счастье может быть вечно, и любовь, и мы с тобой…
– Я и сейчас так думаю, потому что люблю тебя.
– Любишь?
– Да. Я всегда любила. Знаешь, так бывает. Живет человек, а потом что-то происходит в его жизни, что заставляет его измениться. Взять в одночасье и стать другим. Ты понимаешь?
– Немного…
– Мне очень хочется, чтобы ты все понял. Помни, пожалуйста, мы всегда будем вместе.
– Ничего вечного не бывает.
– Нет, бывает. Теперь все будет иначе. Я мечтаю, как мы втроем поедем на море. Нам же так нравится море, правда?
Я вспоминаю, как давным-давно, охмелевшие от вишневого абхазского вина, окутанные алкогольной дремотой, мы сначала искупались в ночном прохладном море, а после грелись в номере под одним одеялом.
Не успеет нахлынуть ночь, и мы справимся с назревшим желанием, оставим былую боль и глубоко поцелуемся. И совсем не острым покажется поцелуй – проступит бархат прошлых чувств.
Мы долго еще будем стоять на балконе и считать окна с включенным светом. Когда последний квадрат многоэтажки нальется чернотой, задернем шторы, посмотрим на любимого сына и станем наконец счастливы.
Мы стоим у ворот детского сада. Ждем. Послушный Гриша держит меня за руку и рыщет по сторонам. Нарядные женщины торопятся выслушать прописные стихи от любимых детей. Все до единой хихикают, оглядываясь и перешептываясь.
– Она же придет, пап? Придет?
– Обязательно, – говорю, – не волнуйся.
Издали замечаю Катю. Она бежит, перескакивая лужи. Теперь мы всегда будем вместе. Больше никто не уйдет.
НачальникРассказ
Полковнику Молянову С. А.
Полицейская собака Ла-пуля снова родила щенят: дворовых и беспородных, самых обычных, с прямым черным окрасом и блеклым цветом глаз. Таких – пруд пруди в каждом подвале, в каждой подворотне, у каждого мусорного бака, на любой контрольной точке или зоне обхода дежурного патруля. Не знающие людской заботы, скулящие и звенящие, исход судьбы которых невелик: найти хозяйские руки или прыгнуть в тревожный вещмешок, оказавшись где-нибудь за городом.
Может, потому весь личный состав с самого дня рождения стал бороться за право выбора – мне вот этого, а мне вон того. Смотри, какая морда, добавляя понятное: «Мужи-иик». Щенки рано отстали от матери, носились по дворовой территории отдела, цеплялись за штанины пепеэсников. Те, уставшие после ночного дежурства, сперва шугали назойливых щенят, но, одумавшись, скоро брали на руки молодое собачье пополнение.
Честно говоря, сами щенки больше всего любили этих сержантиков, носящих почетную должность сотрудников патрульно-постовой службы. Переулки и городские тупики, улицы и закоулки, важное прописное условие: охраняй правопорядок, следи за пропускным режимом.
Щенки несли дежурство у въездных ворот. И если появлялся на той стороне жизни случайный прохожий или бдительный гражданин, давились ребяческим рыком, исполняя отеческий долг.
– Отставить, – давал команду пепеэсник, – ваши документы, пожалуйста.
И, выстроившись в ряд, опустив на потертый асфальт завитки дымчатых хвостов, провожали взглядом, как по команде «смирно», заявителей и потерпевших, жуликов и бандитов, патрульные «бобики», служебные ГНР-ки.
Оставалось лишь крикнуть что-то вроде «вольно», и щенята обязательно бы понеслись туда-сюда, рассредоточились по периметру, но отчего-то стеснялись они своих врожденных полицейских способностей, скрывали понимание уставного режима и дисциплинарной важности.