Но в ту же минуту он увидел ракеты — красную и синюю, поднявшиеся впереди над степью и дугами упавшие в близкие пожары.
— К орудию! — крикнул Кузнецов тем голосом отчаянно звенящей команды, который ему самому показался непреклонно страшным, чужим, неумолимым для себя и других, — к бою!
— Расчёт…– крикнул Уханов, дублируя его команду, — к бою!
Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму из-за пазухи, первым выкарабкался на огневую позицию наводчик орудия Евстигнеев — длинная шея вытянута, выпуклые глаза с опасением оглядывали пригорочек менее чем в трёхстах шагах перед позицией.
Бойцы расчёта, выталкиваемые командой из ровиков, бросились к орудию: механически сорвали чехол с дула и с казенника, раскрывали в нишах ящики со снарядами, спотыкаясь о комья земли — заброшенные на огневую позицию разрывами снарядов, тащили ящики поближе.
Наводчик быстрыми пальцами вставлял в гнездо панораму, торопя взглядом возившийся со снарядами расчет и, старательно-торопливо начал протирать наглазник прицела, хотя в этом сейчас никакой не было надобности.
— Товарищ командир! Шрапнель готовить? — крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, — пригодится? А? Иль, гранаты?
— Быстрей, быстрей! — торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, — отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!
Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:
— Стальных гранат у нас мало… Очень мало! Шрапнелью поставленной «на удар» тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно…
Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про «брюхо», Кузнецов поправился:
— Трубку шрапнельных снарядов ставить «на удар»!
Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:
— Эх… Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк — тоже броненосец, только сухопутный.
Связист Святов, привстав, возник из окопчика — шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:
— Товарищ командир! Комбат вас… Спрашивает: «Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?».
Он словно бы ртом хватал команды по телефону, речитативом повторял:
— Приказ открыть огонь! Приказ открыть огонь!
«Он, что там? Не знает — что мы отсюда ничего не видим?».
— Дайте-ка, дайте, Святов!
Кузнецов кинулся к ровику, оторвал трубку от розового уха связиста и, улавливая горячо толкнувшуюся из мембраны команду, крикнул:
— Куда стрелять?
— Видите танки, Кузнецов? Или не видите? — взорвался в трубке голос Дроздова, — открыть огонь! Приказываю: огонь!
— Слушаюсь! — ответил Кузнецов.
Едва он бросил трубку в руки Святова, как справа на батарее зарницей и грохотом рванул воздух. Это открыли огонь два орудия взвода Давлатяна и одно его — однокашника Чубарикова.
И почти тотчас же, трескучим эхом лопнул ответный танковый разрыв, за ним — другой, третий, пятый, десятый и, огневые позиции Давлатяна и крайнее его орудие исчезло, утонуло в огненно-черном кипении разрывов.
— Товарищ командир! Никак, второй взвод накрыло! — донесся чей-то панический крик из ровика.
Кузнецов вспомнил хорошо знакомую ему маму Володьки Чубарикова, её слёзы на проводах единственного сына и дрожащие губы шепчущие слова:
«Только вернись, слышишь? В любом виде — безногим, безруким, но только вернись, слышишь⁉».
«Зачем он так рано открыл огонь? — зло подумал Кузнецов про Давлатяна, прочь отгоняя чувство собственной вины в гибели друга, — что я теперь скажу Вере Павловне?».
Видя его настроение, Уханов произнёс успокаивающе:
— Не всех в таких случаях убивают. А часто бывает — вообще никого: залегли поди в своих окопах — наложив полные штаны и, даже дышать боятся.
Долго, невообразимо долго тянулось время…
Вокруг шла война, всё куда-то по кому-то стреляли, над ними пролетали шальные пли и снаряды, а они даже ещё не видели танков…
Вдруг, из густо заполненного дымом пространства справа от той возвышенности — за которой они притаились, вытянутым острием тарана вперед выдвинулся огромный «треугольник». Ещё немного и «треугольник» начал распадаться на отдельные, чётко видные желто-коричневые квадраты танков. Пронизывая дымовую пелену мглы, стали вспыхивать и гаснуть фары.
— Зачем фары зажгли? — крикнул, обернув ошеломленное лицо наводчик Евстигнеев, — огонь вызывают? Зачем, а?
— Для страха, — невозмутимо ответил Уханов, — психическая атака — на испуг берут.
— Волки, — с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, — чисто стая волков обоз в лесу окружают!
— Но мы то им не обозные клячи, — сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, — мы то и сами — кого хошь загрызть могём!
Кузнецов видел в бинокль: дым пожаров — полосой растянутый по степи, странно шевелился, дико мерцал красноватыми зрачками, вибрировал ревом моторов, зрачки тухли и зажигались, в прорехах скопленной мглы мелькали низкие и широкие тени, придвигаясь под прикрытием дыма к траншеям боевого охранения. И всё до окаменения мускулов напряглось, торопилось в Кузнецове: скорей, скорей огонь — лишь бы не ждать, не считать смертельные секунды, лишь бы что-нибудь делать!
— Внимание… Орудие…
— Мне ничего не видно — дым застит, — перебил его наводчик.
— Девятьсот шагов, товарищ командир, — на ухо сказал Уханов, искоса на него поглядывая, — надо бы подождать ещё — пусть ещё на двести шагов приблизятся.
— Отставить! Ещё, ещё двести шагов, — промедлив, с хрипотцой скомандовал Кузнецов, убеждая и себя, что нужно во что бы то ни стало вытерпеть эти двести шагов, не открывать огня и, в то же время восхищённо удивляясь точности глазомера Уханова.
Казалось ещё целая вечность прошла, как и без всякого бинокля Кузнецов увидел, как тяжко и тупо покачивались передние машины, как лохматые вихри высохшей травы и чернозёма стремительно обматывались, крутились вокруг гусениц боковых машин, выбрасывающих искры из выхлопных труб.
— Пора, товарищ командир! Самая пора открывать огонь.
Неожиданно он как будто со стороны услышал пронзительно отдавшийся в ушах собственный голос:
— По танкам противника… Гранатой… Наводить в головной!
Сквозь обволакивающую пепельную мглу в затемненных низинах внезапно глухо накатило дрожащим низким гулом, вибрацией множества моторов и яснее ясного выступили очертания этих квадратов…
Острота опасности пришла в следующую секунду и, Кузнецов выдохнул последнее слово команды:
— Ог-гонь!
В уши жаркой болью рванулась волна выстрела.
Не разглядев попадания и разрыва первого снаряда, он торопливо подал новую команду — зная, что промедление подобно гибели. Затем ещё одну и после этого он перестал считать выстрелы, скомандовав:
— Беглый ог-гонь!
И победный крик расчёта:
— Горит! Горит, товарищ командир!
Впереди, что-то ярко, с густым дымом пылало, разбрасывая искры.
Он не смог сдержать детского восторга и вместе с расчётом во всю глотку закричал:
— УРА!!!
В ответ горячим ветром хлестнуло в лицо. Вместе с опаляющими толчками свист осколков взвился над головой. Он едва успел пригнуться: две воронки, чернея, дымились в трёх шагах от щита орудия, а весь расчет упал на огневой, уткнувшись лицами в землю, при каждом разрыве за бруствером вздрагивая спинами. Один наводчик Евстигнеев, не имевший права оставить прицел, стоял на коленях перед щитом, странно потираясь седым виском о наглазник панорамы, а его руки, точно окаменев, сжимали механизмы наводки. Он сбоку воспаленным глазом озирал лежащий расчет, немо крича, спрашивая о чем-то взглядом.
— Уханов!
— Вижу, командир!
Вынырнув из командирского ровика, выскочил, побежал сгибаясь, осыпанный землей. Кузнецов за ним — упал на колени возле орудия, подполз к Евстигнееву, затормошил его за плечо, точно разбудить хотел:
— Евстигнеев, Евстигнеев! Оглушило?
Уханов одновременно с ним:
— Что, Евстигнеев? Наводить можешь?
— Могу я, могу… — выдавил из себя Евстигнеев, тряся головой, — в ушах заложило… Громче мне команду давайте, громче!
И рукавом вытер алую струйку крови, выползающую из уха и, не посмотрев на нее, приник к панораме.
— Расчёт встать, — подал команду Кузнецов, — всем к орудию!
— Встать всем! Встать, — с злым нетерпением, Уханов пинал, руками подталкивал бойцов, — к орудию! Все к орудию! Заряжай!
Гигантский зигзаг танков выходил, выкатывался из-за возвышенности к переднему краю обороны стрелков. По-прежнему мигали среди дыма фары. Чёрные султаны артиллерийских разрывов среди них, перекрещивались, сходились и расходились радиальными конусами — сталкиваясь с резкими и частыми взблесками танковых выстрелов. В сплошной орудийный грохот деревянно-сухо вкрапливаться слабые винтовочные щелчки в пехотных траншеях и редкие пулемётные очереди.
Слева танки миновали балку, выходили к берегу, ползли на траншею боевого охранения. Соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой, били навстречу им подвижным заградительным огнем. Но то, что было не перед батареей, отражалось сейчас в сознании лишь как отдаленная опасность. Кузнецов совсем ясно различил в дыму на пригорочке зелёно-буро-серые туловища двух машин — повернувших прямо на его огневые позиции, увидел бронированное «брюхо» каждого и, выкрикнув команду кинувшемуся к орудию расчету: