С первой же недели учебы нам начали преподавать нормальную анатомию, которая стала моей страстью. Я читал атлас Синельникова как художественную книгу, быстро запоминал латинские анатомические названия, даже записался в кружок — короче, наверное, впервые кайфовал от необходимости делать домашние задания. А учить приходилось много. На студенческом сленге здание, где располагаются кафедра анатомии и другие морфологические кафедры, называется «анатомичка», «анатомка» или «морфак». В Омске «анатомка» располагалась примерно в часе езды от общежития. Занятия начинались в 8 утра, и просыпаться приходилось очень рано. Потом по сибирскому морозу за тридцать под звездным небом я шел пешком минут двадцать до остановки, втискивался в автобус (маршруток тогда не было) и еще минут пятнадцать топал до корпуса, в котором кроме кафедры нормальной анатомии находились кафедры патологической анатомии, топографической анатомии и оперативной хирургии, а также судебной медицины.
Занимались мы в огромном зале. За несколькими мраморными столами одновременно могли работать четыре-пять студенческих групп. Перед началом занятия ответственные студенты, среди которых был и я, спускались в подвал и получали анатомические препараты — начиная от костей и заканчивая целыми трупами. Эти препараты мы тащили наверх, а после занятия возвращали в подвал и погружали в большие ванны, наполненные формалином. Эти старые коричневые препараты, сильно пострадавшие от многолетних студенческих ковыряний, воспринимались нами не как бывшие люди, а как учебные пособия. Однако, несмотря на такое плачевное состояние, это все-таки были настоящие трупы, не муляжи, чем гордилась кафедра. Преподавательский состав имел твердое убеждение в том, что анатомия должна изучаться по трупам, и это абсолютно верно. Помню, однажды на кафедру приехал профессор из Средней Азии. Он очень возвышенно рассказывал о себе, но когда его спросили о том, какие препараты у них на кафедре, он ответил: «А зачем нам препараты? У нас муляжи хорошие!» После этого все вопросы к нему отпали.
Мы же изготавливали препараты сами и подходили к этому процессу очень ответственно…»
«Вы варили кости?» — перебил я.
«Нет, вываривать кости — занятие, безусловно, интересное, — усмехнулся доктор, — но мы делали сложный препарат сосудов, нервов и мышц верхней конечности. В самом начале это была просто свежая, непроформалиненная рука мужчины, включающая в себя лопатку и ключицу. Я и пара моих приятелей в течение нескольких месяцев по вечерам приходили в анатомку и слой за слоем удаляли все лишнее. Сперва аккуратно снимали кожу до кончиков пальцев, а потом тщательно и нудно удаляли подкожную жировую клетчатку. Задача была — сохранить поверхностные вены и нервы, после выделить глубокие сосуды и нервы и, наконец, очистить мышцы. Одно неловкое движение могло погубить всю работу, поэтому первым делом мы не спеша находили какой-нибудь сосуд, а затем шли по нему, постепенно его очищая. Никаких острых предметов при этом не использовалось — все лишнее удалялось пинцетом или другими тупыми инструментами. Наибольшую сложность представляла кисть, ведь в ней сосредоточено множество сосудов, имеется поверхностная и глубокая артериальная дуги, нервы, и все это довольно тонкое и ранимое. Помню, иногда приходилось двигаться очень медленно, по долям миллиметра отщипывая микроскопические кусочки жира для того, чтобы найти сосуд или нерв. Порой я надолго задерживал дыхание и замирал в одной позе на несколько десятков минут. Зато после месяцев кропотливого труда получился прекрасный, демонстративный, практически идеальный препарат, который мог бы служить украшением любого анатомического музея.
Один из моих преподавателей по анатомии работал и на кафедре судебной медицины и позволил мне, первокурснику, побывать в кафедральном музее. Музей меня поразил! Огромное количество артефактов, препаратов, в том числе костных, с различными переломами, а также орудия, которыми были причинены повреждения, секционные находки… Я провел в этом замечательном месте несколько часов и, покинув его, окончательно укрепился в своем желании стать судебно-медицинским экспертом.
Дело, конечно, было не в одном музее — в первую очередь дело было в людях. Наши преподаватели являлись людьми старой школы, требовательными и строгими, но добрыми и отзывчивыми. Если студент проявлял к чему-то интерес, они старались его всячески поддержать и удовлетворить, часто даже в ущерб своему личному времени. Тогда мне казалось, что все преподаватели такие, но жизнь впоследствии переубедила меня, и я вспоминаю свой первый курс в институте как редкую удачу, благодаря которой я познакомился с замечательными людьми и увидел, как надо преподавать, что очень пригодилось мне в дальнейшем».
«Скажите, — прервал я его, — а жизнь в общаге не мешала вашей учебе? Помнится, мы во время учебы собирались для гулянок в общежитии, в котором жили наши иногородние однокашники, и я могу себе представить, каково это — жить в общаге постоянно».
«Общага сделала из меня человека, — ответил эксперт. — Если в институте я изучал медицину, то в общаге я учился жизни, а жизнь учила меня. Я могу вам рассказать несколько историй из того веселого времени».
Я молча кивнул.
«Я уже говорил, что после устроенного дебоша нам дали нормальную комнату. Это жилье обладало многими достоинствами, хотя и недостатки тоже присутствовали, например, имеющееся помещение для душа было заколочено, и мыться мы ходили на первый этаж в общий душ. А еще до нашего появления общага обходилась без студсовета, и мы, первокурсники, решили его организовать — большая наглость с нашей стороны. Получив добро коменды, мы сколотили отряд «малолеток» и наделили сами себя широкими полномочиями: могли проверять комнаты, принимать какие-то решения и даже ездить бесплатно на транспорте. Не секрет, что студенты ездят много. Это сейчас у многих есть свой транспорт, а тогда, в 1993 году, мы все пользовались общественным. Выходило это в копейку, а не платить было рискованно, так как контролеры в то время не церемонились с нарушителями и тут же вызывали наряд милиции. Конечно, студенты изворачивались разными способами: например, ехали весь маршрут у компостера и, завидев контролера, тут же пробивали билет, если же контролер не появлялся, то и не пробивали; возили с собой пачки пробитых билетов и лист бумаги, который пробивали компостером и по рисунку дырочек находили в пачке самый похожий билет; пробивали билет не до конца, не полностью, а только слегка приминали, чтобы потом использовать его вторично. Но мы пошли дальше. В соседней общаге располагался опорный пункт милиции, и мы направили в него письмо за подписью председателя студсовета (моего соседа по блоку) о том, что все мы срочно должны стать внештатными сотрудниками милиции для обеспечения безопасности в общаге. Время было лихое, и нам выдали корки дружинников красного цвета, которые мы уверенно демонстрировали контролерам и ехали бесплатно. Такая схема прекрасно работала около года, но потом наши «рыжие кудри примелькались», как говорил Остап, и нам пришлось пользоваться проездными. Не хотелось иметь дела с нарядом милиции, который на вызов к «зайцам» всегда прибывал в очень плохом настроении».
«Неужели кондукторы вызывали наряд?» — не поверил я.
«А как же! Я сам так однажды попал. Мой билет, пробитый уже, наверное, в третий раз, не внушил доверия одному настырному контролеру, и на следующей остановке меня приняли. Сотрудники, поняв, что со студента взять нечего, любезно поинтересовались, не хочу ли я узнать, что такое ПР-73? Я тогда был очень любопытным и не мог не воспользоваться возможностью получить полезные знания. И я их получил, правда, вместе с ударом резиновой дубинкой по мягкому месту. Задница потом болела несколько дней, а ПР-73 оказалась «палкой резиновой, длиной 73 сантиметра».
В общаге старшекурсники любили «напрягать» первокурсников — таким образом, что хорошо при этом было только старшекурсникам.
Сразу после заселения второкурсники просветили нас — мол, «напрягают» всех «новичков», это такая традиция, и среди студентов старших курсов есть легендарные личности, которые соблюдают эту традицию с особой жестокостью. «А вас что, еще не «напрягали»?» — удивлялись они. Мы сами удивлялись, ведь прошла уже неделя нашей общаговской жизни, а нас как будто никто не замечал. И вот, наконец, это случилось. Однажды среди ночи кто-то постучал в дверь, да так, словно не имел ни малейшего сомнения в том, что ему откроют. Мы, понимая, что пришло время традиций, тут же будто бы заснули глубоким сном и не слышали никакого стука. Наш ночной гость не стал мучить себя ожиданием и просто выбил дверь, зашел в комнату и включил свет. Пришлось просыпаться. Причина столь позднего визита оказалась банальной — у старшекурсников кончилась водка, и кому-то нужно было за ней сбегать. Тогда спиртное продавалось в ларьках круглосуточно, и следовало помочь изнемогающим от жажды людям. Причем деньги они давали всегда свои и сдачу не требовали. Как сейчас помню, на десять тысяч рублей можно было купить бутылку водки типа «Распутин», бутылку ликера для дамы, шоколадку, и еще немного оставалось. Один случай из того времени не понятен мне до сих пор. Однажды ночью нас разбудил дикий стук в дверь, в которой уже имелось несколько заделанных дырок от бывших замков — их приходилось менять, когда дверь в очередной раз выбивали. Когда мы, уверенные в том, что это очередной «напряг», открыли, в комнату ворвался какой-то парень; он без промедления распахнул холодильник, молча схватил банку соленых огурцов и тут же с ней убежал. Кто это был и почему огурцы понадобились ему так срочно, мы так и не узнали.
Закончились наши проблемы, когда мы стали членами студсовета, что произошло очень скоро».
«А сколько человек жили в вашей комнате?» — поинтересовался я.
«Кроме меня еще двое — Олег и Санька. Санька был родом из-под Омска и каждые выходные ездил к родителям. Заприметил его я еще в профилактории — его подселили ко мне в комнату, мама его занесла сумки с домашней едой и, уходя, сказала: «На, Саша, почитай интересную книжку». Книга называлась «Богатые тоже плачут», и он ее действительно читал. Уже тогда я понял, что скучно с ним не будет.