– Товарищ командир! Шрапнель готовить? – крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, – пригодится? А? Иль, гранаты?
– Быстрей, быстрей! – торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, – отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!
Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:
– Стальных гранат у нас мало… Очень мало! Шрапнелью поставленной «на удар» тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно…
Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про «брюхо», Кузнецов поправился:
– Трубку шрапнельных снарядов ставить «на удар»!
Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:
– Эх… Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк – тоже броненосец, только сухопутный.
Связист Святов, привстав, возник из окопчика – шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:
– Товарищ командир! Комбат вас… Спрашивает: «Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?».
Он словно бы ртом хватал команды по телефону, речитативом повторял:
– Приказ открыть огонь! Приказ открыть огонь!
«Он, что там? Не знает – что мы отсюда ничего не видим?».
– Дайте-ка, дайте, Святов!
Кузнецов кинулся к ровику, оторвал трубку от розового уха связиста и, улавливая горячо толкнувшуюся из мембраны команду, крикнул:
– Куда стрелять?
– Видите танки, Кузнецов? Или не видите? – взорвался в трубке голос Дроздова, – открыть огонь! Приказываю: огонь!
– Слушаюсь! – ответил Кузнецов.
Едва он бросил трубку в руки Святова, как справа на батарее зарницей и грохотом рванул воздух. Это открыли огонь два орудия взвода Давлатяна и одно его – однокашника Чубарикова.
И почти тотчас же, трескучим эхом лопнул ответный танковый разрыв, за ним – другой, третий, пятый, десятый и, огневые позиции Давлатяна и крайнее его орудие исчезло, утонуло в огненно-черном кипении разрывов.
– Товарищ командир! Никак, второй взвод накрыло! – донесся чей-то панический крик из ровика.
Кузнецов вспомнил хорошо знакомую ему маму Володьки Чубарикова, её слёзы на проводах единственного сына и дрожащие губы шепчущие слова:
«Только вернись, слышишь? В любом виде – безногим, безруким, но только вернись, слышишь!?».
«Зачем он так рано открыл огонь? – зло подумал Кузнецов про Давлатяна, прочь отгоняя чувство собственной вины в гибели друга, – что я теперь скажу Вере Павловне?».
Видя его настроение, Уханов произнёс успокаивающе:
– Не всех в таких случаях убивают. А часто бывает – вообще никого: залегли поди в своих окопах – наложив полные штаны и, даже дышать боятся.
Долго, невообразимо долго тянулось время…
Вокруг шла война, всё куда-то по кому-то стреляли, над ними пролетали шальные пли и снаряды, а они даже ещё не видели танков…
Вдруг, из густо заполненного дымом пространства справа от той возвышенности – за которой они притаились, вытянутым острием тарана вперед выдвинулся огромный «треугольник». Ещё немного и «треугольник» начал распадаться на отдельные, чётко видные желто-коричневые квадраты танков. Пронизывая дымовую пелену мглы, стали вспыхивать и гаснуть фары.
– Зачем фары зажгли? – крикнул, обернув ошеломленное лицо наводчик Евстигнеев, – огонь вызывают? Зачем, а?
– Для страха, – невозмутимо ответил Уханов, – психическая атака – на испуг берут.
– Волки, – с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, – чисто стая волков обоз в лесу окружают!
– Но мы то им не обозные клячи, – сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, – мы то и сами – кого хошь загрызть могём!
Кузнецов видел в бинокль: дым пожаров – полосой растянутый по степи, странно шевелился, дико мерцал красноватыми зрачками, вибрировал ревом моторов, зрачки тухли и зажигались, в прорехах скопленной мглы мелькали низкие и широкие тени, придвигаясь под прикрытием дыма к траншеям боевого охранения. И всё до окаменения мускулов напряглось, торопилось в Кузнецове: скорей, скорей огонь – лишь бы не ждать, не считать смертельные секунды, лишь бы что-нибудь делать!
– Внимание… Орудие…
– Мне ничего не видно – дым застит, – перебил его наводчик.
– Девятьсот шагов, товарищ командир, – на ухо сказал Уханов, искоса на него поглядывая, – надо бы подождать ещё – пусть ещё на двести шагов приблизятся.
– Отставить! Ещё, ещё двести шагов, – промедлив, с хрипотцой скомандовал Кузнецов, убеждая и себя, что нужно во что бы то ни стало вытерпеть эти двести шагов, не открывать огня и, в то же время восхищённо удивляясь точности глазомера Уханова.
Казалось ещё целая вечность прошла, как и без всякого бинокля Кузнецов увидел, как тяжко и тупо покачивались передние машины, как лохматые вихри высохшей травы и чернозёма стремительно обматывались, крутились вокруг гусениц боковых машин, выбрасывающих искры из выхлопных труб.
– Пора, товарищ командир! Самая пора открывать огонь.
Неожиданно он как будто со стороны услышал пронзительно отдавшийся в ушах собственный голос:
– По танкам противника… Гранатой… Наводить в головной!
Сквозь обволакивающую пепельную мглу в затемненных низинах внезапно глухо накатило дрожащим низким гулом, вибрацией множества моторов и яснее ясного выступили очертания этих квадратов…
Острота опасности пришла в следующую секунду и, Кузнецов выдохнул последнее слово команды:
– Ог-гонь!
В уши жаркой болью рванулась волна выстрела.
Не разглядев попадания и разрыва первого снаряда, он торопливо подал новую команду – зная, что промедление подобно гибели. Затем ещё одну и после этого он перестал считать выстрелы, скомандовав:
– Беглый ог-гонь!
И победный крик расчёта:
– Горит! Горит, товарищ командир!
Впереди, что-то ярко, с густым дымом пылало, разбрасывая искры.
Он не смог сдержать детского восторга и вместе с расчётом во всю глотку закричал:
– УРА!!!
В ответ горячим ветром хлестнуло в лицо. Вместе с опаляющими толчками свист осколков взвился над головой. Он едва успел пригнуться: две воронки, чернея, дымились в трёх шагах от щита орудия, а весь расчет упал на огневой, уткнувшись лицами в землю, при каждом разрыве за бруствером вздрагивая спинами. Один наводчик Евстигнеев, не имевший права оставить прицел, стоял на коленях перед щитом, странно потираясь седым виском о наглазник панорамы, а его руки, точно окаменев, сжимали механизмы наводки. Он сбоку воспаленным глазом озирал лежащий расчет, немо крича, спрашивая о чем-то взглядом.
– Уханов!
– Вижу, командир!
Вынырнув из командирского ровика, выскочил, побежал сгибаясь, осыпанный землей. Кузнецов за ним – упал на колени возле орудия, подполз к Евстигнееву, затормошил его за плечо, точно разбудить хотел:
– Евстигнеев, Евстигнеев! Оглушило?
Уханов одновременно с ним:
– Что, Евстигнеев? Наводить можешь?
– Могу я, могу…, - выдавил из себя Евстигнеев, тряся головой, – в ушах заложило… Громче мне команду давайте, громче!
И рукавом вытер алую струйку крови, выползающую из уха и, не посмотрев на нее, приник к панораме.
– Расчёт встать, – подал команду Кузнецов, – всем к орудию!
– Встать всем! Встать, – с злым нетерпением, Уханов пинал, руками подталкивал бойцов, – к орудию! Все к орудию! Заряжай!
Гигантский зигзаг танков выходил, выкатывался из-за возвышенности к переднему краю обороны стрелков. По-прежнему мигали среди дыма фары. Чёрные султаны артиллерийских разрывов среди них, перекрещивались, сходились и расходились радиальными конусами – сталкиваясь с резкими и частыми взблесками танковых выстрелов. В сплошной орудийный грохот деревянно-сухо вкрапливаться слабые винтовочные щелчки в пехотных траншеях и редкие пулемётные очереди.
Слева танки миновали балку, выходили к берегу, ползли на траншею боевого охранения. Соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой, били навстречу им подвижным заградительным огнем. Но то, что было не перед батареей, отражалось сейчас в сознании лишь как отдаленная опасность. Кузнецов совсем ясно различил в дыму на пригорочке зелёно-буро-серые туловища двух машин – повернувших прямо на его огневые позиции, увидел бронированное «брюхо» каждого и, выкрикнув команду кинувшемуся к орудию расчету:
– Орудие влево! Быстрей! Евстигнеев! Целься под низ!
Однако уже не нужно было торопить людей. Он видел, как мелькали над казенником снаряды, чьи-то руки рвали назад рукоятку затвора, чьи-то тела с мычаньем, со стоном наваливались на станину в секунды отката – чтоб орудие меньше подпрыгивало и стрельба была кучнее. Уханов, ловя команды, повторял их, стоя на коленях возле Евстигнеева, не отрывавшегося от наглазника прицела.
– Три снаряда… Беглый огонь! – выкрикивал Кузнецов в злом упоении, в азартном и неистовом единстве с расчетом, будто в мире не существовало ничего, что могло бы еще так родственно объединить их.
В ту же минуту ему показалось: передний танк, рассекая башней дым, вдруг с ходу неуклюже натолкнувшись на что-то непреодолимое своей покатой грудью, с яростным воем мотора стал разворачиваться на месте, вроде бы тупым гигантским сверлом ввинчивался в землю.
– Гусеницы! – с изумлением, с радостью вскрикнул Уханов, – добить надо, товарищ командир!
– Четыре снаряда, беглый огонь! – хрипло скомандовал Кузнецов, слыша и не слыша его и только видя, как вылетали из казенника дымящиеся гильзы, как расчет при каждом выстреле и откате наваливался на прыгающую станину.