[29].
Один из факторов, особенно затрудняющих поиск резервуара Эболы, — преходящая природа заболевания среди людей. Оно может полностью исчезнуть и не проявлять себя годами. Это, конечно, очень хорошо для общества, но вот для науки создает проблемы. Вирусные экологи могут искать Эболу где угодно, в любом представителе любого вида, живущего в любом африканском лесу, но это слишком уж огромные стога сена для маленькой вирусной иголочки. Самое многообещающее место и время для поиска — районы, где прямо сейчас от лихорадки Эбола умирают люди. А от этой болезни люди перестали умирать довольно надолго, — по крайней мере, о них ничего не было известно медикам.
После вспышки в Ямбуку в 1976 г. и двух небольших эпизодов в Заире и Судане между 1977 и 1979 гг. эболавирусы почти пятнадцать лет не показывались в Африке. Возможно, судя по ретроспективному анализу, в начале 1980-х были какие-то разрозненные случаи, но не было никаких подтвержденных вспышек инфекции, которые требовали бы немедленного реагирования. И во всех вышеупомянутых случаях цепь инфекции разрывалась или, как еще говорят, выгорала. Выгорание — это концепция, особенно важная для таких смертоносных и средних по заразности патогенов. Этот термин означает, что несколько человек умерло, еще несколько — заразилось, из этих нескольких кто-то умер, но кто-то и выздоровел, и патоген не продолжил распространяться. Происшествие разрешилось само по себе, не потребовав привлечения «ударных частей» ВОЗ, CDC и других экспертных центров. А затем, после перерыва Эбола вернулась в виде вспышек в Майибу-2 и других регионах Габона, и, еще более пугающим образом, в городе под названием Киквит.
Киквит — город в Заире, который находится примерно в трехстах милях от Киншасы. У него есть несколько важных отличий от Ямбуку, Майибу-2 и лагеря дровосеков неподалеку от Бове: там живут двести тысяч человек, есть несколько госпиталей, и он, в отличие от вышеупомянутых местечек, связан с внешним миром. Но, как и они, Киквит полностью окружен лесом.
Первым больным, обнаруженным во время вспышки в Киквите, стал 42-летний мужчина, который работал в этом лесу или неподалеку от него и, скорее всего, как-то его побеспокоил. Он возделывал несколько полосок расчищенной земли — сажал кукурузу и кассаву и жег древесный уголь примерно милях в пяти к юго-востоку от города. Где он брал дрова, как обеспечивал освещенность для огорода? Скорее всего, рубил деревья. Он заболел 6 января 1995 года и через неделю умер от геморрагической лихорадки.
К тому времени он успел заразить как минимум трех родственников (все они умерли) и нескольких знакомых — десять из них умерли в ближайшие недели. Кто-то из этих знакомых, похоже, занес инфекцию в городской роддом, где заразился кто-то из лаборантов, а оттуда вирус попал в главный госпиталь Киквита. Лаборант, которого лечили в главном госпитале, заразил нескольких врачей и медсестер, которые сделали ему операцию (подозревая перфорацию кишечника, характерную для тифа, они вскрыли ему брюшную полость), а также двух итальянских монахинь, которые помогали ухаживать за ним. Лаборант умер, монахини умерли, а местные власти предположили, что это эпидемическая дизентерия; из-за этого неверного диагноза вирус продолжил распространяться среди пациентов и сотрудников других госпиталей в районе Киквита.
Не все были согласны с гипотезой о дизентерии. Один врач из Министерства здравоохранения считал, что симптомы напоминают вирусную геморрагическую лихорадку — то есть Эболу. Эта отличная догадка была быстро подтверждена образцами крови, которые доставили в штаб CDC в Атланте 9 мая: они содержали эболавирус. К концу вспышки, в августе умерло 245 человек, в том числе 60 сотрудников госпиталей. Полостные операции на пациентах с Эболой, если вы подозреваете, что они на самом деле больны чем-то другим (например, у них желудочное кровотечение из-за язвы), — очень рискованная работа.
Тем временем в июне в поисках резервуара в Киквит прибыла еще одна международная команда. Группа состояла из представителей CDC, заирского университета, Медицинского исследовательского института инфекционных заболеваний Армии США (USAMRIID, бывшей лаборатории биологического оружия, переквалифицированной на исследование заболеваний и биозащиту) в Мэриленде, а также товарищ из Датской лаборатории вредителей, который вроде как хорошо разбирался в грызунах. Они начали работу на месте, где пересечение межвидового барьера, казалось, можно было отследить — в угольной яме и на полях к юго-востоку от города, которые принадлежали первой жертве, несчастному 42-летнему мужчине. За следующие три месяца, работая в этом и других местах, они поймали в сети и ловушки тысячи животных — в основном мелких млекопитающих и птиц, а также несколько пресмыкающихся и земноводных. Все ловушки ставили в лесах и саваннах, за границей города. В самом Киквите команда поймала летучих мышей возле миссии Святейшего Сердца Иисуса Христа. Они усыпили всех пойманных животных, взяли у них кровь и извлекли селезенку (в некоторых случаях — и другие органы, в частности, печень и почки), после чего заморозили образцы. Кроме того, они взяли кровь у собак, коров и ручных обезьян. Всего им удалось собрать 3066 образцов крови и 2730 селезенок; все эти материалы они отправили в CDC на анализ. Образцы крови обработали радиацией, чтобы убить все вирусы, а потом протестировали на антитела к эболавирусу, использовав лучший из доступных на тот момент молекулярных методов. Селезенки перевезли в лабораторию с уровнем биобезопасности 4 (BSL-4), новый объект, каких не было во времена, когда Карл Джонсон только начинал свою работу (он выступил в качестве одного из разработчиков этого революционного дизайна) — с многочисленными шлюзами, отрицательным атмосферным давлением, сложными фильтрами и персоналом, работающим в космических скафандрах; в такой зоне изоляции с эболавирусом можно было работать, не рискуя (по крайней мере, теоретически) случайно выпустить его на свободу. Никто не знал, есть ли вирус хоть в одной из этих селезенок из Заира, но с каждой из них нужно было обращаться так, словно он там есть. Селезенки размололи в мелкую кашицу, смешали ее с клеточной культурой и попытались вырастить из них вирус.
Ни одна из селезенок ничего не дала. На клеточных культурах не появилось ни одного вирусного пятна. Все анализы на антитела тоже оказались отрицательными. Эболавирус снова преодолел межвидовой барьер, устроил хаос, а потом исчез, не проявившись нигде, кроме организмов больных и умерших. Он был словно Зорро, словно Болотный Лис[30], словно Джек Потрошитель — опасный, невидимый, прячущийся неизвестно где.
Трехмесячная работа большой команды в Киквите не закончилась полной неудачей; даже отрицательный результат хорошо проведенного исследования все равно сужает зону возможностей. Но напряженная работа снова обернулась разочарованием. Может быть, ученые просто приехали в Киквит слишком поздно — через пять месяцев после того, как заболел угольщик. Может быть, из-за наступившего сезона засух животное-резервуар мигрировало или скрылось, или уменьшилось в численности. Может быть, уменьшилась численность самого вируса, и слабую остаточную популяцию оказалось невозможно обнаружить даже в естественном резервуаре. Киквитская команда не могла сказать точно. Самым важным аспектом опубликованного доклада, не считая длинного списка животных, у которых не обнаружили эбола-вирус, стало ясное изложение трех ключевых предположений, которыми они руководствовались.
Во-первых, они предполагали (основываясь на более ранних исследованиях), что резервуаром служит млекопитающее. Во-вторых, они отметили, что эпидемии лихорадки Эбола в Африке всегда связаны с лесами. (Даже городская эпидемия в Киквите началась с угольщика, работавшего в лесу.) Соответственно, можно было смело предположить, что резервуаром является лесное животное. В-третьих, они указали, что вспышки Эболы происходят довольно спорадически — между эпизодами часто проходят годы. Эти промежутки говорят о том, что заражение человека от животного-резервуара — редкое событие. А это, в свою очередь, говорит о двух возможных вариантах: либо сам резервуар — редкое животное, либо это животное редко контактирует с людьми.
Больше никаких выводов команда из Киквита сделать не смогла. Их статья вышла в 1999 г. (вместе с целой серией докладов об Эболе в специальном приложении к Journal of Infectious Diseases) и в ней был сделан решительный негативный вывод. Прошло двадцать три года, а резервуар еще так и не нашли.
12
— Нам нужно знать, где он, — сказала Триш Рид. Она имела в виду два вопроса об эболавирусе и его местонахождении, остававшиеся без ответов. Первый вопрос — экологический: в каком живом существе он скрывается? Это вопрос резервуара. Второй вопрос — географический: насколько он распространен в Африке? На этот вопрос, скорее всего, невозможно будет ответить, пока не удастся найти животное-резервуар и установить его распространение по Африке. Ну, а пока единственными данными, говорившими о местонахождении эбо-лавируса, оставались нанесенные на карту точки, где случались вспышки среди людей.
Давайте посмотрим на эту карту (стр. 53). В 1976 г., как я уже упоминал, эболавирус впервые «появился на сцене», вызвав драматические события в Ямбуку и кризис чуть меньших масштабов на юго-западе Судана; тем не менее и там умер 151 человек. Эпицентром суданской вспышки стал город неподалеку от заирской границы, в пятистах милях к северо-востоку от Ямбуку. Первыми заболели сотрудники хлопковой фабрики, под крышей которой гнездовались летучие мыши, а пол кишел крысами. Смертность была ниже, чем в Заире, «всего» 53 процента, и лабораторный анализ показал, что суданский вирус имеет достаточно генетических отличий от заирского, чтобы получить собственное видовое обозначение. Этот вид на тщательно продуманном таксономическом наречии стал позже известен как