В клетушке у входа сидела та же глазастая вахтерша.
— Вы к кому? — спросила она Андрея.
— Я… Собственно, ни к кому. Это вам, — подал он в окошечко букет.
— Спасибо, молодой человек, — показалось, что старушка хихикнула. Показалось.
Андрей развернулся и вышел на улицу. Постоял чуть-чуть на крыльце и решительно зашагал прочь.
Вечером Андрей курил на балконе и смотрел вниз. Вокруг был покой. Не полусонное забытье южной сиесты, отнюдь, просто все казалось упорядоченным, размеренным, гармоничным. Город будто затаился, притих перед осенью. Вот-вот вернутся с каникул школьники и студенты, разноцветная кровь города в асфальтовых венах забурлит, забродит молодым вином. Но это будет чуть позже, а сейчас — покой, покой.
Скрипнула балконная дверь — подошла Ольга. Облокотилась на перила, посмотрела вниз.
— Андрюш?..
— Да? — глухо отозвался.
— А давай я тебе массаж сделаю?
Андрей ошарашено посмотрел на жену. Одной рукой Ольга комкала какую-то бумажку, другой — теребила карман халата. Затем подняла глаза, и Андрей вовсе оторопел. Потому что Ольга кусала губу, как будто готовилась заплакать, и столько было у нее в лице испуга, решимости и еще чего-то неназываемого…
— А давай, Оль…
Потом вернулся из автосервиса «Нисан» — двигатель перебрали, и больше ничего не стучало. Потом был сентябрь, и дождь пришивал небо к асфальту. Андрей проезжал мимо медицинской академии и увидел на крыльце Юлю. Она стояла, облепленная мокрым платьицем, с потемневшими от воды волосами, и смеялась, запрокинув голову, беззаботно и по-юношески жадно.
Прошло пять лет. По-прежнему выстукивали свое вагонные колеса, по-прежнему отживали коротенькую вагонную жизнь пассажиры, по-прежнему старались разнообразить ее продавцы с тележками.
Андрей грузно опустился на сиденье, скользнул взглядом по вагону и неожиданно зацепился за знакомое женское лицо. Он не мог вспомнить, кто это, но был уверен, что где-то видел, видел… Женщина повернула голову, и Андрей сообразил: Юля, «дочка мельника». Она держала на коленях малыша лет двух и рассеянно смотрела вперед — усталыми, не девичьими, но бабьими глазами.
Андрей отвернулся. За окном ветерок ласково сминал ворсистую ткань ржаного поля…
ШАРЛАТАНСТВО[1]
Старый Гвидас пришел в Город утром, на заре, как раз после смены караула.
— Храбрость, кому храбрость? — принялся зазывать покупателей Гвидас, едва миновал городские ворота. — Имеются также бдительность, мужество, неподкупность, решительность…
— Давно тебя не было, старый прощелыга, — приветствовал Гвидаса начальник стражи. — Бдительности возьму немного, пожалуй. Капель тридцать. И неподкупности полсотни возьму, от соблазна. Решительности не надо, с прошлого раза еще осталось.
Старый Гвидас откинул с лязгом крышку передвижного лотка, извлек склянки с бдительностью и неподкупностью. Бормоча под нос, отмерил нужное количество капель. Слил в подставленную начальником стражи плошку. Принял от него монеты, пересчитал, упрятал за пазуху.
— Есть новый товар, — понизив голос, поведал Гвидас. — Такого в ваших краях еще не видывали. Редкий товар, заморский.
— Что за товар? — ворчливо спросил начальник стражи. — Дорогой, небось?
— Недешев, пять монет за каплю. Особое состояние души, — Гвидас закатил глаза. — Названием «любовь».
— И что в нем эдакого особенного?
— Сам не знаю, — развел руками Гвидас. — Мне такой товар не по карману. Но люди говорят, что оно того стоит.
— Вот пускай люди и покупают, — проявил оставшуюся с прошлого раза решительность начальник стражи. — Пять монет за каплю кота в мешке, нашел дурня.
Гвидас захлопнул крышку лотка, толкая его перед собой, пересек примыкающую к городским воротам площадь Стражников, миновал собор святого Казимираса и свернул на улицу Алхимиков.
— Смекалку, кому смекалку? — принялся заунывно выкрикивать он. — Имеются также озарение, долготерпение, усидчивость. А также новый товар. Заморский. Особое состояние души названием «любовь».
Желающих на особый товар не нашлось. Алхимики были традиционно бедны, даже на дешевое озарение им приходилось копить тщательно и подолгу.
— Удачу, кому удачу? — голосил Гвидас на бульваре Воров и Мошенников. — Отличная удача, проверенная. А также особый товар…
Покупателей на особый не оказалось и здесь. Воры были людьми практичными и тратиться абы на что не намеревались.
— Вдохновение, кому вдохновение? — лоток задребезжал склянками по брусчатке переулка Художников.
Небо плавно перетекало к востоку из нежно-лилового цвета в бледно-розовый. Солнце несмело трогало черепичные крыши, каменные стены, брусчатку мостовой, золотило стволы каштанов. Слышались ленивое цоканье копыт, птичий щебет да дребезжание лотка старого Гвидаса, который все покрикивал: «А вот кому!..»
— Ах! Какое расчудесное, презамечательное, наипрекраснейшее утро! — продекламировала шагавшая по переулку Художников девушка.
— Да, Анеле, хорошая погода, — сдержанно улыбнулась ее спутница.
Анеле резко остановилась и развернулась на каблучках.
— Лайма! Как ты можешь, как ты можешь так говорить?! Оглянись вокруг, Лайма! Что ты видишь?
— Переулок Художников и торговца снадобьями.
— Сна-а-адобьями?
Анеле вновь развернулась, махнув рыжими кудрями, указательным пальцем прижала к переносице очки и посмотрела вперед. Теперь и она увидела катившего тележку Гвидаса.
— Ой, правда, торговец. Лайма, я хочу, хочу, хочу что-нибудь!
— Сомневаюсь, что это разумно, — бесстрастно обронила Лайма.
— «Сомневаюсь, что это разумно», — передразнила ее спутница. — Ты всегда сомневаешься, бакалавр теологии. А я хочу.
Заявив это, Анеле направилась к Гвидасу чуть ли не вприпрыжку.
— Подходите, барышня, подходите, выбирайте, — воодушевился торговец. — Храбрость, смекалка, удача, озарение…
Анеле наморщила носик.
— Долготерпение, усидчивость, — торговец хмыкнул в бороду.
— Нет, не хочу. Зачем они мне?
— Попробуйте заморский товар, барышня. Новый, совсем неизвестный в наших краях.
— Ой, что, что такое? — загорелась Анеле.
Через пару минут склянка озорно звякнула в расшитой бисером сумочке, и девушки двинулись дальше.
«Весь гонорар спустила, дурочка», — качала головой Лайма.
Гонорар достался Анеле за натюрморт «Зерна граната в анисовой росе». Натюрморт писался два года, под настроение, и рассталась с ним Анеле тоже под настроение, за двести монет, не торгуясь…
На улице Арбалетчиков хорошо разошлись меткость, мужество и ярость в бою. На площади Казначеев — пунктуальность и честность, в Столярном проезде — усердие и твердость руки, так что когда Гвидас добрался до Философского тупика, лоток был почти пуст.
— Вольномыслие, кому вольномыслие? — эхом отражалось бормотанье торговца от стен тупика. — В наличии имеются также мудрость, логика, и еще новый товар, заморский, особое состояние души.
— Особое? — хмуро переспросил худощавый, угрюмого вида молодой человек с небрежно падающими на высокий лоб спутанными прядями льняных волос. — И в чем особенность?
— Не знаю, — Гвидас пожал плечами. — Но вы можете спросить у девушки по имени Анеле с переулка Художников, она приобрела у меня сорок капель по пять монет за каждую.
— Она, должно быть, богата, — задумчиво произнес молодой человек. — Двести монет — очень большая сумма.
— Конечно, большая, — издевательски сказал, приблизившись к лотку, краснолицый дородный усач. — Особенно для оборванцев, у которых ни гроша за душой, как у тебя, Линас.
— Двести монет у меня есть, — не обратив внимания на пренебрежительный тон, произнес Линас. — Правда, это все, что у меня есть. Вопрос, стоит ли товар таких денег?
— А не все ли тебе равно, Линас? — усмехнулся усач. — Есть ли для настоящего философа разница, на что истратить монеты?
Линас замер и с минуту простоял молча, затем хлопнул себя по лбу.
— И вправду, — сказал он. — Не вижу ни малейшей разницы. Отмерь мне сорок капель, торговец…
Вечер тихонько обнимал Город, когда Анеле приняла первую каплю снадобья. Та легко растворилась в стакане воды, девушка выпила его и прислушалась к своим ощущениям. Ощущений не было.
— Ладно, подожду немного, — Анеле тряхнула кудрями и присела на подоконник любоваться закатом. Вечернее небо она рассматривала ежедневно и всякий раз находила что-то новое в игре красок. Сегодня закат показался Анеле особенно удивительным: из пурпура в индиго, из индиго в маренго. Девушка увлеченно разглядывала небесную палитру и сожалела о том, что рассказать об увиденном — некому. Не станешь же расписывать нюансы и оттенки Лайме.
Так Анеле и сидела на подоконнике, восторженная и чуточку грустная, когда ее окликнули с улицы.
— Красавица! — кричал, задрав голову, худощавый блондин. — Подскажи, где мне найти художницу Анеле.
— Фи, какой вздор! — прыснула Анеле. — У меня спрашивают, где меня найти.
— Так ты тоже ничего особенного не ощущаешь? — Анеле остановилась и заглянула Линасу в глаза.
Они медленно брели по аллее городского парка. Тени ясеневых крон исполняли затейливую пантомиму в опаловом свете фонарей.
— Ничего, — признался Линас. — Потому что…
Он хотел сказать, что часто бывает в ночном парке, потому что здесь хорошо думается о суете и тщетности бытия. А также о том, что безразлично, что случится с тобой завтра по сравнению с бесконечностью времени. А также о бессмысленности…
— Анеле, сними очки, — вместо всего этого ошеломленно выдохнул Линас.
Девушка, озадаченно глядя на него, потянула за дужку.
— Что это у тебя в глазах?
— В глазах? — растерянно переспросила Анеле. — Зрачки. Радужная оболочка.
— Нет, не оболочка, — у Линаса вдруг закружилась голова. — У тебя… У тебя в глазах сама радуга. Янтарная радуга!.. Постой, янтарной радуги не бывает. Но, клянусь, вот она, у тебя в глазах. И еще в них…