Санька славился двумя вещами: во-первых, он мог есть (и ел) сразу все, что имелось в комнате, то есть запивал молоком селедку, супом заедал варенье и тому подобное; и, во-вторых, он засыпал сразу же, как только открывал перед собой учебник. Обычно это выглядело так: Саша приходил из института с бутылкой пива, мы ели, потом он шел курить, возвращался, ложился на кровать на живот, ставил перед лицом книгу, открывал ее и вмиг засыпал. На свет и разговоры ему было плевать, но как только мы делали попытку выключить лампу, Санька тут же просыпался и с недовольным видом говорил: «Зачем выключаете, я же учусь!» — после чего обязательно переворачивал страницу и опять засыпал.
Денег на неделю ему давали столько, сколько остальным высылали на месяц. При этом к пятнице, как правило, Санька ходил по общаге, занимая на билет домой. Однако парень он был не подлый и всегда поддерживал компанию.
Однажды Саша сломал унитаз. Он стоял, пьяненький, облокотившись на трубу (унитазы были еще те, с бачками под потолком), пытался вызвать у себя рвоту, но как-то безуспешно — то ли вдохновения не хватало, то ли не глубоко засовывал пальцы в рот. Наша соседка Юля, увидев его мучения, искренне предложила принести ему воды. Это настолько оскорбило гордого Александра, что он строго сказал: «М-м-молчи, женщина, т-т-твое м-м-место на кухне» и упал на трубу, вырвав ее вместе с унитазом. После этого его привязали полотенцами к кровати до утра.
Учеба в институте для Санька окончилась очень рано. Еженедельные гульбища и природный пофигизм сделали свое дело. За полтора курса он ни разу не вышел на сессию вовремя. Когда мы сдавали зимнюю сессию второго курса, Саша пытался сдать летнюю первого курса, тогда это было возможно, но даже с таким лояльным подходом у него ничего не вышло. В итоге его просто отчислили. Несколько лет спустя поговаривали, что его видели подшофе в Омске в форме курсанта Высшей школы милиции.
Второй мой сосед и друг, Олег, учился в параллельной группе, но жили мы вместе, вместе тусили и вместе работали в студсовете. Олег был родом из Нагорного Карабаха, его семья незадолго до окончания им школы переехала в Омскую область, где Олег умудрился получить аттестат с серебряной медалью. Он рассказывал нам о том, как они уезжали из Карабаха, как ночью им дали на сборы два часа, и они уехали фактически с тем, что смогли увезти, оставив и дом, и большую часть имущества. Он был позитивным парнем, очень целеустремленным. На первом же курсе заявил, что будет кардиохирургом и больше никем. Судьба, однако, распорядилась иначе — он стал полостным хирургом и доработал до заведующего отделением. Именно Олегу принадлежала идея по четвергам после занятия по физиологии вместо лекций ходить в сауну, и это стало нашей доброй традицией на два года. Очень взрывной, но отходчивый, Олег умел признавать свои ошибки. Иногда, в момент какой-нибудь склоки, его большие армянские глаза наливались кровью и он кричал «Зарэжу!», однако ограничивался лишь тем, что кидал подушку в спорщика. В общаге я впервые попробовал настоящий армянский хаш — Олег варил его на нашей электрической плитке с открытой спиралью, как положено, всю ночь. Наутро в комнате стоял такой аромат, что мы, конечно, ни на какую учебу не пошли. В то время было так просто не пойти на учебу! У нас случалось всякое — мы ссорились и мирились, но всегда поддерживали добрые отношения. Уже после окончания института Олег неоднократно приезжал из Пятигорска, где работал, в Москву на конференции, и мы часами сиживали в маленьких ресторанчиках в Камергерском переулке и на Большой Пироговке, вспоминая студенческие годы. Несколько лет назад Олег с красавицей женой и маленькими сыном и дочкой погиб в автокатастрофе под Пятигорском.
А тогда, в общаге, мы жили полной студенческой жизнью. Помните, я рассказывал о друге детства Женьке и его кроликах? Опыт разделывания кроличьих тушек пригодился мне много лет спустя. В соседней комнате, тоже «трешке», обитал наш однокашник Вадик. Он носил усы и с первого курса занимался на кафедре гистологии, вел какую-то научную работу. Ботаником его нельзя было назвать, но время от времени он отрывался от коллектива. Его работа на кафедре заключалась в изучении каких-то структур глаза, а так как у людей глаза вырезать нельзя, он довольствовался глазами кроликов. Юного гистолога в его научных изысканиях интересовали лишь палочки и колбочки, а остальной кролик, то есть самая вкусная его часть, Вадика не привлекал, поэтому примерно раз в десять дней он волок тушку убиенного зверька в общагу. У нас при входе в блок висел турник, и иногда приходящие к нам люди, открывая дверь, видели такую картину: на турнике за задние ноги был подвешен кролик, его окровавленные глазницы зияли на фоне белого меха, а вокруг скакали с ножами голодные мы и сдирали с тельца шкуру. В такие вечера у нас на ужин подавалась крольчатина в сметане — по общаговским меркам, мегакрутой деликатес. Вадик окончил институт и благополучно уехал в Израиль, где и живет поныне.
Сейчас, вспоминая первый и второй курсы, я удивляюсь: как нам хватало времени на все, ведь учеба была нелегкая, задавали много, некоторые не выдерживали. По общежитию ходила история об одной студентке, которая сдала госэкзамен, получила диплом и в тот же вечер поджарила его на сковородке и съела, после чего ее госпитализировали в «дурку». Скорее всего, это байка, но все в нее верили.
По молодости и я пару раз бывал близок к провалу. Тогда мне казалось, что я просто отстаивал свою точку зрения на занятиях, сейчас же я понимаю: я перегибал палку и иногда скатывался до некорректного общения с преподавателями. Таким образом я чуть не вылетел с первого курса — сперва из-за политологии, а затем из-за биологии. Политологию я тогда считал лженаукой, о чем и поспешил сообщить преподавателю. Что характерно, она моего мнения не разделила и начала спрашивать меня на каждом занятии, после чего я перестал эти занятия посещать. Позже пришлось долго извиняться, учить, сдавать и пересдавать, и в конце концов я решил эту проблему. А вот с биологией было сложнее. В итоге я намекнул родителям, что у меня маленькие проблемы, ну, как маленькие — меня могут отчислить… И разруливать ситуацию приехал отец. Он быстро убедился в том, что дела мои очень плохи, и если за пару дней что-то не предпринять, то на сессию я не выйду со всеми вытекающими. Спас положение зверь колонок, вернее, его чучело, которое отдал в музей кафедры биологии мой дядя, охотник и таксидермист-любитель. Колонок растопил сердце заведующей кафедрой, на сессию я вышел, экзамены сдал и больше подобного не допускал. Да, я учился на своих ошибках.
Несмотря на бурную студенческую жизнь, я много времени проводил на кафедре нормальной анатомии, предпочитая готовиться к занятиям по настоящим препаратам, а не по атласу. Именно в эти первые два года учебы я узнал о том, насколько совершенен наш организм. Это универсальная система, способная приспосабливаться к невероятным условиям существования, экстремальным ситуациям и всяким внешним воздействиям. В организме нет ничего лишнего, у всего есть своя функция. Противники этого утверждения приводят в пример разные атавизмы, например, мужские соски — какую функцию выполняют они? Будем считать, что эстетическую», — закончил доктор и опять улыбнулся.
Никогда прежде я не задумывался о мужских сосках. И в самом деле, зачем они нужны мужчине? Я попытался представить свою грудь без сосков. Действительно, как-то неэстетично.
«Я так понимаю, что вам пришлось уехать в другой город. Почему это случилось?» — поинтересовался я.
«Все просто. Совхоз, который платил за мое обучение, развалился, денег у нас не было, поэтому я попытался перевестись с факультета спортивной медицины на менее пафосный и более традиционный, а заодно и бесплатный. Но в Омске такой фокус не удался, перевод мне не разрешили. Надо сказать, что через несколько лет после моего отъезда факультет спортивной медицины приказал долго жить, и студентов, обучающихся на нем, распихали по другим факультетам совершенно спокойно. Но тогда у меня ничего не получилось, и я был просто раздавлен этим фактом.
Из близлежащих городов вариант с бесплатным обучением нашелся лишь в Челябинске, и туда я в конце концов переехал. Хорошо помню тот июльский день, когда я вышел из главного здания Омского мединститута с папкой в руках. В папке лежало мое личное дело. Мои отношения с этим вузом закончились. Однокашники разъехались на каникулы по домам, и я собирал вещи в пустой общаге с ощущением какой-то нереальности происходящего. Провожал меня приятель Леха, с которым мы символически обменялись рубашками и пообещали друг другу не терять связь. Слово свое мы сдержали — дружим до сих пор. Я в последний раз прошел по вокзальному перрону и убыл в неизвестность. В вагоне я думал о том, что жизнь моя кончена и уже ничего хорошего в ней не будет. Как же я тогда ошибался!
Такие жизненные колебания позволяют понять: все, что ни делается, — к лучшему, и нужно проще относиться к происходящему».
«Вы фаталист?» — удивился я.
«Вынужденный фаталист. Я неоднократно убеждался в том, что судьба человека — совсем не абстрактное понятие».
«До этого мы еще дойдем. Расскажите о суровом городе Челябинске. Вы ведь там начали работать как судебно-медицинский эксперт?»
«Челябинск стал моим домом на одиннадцать лет. Там я окончил институт, который с моим приходом преобразовался в академию, хотя, возможно, это простое совпадение. Началось все, как и в Омске, с заселения в общагу. В профкоме, куда я пришел за ордером, стояла толпа первогодок, жаждущих получить заветную комнату. По каким-то причинам их всячески тормозили, и они кучками «мялись» в коридоре. Мне повезло: узнав, что я третьекурсник, мне без задержек выдали ордер, и я пошел заселяться — благо, требовалось пройти всего одну остановку по улице Воровского. На первый месяц мне досталась комната, в которой жили два племянника комендантши общежития, приехавшие из далекого села посмотреть большой город. Ребята весело проводили время, предпочитая экскурсиям игру в карты и безмерные возлияния. Но знакомство с общагой началось не с этого. Зайдя на второй этаж общежития № 2, я очутился почти в полной темноте — коридоры не были освещены, а глаза после яркого уличного света долго адаптировались к условиям помещения. Из тьмы на меня надвигалось что-то большое, лысое, с черной бородищей. Оно подошло ближе, и я разглядел огромного мужика с ножом в руке, который, как потом выяснилось, просто шел из кухни в свою комнату. На дворе стояло лето 1995 года, и люди с черными бородами несколько настораживали. Человек, видимо, все прочитав на моем лице, наклонился ко мне и сказал: «Это ты еще остальных не видел». И я понял: жизнь в этой общаге будет не менее интересной, чем в омской. Кстати, громила этот, Андрей, оказался русским, очень спокойным и хорошим парнем.