Главным военным ресурсом князя в борьбе с Киевом, судя по летописному рассказу, являлись именно варяги. Значит, первоначально, он не рассчитывал на содействие «тысячи» и его конфликт с отцом был продиктован личным интересом. Еще Н.И. Костомаров заметил, что «дело восстания Ярослава против отца было совсем не народным новгородским делом» и что «Новгороду не легче было оттого, что Ярослав не платил отцу, а себе оставлял то, что собирал с новгородцев»[190]. По всей видимости, сделать ставку на местное население Ярослава заставило только трагическое стечение обстоятельств, хотя нельзя полностью отрицать и того, что его политика была потенциально выгодна городу. При такой трактовке неизбежно возникает вопрос: что могло послужить мотивацией поведения Ярослава? Если учесть, что 2/3 дани, отправляемой в Киев, представлялись традиционной нормой, можно предположить, что мотивы князя имели не столько экономическую, сколько политическую подоплеку, о которой остается только догадываться. Хотя неповиновение сына отцу в политической практике Древней Руси явление экстраординарное, поведение Ярослава заставляет усомниться в непререкаемости авторитета главы княжеского рода. Так как Ярослав и Святополк проявили нелояльность еще при жизни Владимира, по всей видимости, следует согласиться с предположением о том, что «ни старшинство, ни отцовские предначертания – эти краеугольные камни династической идеологии, сформировавшиеся ближе к концу столетия, – не имели решающего значения для сыновей Владимира»[191]. Доказательства в пользу этой точки зрения будут приведены ниже.
Если братья осмелились выступить против авторитета отца, разумеется, никто из них не стал бы признавать приоритет другого, так что интронизация на киевском столе Святополка спровоцировала дальнейшее углубление конфликта, перерастанию из экономической в политическую плоскость. Чтобы противостоять Святополку, Ярослав был вынужден прибегнуть к помощи «новгородцев»[192], несмотря на то что несколько ранее (если верить летописцу, буквально накануне) князь организовал убийство новгородских «нарочитых мужей». Как предполагается, примирение с новгородцами стало возможным в результате уступок со стороны Ярослава[193], вследствие чего была достигнута общность стратегических интересов. Так как до этого момента мы не встречаем в источниках признаков заинтересованности местного населения в конфликте с Киевом, можно предположить, что оно воспользовалось сложившейся кризисной ситуацией, чтобы взять инициативу в свои руки. Иными словами, шаткость позиций обоих князей способствовала усилению политической роли городских общин, на которые они опирались.
Из сообщения Титмара Мерзебургского, относящегося к 1018 г., можно заключить, что население Киева достаточно быстро перешло на сторону Ярослава, но после того, как он потерпел поражение на Буге от войск Болеслава Храброго, сохраняло верность недолго. Хронист пишет, что «хотя жители и защищали его (город. – Д. Б.), однако он быстро был сдан иноземному войску: оставленный своим обратившимся в бегство королем, [Киев] 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора Святополка, благорасположение к которому, а также страх перед нашими обратили [к покорности] весь тот край. В соборе Святой Софии (sancte monasterio Sofhiae), который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города», а вскоре «вышеупомянутый сениор с радостью [стал принимать] местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности»[194]. Таким образом, можно сделать вывод о том, что политические симпатии киевской городской общины были неустойчивыми, меняясь в зависимости от обстоятельств. Более последовательной была политическая позиция Новгорода, где Ярослава после переезда в Киев (по свидетельству приведенного в НІЛМ списка «А се князи Великого Новагорода»), сменил во главе местной администрации сын бывшего посадника Добрыни Константин («…Первыи князь по крещении Вышеславъ, сынъ Володимерь. По немь братъ его Ярославъ, и володяше землею, и идя Киеву, и посади в Новегороде Коснятина Добрыничя»)[195].
Назначение посадником Константина могло быть одним из условий политического компромисса, который, с одной стороны, позволял Ярославу в какой-то степени удовлетворить местное население, а с другой – сохранить контроль над городом в руках своего близкого родственника. Впрочем, несмотря на то что Константин Добрынич был двоюродным дядей Ярослава, он в большей степени зарекомендовал себя как выразитель интересов города. Это предположение подтверждает летописный рассказ о событиях 1018 г.: когда Ярослав после поражения на Буге бежал в Новгород, откуда хотел плыть дальше за море, «посадникъ Коснятинъ, сынъ Добрынь, с Новгородьци расекоша лодье Ярославле, рекуще: „хочемъ ся и еще бити съ Болеславомъи съ Святополкомь“». Здесь посадник выступает заодно с городской общиной, все представители которой финансируют новую военную кампанию князя («начаша скотъ събирати, от мужа по 4 куны, а от старостъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен; и приведоша варягы, [и] вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воя многы»)[196], из чего можно заключить, что к тому времени жители Новгорода имели собственный интерес в борьбе со Святополком[197]. Однако слишком инициативный администратор, в конце концов, оказался неугоден князю, который принял решительные меры: в Софийской I летописи (под 1019 г.) и Новгородской IV летописи (под 1020 г.) сообщается, что Ярослав разгневался на Константина и заточил в Ростове, а через три года приказал убить в Муроме[198].
Теперь перейдем к вторичному слою летописного текста в статье 6523 г., где рассказывается об убийстве Святополком Бориса и Глеба. Рассмотрение этой проблемы осложняется историографическими представлениями о десигнации Владимиром Святославичем младших сыновей в качестве наследников киевского стола. Усилиями В.Н. Татищева и С.М. Соловьева сложилась гипотеза о том, что Владимир предполагал передать киевский стол Борису, своему старшему сыну от брака с царевной Анной, заключенного после принятия христианства, в обход сыновей от других браков (при этом саму царевну считали дочерью то болгарского царя Петра, то византийского императора Романа II)[199]. Поскольку и в ПВЛ, и в «Анонимном сказании» Борис и Глеб называются сыновьями неизвестной «болгарыни», следует подчеркнуть, что гипотеза об их византийских корнях основывается на известии, которым мы обязаны составителю «Тверского сборника», памятника первой трети XVI в., который первым назвал Бориса и Глеба сыновьями византийской царевны[200]. Эту же версию повторил более поздний свод XVI в., известный как «Новый Владимирский летописец»[201]. В этом «синтетическом» виде гипотеза о происхождении Бориса и Глеба существует по сей день, продолжая вызывать множество вопросов. С одной стороны, на болгарское происхождение Бориса может указывать его княжеское имя, которое носили два правителя Дунайской Болгарии. С другой стороны, крестильное имя Бориса – Роман – дает возможность предполагать его принадлежность как к династии Василия I (он мог получить это имя в честь Романа II), так и к царскому роду Дунайской Болгарии (имя Роман носил последний царь ЗападноБолгарского царства из рода Симеона Великого).
Представления о «порфирородном» происхождении Бориса и Глеба способствовали появлению гипотезы о десигнации, которая постепенно превратилась в историографический факт[202]. Однако, как отмечает А.П. Толочко, историографический «фундамент» гипотезы об изменении порядка наследования Владимиром в значительной степени основывается на допущениях, вызванных неправильной интерпретацией В.Н. Татищевым данных из хроники польского историографа XVI в. М. Стрыйковского, лишь во второй редакции «Истории Российской» подкрепленных ссылками на попавшую в распоряжение историка «Иоакимовскую летопись», а отождествление Анны с «болгарыней» было вызвано тем, что Татищев не смог найти упоминаний о византийской царевне в иностранных источниках[203]. Хотя это препятствие устраняется свидетельством византийского хрониста XI в. Иоанна Скилицы о том, что Анна родилась за два дня до смерти отца, императора Романа II, и что ее мужем был «архонт Владимир» (и сходными с ним свидетельствами более поздних компиляторов Георгия Кедрина и Иоанна Зонары)[204], а также тем, что Яхья Антиохийский и Абу Шуджа ар-Рудравари называют супругу Владимира сестрой византийских императоров[205] (ее греческое происхождение также подтверждает Титмар Мерзебургский)[206], поскольку ни один из хронистов не упоминает о том, оставил ли Владимир детей от этого брака, поэтому вопрос формально остается открытым.
Наиболее оригинальную интерпретацию гипотезы В.Н. Татищева – С.М. Соловьева предложил А.В. Поппэ, отстаивающий представление о тождестве «болгарыни» с византийской царевной, на том основании, что в детстве Анна воспитывалась в Константинополе вместе с болгарскими царевнами и получила прозвище «болгарыни», под которым и была известна составителю «Анонимного сказания», так как настоя