Сявка молчал, съёжившись на койке – жалкий, несчастный. Ловил взгляд оперативников: порадовал ли их рассказом о старике-фотографе? И быстро-быстро заморгал, когда оба встали.
– На сегодня всё, – сказал Кандауров. – Но вопросы ещё будут.
Старика-фотографа взяли в тот же день. Примаков Константин Калистратович не испугался и не удивился. Объяснил:
– Это было неизбежно.
– Пришли бы сами, – сказал Гриша Зарудный.
– А вдруг бы пронесло, – пожал плечами старик.
Он рассказал много интересного. И первое – то, что подтвердило интуитивное, практически бездоказательное предположение Петрусенко. Архитектор Фарнезе был агентом Германской империи в годы Первой мировой войны. А Примаков уже тогда владел известным в городе фотоателье, сам был отличным мастером, или, как его называли, – фотохудожником. Его принимали повсюду: и власти, и аристократия, и купцы-миллионщики, и военное руководство, и творческое общество города. Всем хотелось иметь фотографии, сделанные лично Константином Примаковым – и в самом деле отличные произведения. Он был «своим» повсюду, потому и разговоры при нём велись откровенные. А Фарнезе хорошо платил за выплывшие из таких разговоров интересные сведения.
Постаревший Примаков рассказывал обо всём с ностальгической оживлённостью:
– Я же видел, что всё вокруг прогнило, всё летит в тартарары. Можно сказать, я способствовал падению царского режима, согласитесь! Приближал вашу революционную победу!
Спешно уезжая в семнадцатом году, Фарнезе сказал своему агенту: «Может быть я и сам вернусь, а нет – вас найдут. Ждите». Чтобы ждать было нескучно, уверил, что в Германии, в одном из банков, ему будет положена хорошая сумма под хорошие проценты. И оставил плотный конверт, правда не запечатанный. В конверте – хорошего качества два фотографических снимка. На первом общий вид помещения, явно нежилого, подсобного. На втором – крупным планом один из углов этой комнаты, кирпичная стена… Итальянец сказал только, что конверт заберёт тот, кому Примаков станет служить, как служил ему. Когда появился Хартман, фотограф спросил: «Снимки заберёте?» «Позже, – ответил тот. – Я сам скажу».
От раненого бандита уже было известно, что за снимками Хартман пришёл за два дня до ограбления дома на улице Коцарской. Того самого дома, который до революции принадлежал архитектору Фарнезе, и в котором Брысь нашёл некую шкатулку. А так как фотографии немецкий агент передал через Сявку именно Брысю, вывод напрашивался сам собой. На снимках изображался особняк Фарнезе и стена в подвале, которую взломали при ограблении. Значит Дементий Барысьев и был тот, «кому предназначено» было знать. Что? Да место, где хранились – по всей видимости, – драгоценности.
В тот же день, обсуждая произошедшие события уже всей группой, вместе с Троянцем и Петрусенко, оперативники выстроили наиболее вероятную схему. Германский разведчик Фарнезе, покидая в 17-м бурном году Харьков, оставил некие драгоценности – в камнях или золоте, – в тайнике своего особняка. Скорее всего, часть драгоценностей, предназначенных своему камердинеру и агенту Барысьеву. Не сыну, конечно – отцу. Но где – точно не сказал. Узнать об этом Барысьев-старший должен был из фотографий: уж он-то хорошо знал особняк, не ошибся бы. И понятно: Барысьев должен был поступить в распоряжение другого агента, ведь именно от него ему попадут снимки.
– Думаю, – сказал Троянец, – этот Фарнезе и его хозяева планировали заслать шпиона гораздо раньше. Но возможности не представлялось. И у нас обстановка им не способствовала, да и Германию колобродило. Но вот Гитлер утвердился, пошёл захватывать земли, нацелился сюда…
– Разведка при нём сильно окрепла, – кивнул Викентий Павлович.
– А тут ещё стало известно, что танк в Харькове разрабатывают новейший. Небось вспомнили, что есть здесь агентура.
– Да, Виктор, – поддержал Качуру Дмитрий. – Только Барысьева в живых уже не было. Но, похоже, он всё успел рассказать сыну. Не потому ли тот вернулся в родные места? И как они с Хартманом нашли друг друга?
– Об этом нам может рассказать теперь только Брысь. – Викентий Павлович прошёлся по комнате и после паузы произнёс спокойно, но совершенно уверенно. – Я сам его об этом расспрошу. По-дружески. – Обвёл всех взглядом, улыбнулся в усы. – Что, ребята? Пришло время Шуре Величко возвращаться в город, а мне перебираться в домик у плотины, на Журавлёвке. Говорите, всё готово, лаборатория оборудована? Значит, Борису Аристарховичу Копылову там самое место.
– И всё-таки, Викентий Павлович! Сомневаюсь я, сомневаюсь! И боюсь за вас…
– Не надо, Андрюша, – сказал мягко Петрусенко. – Всё уже обговорили, решили. И потом, не забывай: у моста в машине было всего четыре ящика тротила. А два, значит, остались у Брыся. И когда он говорил там, на Коцарской, что «бабахнет», ох не думаю, что имел в виду наш танк. Что-то своё планирует.
– Да помню я, помню! – Троянец с досадой махнул рукой. – А если всё-таки не придут бандиты к парню? К Александру Величко?
– Явятся! Как только он окажется дома, тут же узнают об этом. Сколько у моста в перестрелке убито? Двое? И Рияка взят. Такие потери в банде надо непременно восполнить. Нет, они Шуру Величко не упустят из виду. Молодой, сильный, спортсмен, и, по их мнению, уже повязан с ними.
– Ну а парень не подведёт? – всё же уточнил Троянец. – Я знаю, вы с ним хорошо поработали, но всё же… Дело сложное, Брысь, похоже, не дурак.
– Риск есть, – вздохнул Петрусенко. – Если бы можно было без Величко обойтись… Но варианта другого нет. А в Шуре я уверен. У него не только мускулатура хорошая, но и голова работает. Вообще он парень толковый.
Викентий Павлович улыбнулся, вспомнив разговор с женой о фильме «Если завтра война», о молодых ребятах. И добавил:
– Наш парень, советский.
Константин Калистратович Примаков хоть и пытался представить себя идейным борцом с царским режимом, на вопрос «Почему продолжал помогать теперь уже врагам советской страны?» – толково ответить не смог. Сказал, что почти за двадцать лет уверился, что о нём забыли. Не ждал уже никого. Но тут же и проговорился: конечно же понимал – у нынешней Германии к Советскому Союзу особый интерес. И когда агент всё же появился, сразу понял – немец. Нет, он не знал ни имени Хартмана, ни профессии. Но при первой же встрече спросил: «Похоже, вы не итальянец?» Спросил по-немецки. И не только потому, что распознал акцент.
– Конечно, у нас тут проходили процессы над разными шпионами – английскими, японскими. Но я понимал, кому мог понадобиться. Он мне тогда по-русски ответил: «Какая вам разница…» – понял мой вопрос.
В общем, жил старый фотограф тихо, незаметно, казался доброжелательным, всем довольным. Но это было не так. Новая страна не стала ему родной, не любил он её. До двадцать восьмого года фотоателье всё ещё принадлежало ему, но потом отошло государству. Правда, он остался при нём и директором, и фотомастером, но воспринимал такое, как насмешку. Разные люди приходили делать снимки, были среди них и руководящие работники, и военные, и ответственные чиновники. Примаков умел располагать к себе, заводить дружбу. И подталкивать разговоры к нужному повороту. Особенно с жёнами своих клиентов, ведь те приходили к нему уже как к старому знакомому, приводили фотографировать детей, соседей, подруг… Всё интересное записывал старый шпион и жалел, что многие сведения пропадают зря. Когда появился немец, многое уже устарело, но кое-что представляло интерес. А Константин Калистратович с воспрянувшим энтузиазмом принялся за сбор информации.
Примаков не знал, что Хартман убит, думал – арестован. Хотя старик казался спокойным, но жить хотел. Потому всё так откровенно и подробно рассказывал. И неожиданно для оперативников открыл им «тайну тротиловых ящиков». Оказывается, именно он, Константин Калистратович, указал немецкому агенту подземное хранилище-склад взрывчатки. А задолго до этого именно он помог спрятать эти ящики в подземелье. В декабре девятнадцатого года.
Где-то в году 1914-м, на пике своей славы фотохудожника, Константин Примаков подружился с издателем Иозефовичем. Не раз делал фотоснимки для его газеты «Южный край», снимал все семейные события и, конечно, прекрасный дом, который все называли «вилла», построенный всего лишь за год до этого. Много раз там бывал. Однажды он разговорился с издателем за рюмочкой коньяка, вспомнил, что осенью минувшего года делал снимки «щеклеевских подземных ходов» – подземной галереи, обнаруженной тогда под домом и магазином господина Щеклеева. Предложил эти снимки для газеты. «Конечно, конечно, – воскликнул Иозефович. – Это очень интересно». А потом вдруг спросил: «Не хотите ли взглянуть на ещё одно подземелье? Никому неизвестное?» И рассказал, что, во время строительства виллы, рабочие наткнулись на подземные ходы прямо здесь. Но он запретил им распространяться – захотел, чтоб у его дома была своя «тайна». И показал другу Константину подземный коридор, большую комнату-зал. Сказал, что планирует устроить здесь нечто грандиозное и поразить городское общество…
В первых числах декабря 19-го года Харьков оставляли последние отряды Добровольческой армии. Через центр города отступал с боями Корниловский ударный полк. Буквально на полчаса, передохнуть, остановились на вилле Иозефовича – здесь ведь был их штаб, а сам хозяин давно покинул эти места. Примаков тоже оказался там. Как истинный фотограф, он делал снимки в это трагическое, поворотное время.
– Для истории, старался для истории! – воскликнул, рассказывая.
И Кандауров невольно тоже вспомнил… Он в те дни был здесь, в Харькове, офицером штаба командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского. Город был охвачен паникой, хаосом: не работал городской транспорт, не функционировал телефонный узел и от этого связи с частями, которые ещё как-то держали оборону, не было. Красные войска кое-где уже вошли на окраины города, отпор настоящий им не оказывался. Да, только марковцы в северной части, и корниловцы в центре города ещё отчаянно сопротивлялись…