— Орудие влево! Быстрей! Евстигнеев! Целься под низ!
Однако уже не нужно было торопить людей. Он видел, как мелькали над казенником снаряды, чьи-то руки рвали назад рукоятку затвора, чьи-то тела с мычаньем, со стоном наваливались на станину в секунды отката — чтоб орудие меньше подпрыгивало и стрельба была кучнее. Уханов, ловя команды, повторял их, стоя на коленях возле Евстигнеева, не отрывавшегося от наглазника прицела.
— Три снаряда… Беглый огонь! — выкрикивал Кузнецов в злом упоении, в азартном и неистовом единстве с расчетом, будто в мире не существовало ничего, что могло бы еще так родственно объединить их.
В ту же минуту ему показалось: передний танк, рассекая башней дым, вдруг с ходу неуклюже натолкнувшись на что-то непреодолимое своей покатой грудью, с яростным воем мотора стал разворачиваться на месте, вроде бы тупым гигантским сверлом ввинчивался в землю.
— Гусеницы! — с изумлением, с радостью вскрикнул Уханов, — добить надо, товарищ командир!
— Четыре снаряда, беглый огонь! — хрипло скомандовал Кузнецов, слыша и не слыша его и только видя, как вылетали из казенника дымящиеся гильзы, как расчет при каждом выстреле и откате наваливался на прыгающую станину.
А танк все вращался на месте, распуская плоскую ленту гусеницы. Двухфунтовые орудия его в спонсонах по бортам шевелились пальцами — нацеливаясь в направлении огневой. Вот один ствол плеснул косым огнем и, вместе с разрывом, с раскаленным взвизгом осколков магнием забрызгало слепящее свечение на броне танка. Потом проворными ящерицами заскользили на нем извивы пламени. И с тем же исступленным азартом восторга и ненависти Кузнецов крикнул:
— Евстигнеев! Молодец! Так его! Молодец!
Танк сделал слепой рывок вперед и в сторону, по-живому вздрагивая от жалившего его внутренность огня, дергаясь, встал перед орудием наискось, белея георгиевским крестом на закопчённой броне. В тот момент поле боя, на всем своем пространстве заполненное лавиной танковой атаки, стрельба соседних батарей — все исчезло, отодвинулось, все соединилось, сошлось на этом одном головном танке и, орудие безостановочно било по подставленному его ещё живому боку.
Кузнецов остановил огонь только тогда, когда второй танк, ныряюще выдвигаясь из дыма, в течение нескольких секунд вырос, погасив фары, позади задымившейся головной машины, сделал поворот вправо, влево, этим маневром ускользая от орудийного прицела и, Кузнецов успел опередить его первый выстрел:
— По второму, гранатой! Ог-гонь!
Ответный танковый выстрел сползающего с пригорка танка, громом рванул землю перед бруствером. За поднявшейся пылью и дымом, Кузнецов не сразу разглядел повернутые к нему измазанные копотью аспидно-черные лица, застывшие в страшном ожидании следующего выстрела, увидел Евстигнеева, отшатнувшегося от прицела, выдохнул с хрипом:
— Наводить! Не ждать! Евстигнеев! Наводить!
Наводчик лежал боком на бруствере, двумя руками тер веки, повторяя растерянно:
— Что-то не вижу я… Песком глаза забило… Сейчас я…
Следующий танковый разрыв окатил раздробленными комьями земли, чиркнул осколками по щиту, и Кузнецов задохнулся в навалившемся тошнотном клубе толовой гари, никак не мог передохнуть, выполз на бруствер, чтобы увидеть танк, но лишь выглянул — жгучим током пронзила мысль: «Конец! Все сейчас будет кончено… Неужели сейчас?».
— Уханов! К орудию!
Из облака пыли и дыма громко раздалось:
— Я уже здесь, командир! Заряжай, что разлеглись как барышни?
Расчет, светясь маслено-черными лицами, копошился в дыму, заряжая лежа, наваливаясь на станину.
Показалось: даже перестали двигаться, замерли на маховиках огромные красные руки Уханова, приросшего одним глазом к прицелу. Ему мешала каска. Он все сдвигал и наконец сдвинул ее резиновым наглазником прицела. Каска упала, скользнув по спине, с его потной головы и со звоном ударилась об землю. Уханов посунулся на коленях, потом задвигалось плечо, правая рука плыла в воздухе, гладящими рывками нащупывала спуск. Она двигалась неправдоподобно замедленно. Она искала спуск с неторопливой нежностью, как если бы не было ни боя, ни танков, а только надо было тихонько пощупать его, удостовериться, погладить.
Потеряв терпение, он вскричал:
— Уханов! Два снаряда! Огонь!
Пулеметные очереди резали-скребли по брустверу, сбивая землю на щит. С выхлопами над самой головой оглушающий рев мотора, лязг, скрежет вползали в грудь, в уши, в глаза, придавливали к земле, головы невозможно было поднять. И на миг представилось Кузнецову: вот сейчас танк с неумолимой беспощадностью громадой — вырастет над орудием, железными лапами гусениц сомнет навал бруствера, и никто не успеет отползти, отбежать, крикнуть…
«Что это я? Встать, встать, встать!».
— Уханов, два снаряда, беглый огонь!
Два подряд выстрела орудия, сильные удары в барабанные перепонки, со звоном, с паром вылетевшие из казенника гильзы в груду стреляных, уже остывающих гильз — и тогда, отталкиваясь от земли, Кузнецов выполз на кромку бруствера, чтобы успеть засечь попадания снарядов, скорректировать огонь орудия.
В лицо его опаляюще надвигалось что-то острое, огненное, брызжущее, и мнилось: огромный точильный камень вращался перед глазами. Крупные искры жигали, высекались из брони танка и наконец — внутренний взрыв сотряс, толкнул танк назад, пышный фонтан нефтяного дыма встал над ним.
И Кузнецов с какой-то пронзительной верой в свое легкое счастье, в свое везение и узнанное в то мгновение братство вдруг, как слезы, почувствовал горячую и сладкую радостную сдавленность в горле.
— Танки, — раздалось истошное из порядков пехоты прикрытия, — танки прорвались!
— ОКРУЖАЮТ!!!
Этот крик вонзился в сознание Кузнецова раскалённой иголкой и, он не веря еще, увидел то, чего никак не ожидал и растерялся.
Около трёх десятков человек красноармейцев, выскочило их стрелковых окопов и стремительно бросилось в их сторону.
— Танки на батарее! — крикнул кто-то уже из своих.
Кузнецову, вдруг захотелось также — развернуться, выпрыгнуть из окопчика и бежать изо всех ног…
— Молчать! — заорал Уханов и, резко без замаха ударил кричащего в челюсть, — заткнись, твою мать!
Этот крик заставил Кузнецова прийти в себя и выхватив наган:
— Пристрелю, кто хоть с места тронется!
Бежавшие красноармейцы-пехотинцы, многие уже без винтовок, успели пробежать почти половину расстояние до орудия — он уже видел чёрные от страха глаза и белеющие зубы в открытых ртах, как по ним словно железным веником прошлись… Несколько низких разрывов шрапнелей, скрещенные трассы пулемётных очередей, мгновенье — и вот про них напоминают только неподвижные серые кучки тел.
— Паника — она больше народу убила, чем пули и снаряды, — философски-спокойно заметил Уханов, — в окопе, убьют тебя или нет — это ещё неизвестно. А вот когда бежишь сломя голову — так это обязательно.
Кто-то из артиллеристов угрюмо с ним согласился:
— Да и куда ты убежишь? Спереди — танки, сзади — ревтрибунал? Не чужие — так свои.
— Отставить разговорчики, — прервал Уханов, — что ж поделаешь, коль у некоторых бойцов сознательности нет? Только через трибунал такое и лечится.
Помолчав, он напряжённо всматриваюсь в дым:
— Командир! Глянь в свою биноклю — что там за бардак творится справа?
Дым над степью заволок небо, задавливая, заслонил солнце, ставшее тусклым медным пятачком, везде впереди раздирался выстрелами, кипел огненными валами, словно по-адски освещенными из-под земли, полз на батарею, подступал к брустверам…
«Там разве никого нет? Ни одного живого?».
Он долго присматривался к огневой позиции молчащего взвода Давлатяна, как вдруг из этого кипящего дымного месива — неожиданно появились огромные тени трех танков.
Следующая мысль была совершенно ясной: если танки выйдут в тыл батареи — то раздавят орудия по одному. Оборона будет прорвана и Плацдарм падёт. Плавать он не умеет, белые в плен красных командиров не берут, стало быть…
Танки, прорвавшиеся к батарее, надвигались из красного тумана пожаров, шли на огневую Давлатяна, дым с их брони смывало движением.
— Неужто все убиты там? Чего не стреляют? — крикнул кто-то злобно, — где они?
— По танкам справа! — он передохнул, захлебываясь криком, понимая, что уже ничего не сумеет сделать, — разворачивай орудие! Вправо, вправо! Быстрей! Уханов! Евстигнеев!
Он бросился к расчету, который тоже увидев танки — наваливаясь плечами на колеса, на шит, выдыхая ругательства, изо всех сил дергал, передвигал станину — пытались развернуть орудие на сорок пять градусов вправо. Суетливо двигались руки, переступали, елозили, скользили сапоги по грунту. Промелькнули налитые напряжением чьи-то выкаченные глаза, возникло набрякшее, в каплях пота лицо Евстигнеева. Упираясь ногами в бруствер, он всем телом толкал колесо орудия, а ниточка крови по-прежнему непрерывно стекала из его уха на воротник шинели. Видимо, у него была повреждена барабанная перепонка.
— Еще! — сипел Уханов, — ну, ну! Дав-вай!
— Вправо орудие! Быстрей!
— Еще! Ну, ну!
— Да быстрей же! Навались! Все разом!
— Еще вправо! — сипло повторял Уханов, — еще чуток!
— Доворота… Доворота не хватает, товарищ командир! — толкнулся в сознание вскрик Евстигнеева. Он, словно плача красными слезами, тер веки пальцами и мотал головой, глядя на Кузнецова.
Как по команде, все бросили орудие и молча уставились на него, с немым вопросом: