Комбат огляделся по сторонам и:
— Немедленно переустановить орудия ближе к взводу Давлатяна!
— Не успеем окопаться, товарищ комбат.
Со злостью оглядев его с ног до головы:
— После боя под трибунал пойдёшь! А сейчас немедленно перекатить одно орудие в расположении комвзвода Давлатяна.
— Слушаюсь, таащ…!
Матерясь, комбат убежал дальше.
Кузнецов подошёл к командиру орудия Уханову — бывалому бойцу из балтийских моряков:
— Слышал?
— Как не слышать, комвзвод.
Уханов артиллерист был опытный, но крайне недисциплинированный. Кузнецов с ним вдоволь намучался: тот совершал все мыслимые и немыслимые дисциплинарные проступки, а отдуваться приходилось ему. Но, что поделаешь — личный знакомый командира полка Деева, начинавший воевать с ним ещё в Германскую. По слухам, тот его уже несколько раз поднимал вплоть до командира батареи и каждый раз Уханов вновь оказывался в «нижних чинах», говоря по-старорежимному.
— Приступить к выполнению приказа командира батареи!
Тот, усевшись на невысокий валик за щитом орудия и, вытащив кисет:
— И не подумаю.
Рука сама потянулась к кобуре с «наганом», но прежде Кузнецов спросил:
— Почему?
Не торопясь сворачивая самокрутку, тот ответил:
— На прямой наводке нас раскатают в блин после первого же выстрела…
— ТРУС!!!
Ярость застила глаза и выхватив револьвер, Кузнецов наставил его на своего подчинённого.
Тот, посмотрев с прищуром, мол — «кишка у тебя тонка», также не спеша прикурив от самодельной зажигалки, с достоинством ответил:
— Никак нет, товарищ… Я не трус.
Подошёл командир второго орудия Чубариков, с которым Кузнецов учился в реальном училище и, с которым же они добровольцами вступили и закончили «Курсы красных командиров». Вообще-то, это ему все прочили должность командира артвзвода — но в штабе, видать про «пророчество» не знали и сделали по-своему.
Странно, но Володька как-то нашёл общий язык с его командиром орудия. Вот и сейчас он буквально двумя словами погасил конфликт:
— Нашли время собачиться! Давай, раз комбату это так надо — я своё орудие откачу к Давлатяну. Оно и как раз поближе к нему будет.
Подумав и несколько остыв, Кузнецов согласно кивнул:
— Действуй! Уханов, не хочешь сам воевать — дай ему своих людей, чтоб побыстрей перетащили орудие и окопались.
— А кто хочет воевать? Только какой-нибудь…
Впрочем, Уханов не уточнил — какой именно «какой-нибудь».
Когда остались вдвоём, Уханов смотря на удаляющееся орудие — толкаемое двумя матерящимися расчётами, вполголоса сказал:
— Зря ты так.
— Обоснуй?
— Отсюда нам ловчее было бы танки крушить. Он же, танка — СЛЕПОШАРЫЙ!!! Нас не видит, выползает на этот пригорок — вообще пулемёты и пушки вверх. Тут и бей его в брюхо — где броня тоньше. А если обходить будет, борт подставляя — тоже хорошо получится.
Кузнецов был поражён:
— Откуда ты всё это знаешь?
— А ты повоюй с моё, командир — ещё не то узнаешь.
Потушив самокрутку и бережно высыпав остатки табака в кисет, он раздосадовано вздохнул:
— Будь у нас здесь вся батарея, мы бы этих танков накрошили — вагон и маленькую тележку.
Кузнецов хотел было побежать и вернуть орудие Чубарикова, но тут прибежал связист Святов с размотанной катушкой и сунул ему в руку телефонную трубку, из которой знакомым голосом спросили:
— Кузнецов! Ты выполнил мой приказ?
— Так точно, товарищ комбат!
— Тобой уже из штаба дивизии интересовались: мол что за му…
Минут пять выслушивая про себя не самое лицеприятное, молодой командир взвода краснел и бледнел. Наконец, он услышал:
— … После боя — если жив останешься, сниму тебя со взводных и отправлю в бригаду, в резерв.
«Но, хоть не в трибунал, — с некоторым облегчением подумал Кузнецов, отдав трубку связисту, — и на том спасибо».
…Не успел вернуться к орудию расчёт Уханова, как там — среди зарева на востоке, что-то засверкало розово и густо, какая-то туча в небе.
Балтиец тут же снял видавшую виды бескозырку с выцветшим названием корабля и убрав её в вещевой мешок, нахлобучил стальной шлем Андриана:
— В сухопутье, да ещё и в окопной войне — первейшее дело, коль собственная голова дорога. Конечно, «прямую» винтовочную пули не сдержит… А вот после рикошета — запросто!
Куззнецов, был просто заворожен этим неторопливым, обстоятельным разъяснением:
— Да ещё вот сверху то летят шрапнели да осколки — уже на излёте… Да и камнем или комом земли — подкинутым к верху взрывом, бывает так приложит по кумпалу — мозги в разные стороны. А этот шелом — спасёт твой «котелок» и всё что варится в нём!
«Откуда он всё это знает?».
Как бы прочитав мысли, Уханов ответил:
— Я эту науку ещё в «Ревельском морском батальоне смерти[1] » постиг.
Судя по отметинам на «Андриане», шлем уже не раз спасал хозяину голову и её содержимое.
Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и недавно подошедшим пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок и, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.
— Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи — не поможет…
— Да разве не сознаю я… — сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, — да вот… Само собой лезет… Кабы мог я… Не могу совладать, горло давит…
— А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если и будет — то ничего не будет. Даже боли, — сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, — насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.
— Не хочу, — Кузнецов отстранил кисет, — котелок бы воды… Пить хочу.
Тот, понимающе:
— Бывает. Когда страшно всегда так — или пить или…
— … Облегчиться хочется, — закончил за него Чибисов.
— Ложи-ись!
Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.
И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова… Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:
— Хоть бы не сюда, не сюда, господи!
Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
— Дети мои! Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету! Дети мои…!
— Замолчите!
Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом — и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля…
«Сейчас это кончится, — внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время, — еще несколько минут…».
Артобстрел кончился так внезапно — как будто кто-то выключил его, повернув рубильник. Выбравшись из ровика, Кузнецов первым делом бросился к окопу телефониста:
— Связь есть с энпэ? Не перебило? Дайте трубку, Святов!
Святов, прижав колено к колену, чтобы не дрожали, закивал остреньким, белесым, вспотевшим от страха и начинающейся летней жары деревенским личиком:
— Есть, товарищ командир, есть. Только никто…
— Танки! — крикнул кто-то вдалеке на батарее.
— Танки! Танки! — шептали лиловые губы связиста, — слышали? Команда была…
Кузнецову хотелось крикнуть отвернуться, чтобы не видеть эти его колени, этого необоримого его страха, который вдруг остро вонзился и в него при этом возникшем где-то слове «танки» и, пытаясь не поддаваться и сопротивляясь этому страху, он подумал: «Не может быть! Кто-то ошибся, вообразил… Где танки? Кто это крикнул?».
— Святов! — крикнул Кузнецов и потряс за плечо спрятавшего лицо в колени связиста, — с энпэ свяжитесь! С Дроздовым! Что там? Быстро!
Рука Святова мелкими толчками стряхивала с аппарата разбитые комочки земли, а губы приоткрывались, прерывисто обдавая паром дыхания трубку: «Энпэ… энпэ… Не побило вас?». И вдруг его глаза опять раскосились и замерли.
— Танки-и! — снова пронесся надрывный крик над бруствером пехотинцев.
— Танки… — задышал в трубку Дроздов, — к бою, Кузнецов! Танки идут!
— Понял, — проговорил Кузнецов.
Странным показалось, но Кузнецов вдруг почувствовал короткое облегчение, точно вырвался на свободу из противоестественного состояния подавленности, бессилия и унижения, что называют на войне ожиданием смерти.