Они все появлялись и появлялись. У них были свои способы. Их было слишком много, и нашествие неумолимо продолжалось. Мы давили их ногами, когда они переползали тротуары. Мы расплющивали их сотнями под колесами машин. Они жрали, росли, сбрасывали старую тесную кожу, снова росли и снова жрали. Они ползали взад-вперед по веткам и объедали наши деревья, словно сельдерей.
В конце концов, они все-таки наелись. Гусеничное детство закончилось, и наступал подростковый возраст. Они заворачивались в коконы для короткого отдыха-метаморфоза, а через несколько недель выбирались из них маленькими коричневыми мотыльками. Потрескивание закончилось, деревья (точнее, то, что от них осталось) оставили в покое. Гусеницы в качестве гусениц исчезли. Но огромная популяция насекомых-вредителей по-прежнему носилась над нашими головами, теперь почти невидимая, сильно напоминая мрачные предчувствия о будущем.
У экологов есть специальное имя для такого события. Они называют его вспышкой.
Экологи используют это слово в более общем значении, чем «вспышка заболевания». Можно сказать, что вспышки заболеваний — это подмножество всех вспышек. Вспышка в широком смысле слова — это любой быстрый, внезапный, взрывной рост популяции любого биологического вида. Подобные вспышки случаются у одних животных и не случаются у других. У леммингов бывают вспышки популяции, а у выдр — нет. У некоторых видов кузнечиков, мышей и морских звезд бывают вспышки, а у других видов кузнечиков, мышей и морских звезд — нет. Вспышка популяции дятлов маловероятна. Вспышка популяции росомах — тоже. В отряде чешуекрылых (бабочки и мотыльки) есть несколько известных «вспышечников» — не только коконопряды нескольких видов, но и непарные шелкопряды, волнянки, листовертки и другие. Впрочем, даже среди чешуекрылых это скорее исключения из общего правила. Из всех лесных бабочек и мотыльков около 98 процентов видов поддерживают сравнительно стабильные, неплотные популяции, и не более 2 процентов из них переживают взрывной рост. От чего зависит способность насекомого — или млекопитающего, или микроба — устраивать вспышки популяции? Это сложный вопрос, на который эксперты до сих пор ищут ответ.
Энтомолог Алан Берримен попытался ответить на вопрос в статье под названием «Теория и классификация вспышек». Начал он с простых определений: «С точки зрения экологии, вспышку можно определить как взрывной рост популяции того или иного вида, который происходит за сравнительно короткое время». Затем, тем же самым беспристрастным тоном, он ответил: «Основываясь на этом определении, можно сказать, что самая серьезная вспышка на планете Земля — это рост популяции видаHomo sapiens»[235]. Берримен, конечно же, намекал на скорость и масштабы роста человеческой популяции, особенно в последние пару столетий. Он знал, что его слова прозвучат провокационно.
Но, с другой стороны, статистика на его стороне. Когда Берримен писал эти строки в 1987 г., популяция людей составляла 5 миллиардов. Нас стало примерно в 333 раза больше со времен изобретения сельского хозяйства, в 14 раз больше, чем сразу после «Черной смерти», в 5 раз больше, чем в год рождения Чарльза Дарвина, и вдвое больше за время жизни самого Алана Берримена. Такая кривая роста на координатной сетке очень напоминает юго-западный склон горы Эль-Капитан. Можно еще посмотреть на это и другим образом: с момента появления нашего биологического вида (около 200 000 лет назад) до 1804 г. популяция человечества выросла до одного миллиарда. Между 1804-м и 1927 г. прибавился еще миллиард; до трех миллиардов мы добрались в 1960 г., а для каждого нового миллиарда с тех пор человечеству требовалось примерно тринадцать лет. В октябре 2011 г. мы достигли отметки в 7 миллиардов и пронеслись мимо нее, словно мимо плаката «Добро пожаловать в Канзас» на скоростном шоссе. Нас реально много, и процесс вполне подходит под определение Берримена — «взрывной рост за сравнительно короткое время». Да, в последние десятилетия темпы роста слегка сократились, но они по-прежнему превышают 1 процент — то есть каждый год к населению Земли прибавляется еще около 70 миллионов человек.
Мы — уникумы среди млекопитающих. Уникумы среди позвоночных. Палеонтнологическая летопись показывает, что ни одно крупное животное — крупнее, скажем, муравья или антарктического криля — никогда не жило на нашей планете в таком изобилии, в котором сейчас живут люди на Земле. Общий вес всего человечества составляет примерно 340 миллионов тонн. Общий вес всех видов муравьев больше, криля — тоже, но вот из других групп организмов мало кто нас превосходит. А мы — всего один вид млекопитающих, а не род и не семейство. Мы большие — и по размерам, и по численности, и по суммарному весу. Мы, собственно, настолько большие, что выдающийся биолог (и эксперт по муравьям) Эдвард Уилсон решил, что должен высказать экспертное мнение по этому вопросу. Вот как выразился Уилсон: «Когда популяцияHomo sapiensдостигла 6 миллиардов, мы уже примерно в 100 раз превзошли по биомассе любое другое крупное животное, когда-либо существовавшее на суше»[236].
Уилсон имел в виду диких животных. Он не учитывал домашний скот, например, домашнего быка (Bos taurus), популяция которого, по некоторым оценкам, составляет 1,3 млрд. особей. Соответственно, нас лишь в пять раз больше по численности, чем коров (а по массе, скорее всего, мы им уступаем, потому что коровы намного крупнее людей). Но, конечно, без нас они бы не расплодились в таком изобилии. 450 миллионов тонн коров, которые откармливаются на фермах и пасутся на лугах, где когда-то жили дикие травоядные, — это просто еще одна форма воздействия человека на природу. По ним можно косвенно определить наш аппетит, а мы, люди, существа голодные. Мы колоссальны, мы беспрецедентны. Мы феноменальны. Ни один другой примат никогда не оказывал подобного воздействия на планету. С экологической точки зрения мы почти парадоксальны: крупные, долгоживущие и при этом поразительно многочисленные животные. Мы — вспышка.
111
А со вспышками у нас вот какая штука: они имеют свойство заканчиваться. В некоторых случаях — через много лет, в других — довольно скоро. В некоторых случаях они сходят на нет постепенно, в некоторых — резко и с грохотом. В некоторых случаях они даже заканчиваются, потом снова возвращаются и снова заканчиваются, словно по расписанию. Популяции коконопрядов и некоторых других лесных чешуекрылых резко возрастают, а потом так же резко идут на спад циклами, длина которых составляет от пяти до одиннадцати лет. Популяция коконопрядов в Британской Колумбии, например, циклически меняется подобным образом с 1936 г. Резкие, стремительные окончания вспышек популяции выглядят драматично, и довольно долго они оставались загадкой. Чем можно объяснить такие внезапные и повторяющиеся коллапсы? Один из возможных факторов — инфекционные заболевания. Оказывается, вирусы, помимо прочего, играют роль в ограничении вспышек популяции лесных насекомых.
В 1993 г., когда мой город пережил нашествие гусениц, я заинтересовался этой темой и изучил кое-какую информацию. Мне показалось очень странным, что существо вроде лесного коконопряда, с очень ограниченным репертуаром поведения и фиксированным набором адаптивных стратегий, вдруг начинает безудержно плодиться в течение одного-двух лет, а потом, на третий год, почти исчезает. В окружающей среде не было никаких значительных изменений, а вот успешность гусениц в этой среде вдруг резко уменьшилась. Почему? Переменами погоды это не объяснить, исчезновением кормовой базы — тоже. Я позвонил в сельскохозяйственную службу графства и буквально затерзал местного специалиста вопросами.
— Не думаю, что хоть кто-то сможет объяснить вам, почему случаются такие взлеты и падения, — сказал он мне. — Они просто происходят.
Этот ответ не показался мне ни удовлетворительным, ни убедительным, так что я начал читать энтомологическую литературу. Среди экспертов в этой отрасли была Джудит Майерс, профессор Университета Британской Колумбии, которая опубликовала несколько статей о коконопрядах и обзорную статью о вспышках популяций насекомых. Майерс предложила решение этой загадки. «Хотя на уровень популяции влияет множество факторов, — писала она, — подобная цикличность, судя по всему, подразумевает доминирующую силу, которую легко идентифицировать и оценить количественно. Эта доминирующая сила, однако, оказалась на удивление трудной для обнаружения»[237]. Сейчас, однако, экологи все-таки нашли подозреваемого, писала она. Майерс рассказала о неких вирусах ядерного полиэдроза, коллективно известных под аббревиатурой NPV, которые, «возможно, являются той самой движущей силой популяционных циклов у лесных чешуекрылых». Полевые исследования показали, что в переживающих вспышку популяциях лесных чешуекрылых начинаются вспышки популяции NPV, и эти вирусы убивают насекомых, словно чернейшая из «Черных смертей».
Несколько лет я об этом даже не задумывался. Вспышка популяции гусениц-шалашниц в моем городе закончилась тихо, но быстро, еще в 1993 г. — на следующий год от толпы мохнатых личинок не осталось и следа. Это было давно. Но я снова вспомнил эти события во время работы над книгой, когда сидел на научной конференции по экологии и эволюции инфекционных заболеваний. Мы собрались в Афинах, штат Джорджия. В повестке дня значилось множество докладов о зоонозах, которые делали известные полевые исследователи и умнейшие теоретики отрасли, что меня и привлекло. На конференции рассказывали о вирусе Хендра и его передаче от летучих лисиц, о динамике преодоления межвидового барьера вирусом оспы обезьян; по крайней мере четыре лектора говорили о гриппе. Но вот второй день конференции начался с чего-то совсем иного. Я сидел и вежливо молчал, а потом меня просто заворожил умный, озорной малый по имени Грег Двайер, математик-эколог из Чикагского университета; он, расхаживая туда-сюда по трибуне, быстро говорил, не подглядывая в записи, о популяционных вспышках и болезнях насекомых.