Я улыбнулся.
«То есть никакой разницы нет?»
«На мой взгляд, нет. Когда я окончил интернатуру и уже работал по-взрослому, мои однокашники, выбравшие ординатуру, снова учили все то, что проходили на первом году. Какой в этом смысл?
Судебная медицина — все-таки очень специфическая специальность, которая тесно соприкасается со множеством других. Будь моя воля, я, конечно, сделал бы двухлетнее обучение, но изменил бы программу. За два года обязательно нужно пройти курс патологической анатомии, лабораторной диагностики (углубленно, а не так, как сейчас) и криминалистики. Возможно, такое обучение заняло бы и три года, но от этого качество подготовки судебно-медицинских экспертов только улучшилось бы, поверьте.
Я же учился один неполный год и в основном изучал танатологию. Познакомиться с лабораториями мне не довелось, и это не моя вина. В том году образовалась новая кафедра судебной медицины в Уральской медицинской академии дополнительного образования, и я стал первым и единственным интерном на ней. Программа подготовки интернов была слабенькой и еще находилась в процессе разработки, поэтому меня просто направили в морг, чему я несказанно обрадовался».
«И вы сразу начали вскрывать трупы?»
«Конечно, нет. Почему-то, по мнению многих, чтобы стать экспертом, достаточно научиться резать. В действительности даже обезьяну можно научить резать, но главное состоит в другом. Нужно уметь видеть и оценивать то, что видно, и именно этому необходимо учиться. Вот и я начал с теоретической подготовки. Книги, прочитанные тогда, крепко въелись в мою память, как, впрочем, и песни Михаила Круга, которые мой наставник крутил целыми днями (я же такую музыку терпеть не мог). Однако делать было нечего, приходилось слушать о том, как «…фраера плясали карамболь…», и про «…фофан, кепень да ксиву казенную…». В секционный зал мы тоже ходили, но во вскрытиях я участвовал исключительно посредством бокового стояния. Работы было много, вскрытия шли потоком, трупы убитых чередовались с гнилыми, а также скоропостижно умершими и упавшими с большой высоты, попавшими под поезд и повешенными, утонувшими и выкопанными из земли. До первого своего самостоятельного исследования я пересмотрел все, что возможно, и недели через две после начала интернатуры начальник, наконец, позволил мне самому «помахать шашкой». Подход у него был правильный — без теории нет практики, — поэтому прежде чем доверить мне инструменты, он погонял меня по анатомии, патанатомии и физиологии. Сейчас, работая с ординаторами, я поступаю именно так.
Надо немного рассказать о том, как проходила работа в секционных залах Челябинского областного Бюро. В двух больших помещениях стояло по несколько столов, на «гнилые» (те, где исследуются только гнилостно измененные трупы) и «чистые» их не делили, поэтому рядом вполне спокойно могли лежать тела свежие и не очень. У каждого секционного стола стоял письменный стол, за которым сидела лаборант, печатавшая диктуемый экспертом текст на пишущей машинке, компьютеров не было. Можете себе представить, какой грохот стоял в секционном зале, когда исследования проводились одновременно на всех столах? Черепа пилили ручной ножовкой (а не как сейчас, электропилой). Наш старший санитар Александр Иванович распиливал черепа мастерски, ножовку при этом держал по-особенному, лезвием вверх. Среди грохота пишущих машинок, визга пил, громких разговоров перемещались санитары, которые то привозили новые трупы, то укладывали на каталки уже вскрытые. Из-за нехватки каталок тела часто клали следующим образом: у нижнего руки поднимали за голову (у всех трупов они связывались на уровне запястий), сверху «валетом» устраивали второго покойника и на его ноги опускали руки того, который лежал внизу. Таким образом верхнее тело оказывалось более или менее плотно зафиксированным, и можно было перевозить каталку, не боясь, что трупы упадут.
Вот в такой суматохе я и попытался вскрыть свой первый труп — громадное, черное, вздувшееся тело мужчины, умершего, судя по всему, около недели назад. Как я узнал позже, это была моя проверка на профпригодность: откажись я тогда от такого материала, меня, наверное, не выгнали бы из интернатуры, но отношение ко мне точно изменилось бы. Я, хотя и рвался к самостоятельной работе, совсем не ожидал подобного расклада, но отступать было некуда. Вначале я вскрывал голову. Вообще, это обязанность санитара, но мой наставник считал (и вполне справедливо), что эксперт должен уметь делать всю санитарскую работу, поэтому я взял ножовку и приступил. Уроки сельского детства очень помогли: как и любой человек, живущий в частном доме, на земле, я тогда много работал всякими инструментами, в том числе пилой. Но пилить деревянную доску и человеческий череп — вещи разные. С круглого черепа пила постоянно соскальзывала, распил предательски уходил в сторону, рука болела от напряжения. Я попытался взять пилу так, как это делал Александр Иванович, но у меня ничего не получилось, и пришлось продолжать традиционным способом. Минут через двадцать я, наконец, справился, череп распилил, но смотреть без слез на выпиленный костный фрагмент было невозможно — настолько он вышел несимметричным и некрасивым.
Кости черепа распиливаются не циркулярно (что, наверное, давалось бы легче), а углообразно — для того, чтобы выпиленный костный фрагмент не соскальзывал вниз, тем самым деформируя голову. У меня получилось что-то, совсем не похожее на углообразный распил, к тому же на костях черепа имелись множественные ненужные распилы от соскальзывавшей пилы.
Следующий этап — эвисцерация, выделение внутренних органов единым комплексом. Я многократно видел, как это происходит, и прекрасно знал, что, как и где нужно подрезать для того, чтобы легко извлечь органы, но умерший мужчина был очень толстым, да к тому же гнилым, и это затрудняло процесс. Надо заметить, что эксперт тогда работал в белом или синем халате, перчатках и многоразовом клеенчатом фартуке, который мылся водой после каждого рабочего дня и высушивался. Перчатки, кстати, тоже использовались несколько раз. Некоторые эксперты носили шапочки, но это было необязательно, а маски не надевал никто, не говоря уж о защитных экранах для лица. Точно так же оделся и я.
Начав серединный разрез, как положено, в нижней трети шеи, я повел реберный нож вниз, стараясь не забыть о том, что пупок следует обходить слева, и совершенно упустил из виду одно обстоятельство. При гниении в полостях организма и в тканях накапливается большое количество гнилостных газов, которые раздувают труп так, что живот напоминает барабан. Я много раз видел, как при разрезе брюшины газы резко, с шумом вырываются наружу, но на том, первом вскрытии, совершенно забыл об этом. Если нож острый, а руки еще не поставлены, то случайно разрезать пристеночную брюшину на туго натянутом животе очень легко. Так и произошло. Стараясь сделать прямой разрез, я наклонился над телом, и в этот момент почти в лицо мне ударила струя вони. Картину дополнял противный пукающий звук. Говорят, если в этот момент поднести спичку, гнилостные газы ярко вспыхнут, но я никогда это не проверял. Я рефлекторно откинулся назад, и, думаю, со стороны это выглядело довольно смешно. Мне было неудобно и немного стыдно, но мои старшие коллеги тактично не засмеялись и даже, как мне показалось, не обратили на это внимания. В дальнейшем я неоднократно наблюдал такую же ситуацию не только у молодых, но и у экспертов с большим опытом, потому что порой просто невозможно угадать толщину брюшины и ее плотность.
Иногда эксперта может подвести новый инструмент. Дело в том, что рука привыкает к одному и тому же ножу, врач знает степень его заточки и то усилие, которое необходимо приложить, чтобы разрезать ту или иную ткань, работая, что называется «на автомате». С новым ножом, очень острым, имеющим заводскую заточку, такой автоматизм ломается. Мой коллега как-то исследовал труп и при выделении грудины сделал разрез не сверху вниз, как положено, а снизу вверх, к лицу. Усилия он приложил обычные, но нож был новый и резал так хорошо, что по инерции свободно рассек грудинно-ключичное сочленение, подбородок, щеку, глаз и кожу на лбу. Все произошло моментально. Санитарам потом пришлось постараться, чтобы замаскировать этот разрез.
Когда газы вышли, стало проще, но было все так же неприятно. Я обмотал рукоятку ножа полоской ткани, оторванной от старой простыни (в секционном зале всегда лежат какие-то тряпки), для того чтобы рука не скользила по жирному металлу. Дело в том, что при гниении жировая клетчатка становится полужидкой и очень скользкой, и если не принять меры, то пальцы могут съехать прямо на лезвие ножа.
Я отсепаровал кожу, подкожную жировую клетчатку и мышцы груди вправо и влево и обнажил грудину. Далее требовалось ее удалить, для чего вначале ножом нужно пересечь суставы, которые соединяют грудину и ключицы, затем двумя резкими движениями сверху вниз разрезать хрящевые части правых и левых ребер, а потом аккуратно поднять грудину снизу и, постепенно подрезая клетчатку средостения, вынуть ее. Ничего сложного, правда, если у эксперта есть опыт, а труп — не гнилой и не толстый. Опыта у меня не было, а толстый и гнилой труп имелся, поэтому я опять провозился. Наконец, удалив грудину, я стал осматривать грудную и брюшную полости, заполненные маслянистой вязкой, желтоватой, зловонной гнилостной жидкостью. Следовало вычерпать ее специальным черпаком, при этом измерив ее объем, и затем приступать к выделению органокомплекса».
«Вы имеете в виду вскрытие органов?» — поинтересовался я.
«Не совсем. Вначале эти органы необходимо извлечь из тела, причем, единым комплексом — это самый распространенный и удобный способ. Технику эвисцерации в теории я знал хорошо, но на практике это оказалось труднее. Решив начать с относительно легкого этапа, я сперва подрезал купола диафрагмы, двигаясь ножом к позвоночнику. Хитрость заключается в том, чтобы левой рукой зацепить и поднять почку, а правой рукой резать за ней, по клетчатке. Важно при этом не поре