ремя, проведенное в лаборатории уровня BSL-4, прямо пропорционально росту стресса и риска, потому что обстановка там очень тяжелая.
Представьте, в каких условиях приходилось трудиться Келли Уорфилд. Она работала в лаборатории уровня BSL-4, известной как AA-5, в которую ведет коридор из шлакоблоков в самой безопасной зоне здания USAMRIID, за тремя герметичными дверьми и плексигласовым окошком. На ней был синий виниловый защитный костюм (она и коллеги называли их просто «синие костюмы», а не «скафандры» или «химзащита») с полностью закрытым капюшоном, прозрачным защитным стеклом и вентиляционной трубкой. К этой трубке был подсоединен желтый шланг, свисавший с потолка — по нему шел свежий фильтрованный воздух. Еще на ней были резиновые сапоги и две пары перчаток — латексные перчатки под более толстыми автоклавными, приклеенными к запястьям изолентой. Даже несмотря на толстые перчатки, руки оставались самой уязвимой частью ее тела; их нельзя было защитить виниловым костюмом, потому что руки должны сохранять подвижность. Ее рабочим столом была стальная тележка, похожая на госпитальную каталку, — ее легко и убирать, и передвигать. Если вы не очень любите свою работу, то вряд ли согласитесь пойти в такое место.
Она была одна в лаборатории AA-5, именно в такой обстановке, в половине шестого вечера 11 февраля 2004 года. Эксперимент с Эболой она выполняла в конце дня, потому что раньше у нее были другие дела. Одна «кастрюля» с мышами стояла у нее на тележке вместе с пластиковой чашей и блокнотом, а больше там практически никаких приборов и материалов и не было. То была последняя клетка с мышами на сегодня. Она наполнила шприц и аккуратно сделала инъекции девяти мышам, одной за другой — хватала каждого зверька за шкирку, переворачивала вверх брюхом, ловко и быстро втыкала иглу в живот, чтобы не вызвать еще бÓльших страданий у уже и без того обреченных, зараженных Эболой мышей. После каждой инъекции она пересаживала мышь в чашу, чтобы отделить обработанных зверьков от еще не обработанных. Оставалась одна мышь. Может быть, она уже немного подустала. Случайности случаются. Именно из-за самой последней мыши начались проблемы. Сразу после инъекции она вдруг оттолкнула задней лапой иголку, и она воткнулась прямо в основание левого большого пальца Келли Уорфилд.
Рана — если рана вообще была — казалась всего лишь легкой царапиной.
— Поначалу я даже не думала, что иголка проколола перчатки, — сказала она. — Больно не было. Вообще.
Она спокойно и дисциплинированно убрала последнюю мышь в клетку, отложила шприц и сжала себе ладонь. Под перчатками появилась кровь.
— А это значило, что я все-таки укололась.
Мы сидели в ее столовой мягким сентябрьским днем, и она в подробностях описывала мне те события. Дом, в котором она жила вместе с мужем, армейским врачом, и маленьким сыном, был светлым, веселым и обжитым: детские игрушки на холодильнике, большой зеленый задний дворик, две собаки — метисы пуделя, а на кухонной стене висел огромный плакат с надписью: «Не входить без вентилируемого костюма». Сегодня на ней были красный пиджак и жемчужные серьги, а не синий винил.
Она вспомнила, как метались ее мысли: от немедленного «О боже, я это сделала» до трезвого понимания, что именно она сделала. Она не ввела себе живой вирус Эбола — или, если и ввела, то совсем небольшую дозу. В шприце не было вируса Эбола — только антитела, которые совершенно безвредны. Но игла побывала в десяти мышах, зараженных Эболой, прежде чем уколоть ее. Если кончик иглы подхватил хоть несколько частичек Эболы и принес их с собой, она, возможно, получила маленькую дозу. И она отлично знала, что даже маленькой дозы достаточно. Она быстро отсоединила желтый шланг и вышла из лаборатории BSL-4 через первые герметичные двери, которые вели в шлюз, оборудованный химическим душем. Она полила себя из душа, облив синий костюм противовирусным раствором.
Потом она прошла через вторую дверь, в раздевалку, известную как «Серая сторона». Она быстро, как только могла, сбросила сапоги, синий костюм и перчатки, оставшись только в медицинском костюме. По стационарному телефону она позвонила двум близким подругам, одной из которых была Диана Негли, начальник лаборатории BSL-4. Было уже время ужина, а то и позже, и Негли не взяла трубку дома, так что Уорфилд оставила ей пугающее, отчаянное сообщение на автоответчике, суть которого заключалась в следующем: несчастный случай, я укололась иголкой, пожалуйста, вернись на работу. Другая подруга, коллега по имени Лиза Хенсли, еще не ушла с работы; она ответила на звонок и сказала: «Отмывайся. Я уже спускаюсь». Уорфилд начала оттирать руки бетадином, потом промыла их водно-солевым раствором, потом снова начала оттирать — так лихорадочно, что расплескала воду по всему полу. Хенсли быстро пришла к ней на «Серую сторону» и сделала несколько срочных звонков, чтобы сообщить о ситуации другим людям, в том числе врачам из медицинского дивизиона, занимавшимся несчастными случаями; Уорфилд все это время продолжала отмываться бетадином. Минут через пять-десять, поняв, что она сделала с раной уже все, что могла, Уорфилд сняла медицинский костюм, приняла обычный душ с водой и мылом и оделась. Хенсли сделала то же самое. Но когда они попытались выйти с «Серой стороны», герметичная дверь не открылась. Электронный замок не реагировал на их ключи-карты. Уорфилд, под завязку накачанная адреналином, перепуганная, не желавшая терпеть ни секунды, вскрыла дверь с помощью ручного вспомогательного механизма. В здании тут же зазвучал сигнал тревоги.
Слухи быстро разошлись по институту, и в коридоре уже собралась небольшая толпа. Уорфилд, не обращая внимания на взгляды и вопросы, пошла прямиком в медицинский дивизион. Там ее отвели в маленькую комнатку, дежурный врач — гражданская женщина — допросила ее об обстоятельствах несчастного случая, а затем провела «медосмотр», ни разу, правда, ее даже не коснувшись.
— Она словно боялась, что я уже больна Эболой, — вспоминала Уорфилд.
Инкубационный период эболавируса измеряется днями, а не часами или минутами. Вирусу нужно как минимум два дня, а обычно — больше недели, чтобы обосноваться в организме, обильно размножиться, вызвать симптомы и сделать человека заразным. Но врач «с гражданки», похоже, не знала об этом — или ей было все равно.
— Она вела себя так, словно я прокаженная.
Врач отправилась на совещание с коллегами. После этого глава медицинского дивизиона отвел Уорфилд в свой кабинет, посадил ее в кресло и мягко сообщил следующий рекомендуемый шаг: ее посадят в «Тюрягу».
«Тюряга» в USAMRIID — это медицинский изолятор, предназначенный для ухода за больным, заразившимся любыми опасными патогенами, а также для защиты других от распространения этой инфекции. Она состоит из двух палат, похожих на больничные; палаты размещены за герметичными дверьми и еще одним химическим душем. С утра в день нашего разговора, получив для меня разрешение на экскурсию по USAMRIID, Уорфилд сводила меня в «Тюрягу», описав ее достоинства с язвительной гордостью. Снаружи — большая главная дверь с надписью «Изолятор. Посторонним вход воспрещен». Эта комната, расположенная где-то в глубине лабиринта коридоров USAMRIID, носит номер 537. Все остальные люди — медики, ухаживающие за пациентом, и верные, храбрые друзья — должны сначала пройти через дверь поменьше в раздевалку, где на стеллажах лежат стопки сложенных хирургических костюмов, а потом через герметичную стальную дверь — в шлюз с душем. По ту сторону душевой кабинки — еще одна стальная дверь. Две герметичные двери никогда не открываются одновременно. Пока у пациента нет никаких симптомов инфекции, к нему в «Тюрягу» пускают посетителей, одетых в хирургический костюм, халат, маску и перчатки. Если заражение у пациента подтверждается, то палата превращается в активную зону BSL-4, в которой врачи и медсестры (все, больше никаких посетителей) обязаны носить синие защитные костюмы. После посещения медики тщательно отмываются в душе и оставляют хирургические костюмы в мешке для стерилизации в автоклаве.
Уорфилд вела меня за собой. Нам разрешили пройти через душевую в уличной одежде, потому что в изоляторе никого не было. Когда она захлопнула за собой первую стальную дверь, запустив процесс герметизации, я услышал шипение, и мои уши сразу ощутили изменения.
Она попала в эту палату примерно в полдень 12 февраля 2004 года, на следующий день после несчастного случая, предварительно написав завещание и медицинские указания (пожелания о принятии медицинских решений до конца жизни, если она уже будет не в состоянии принимать их самостоятельно) с помощью военного юриста. Ее муж был в Техасе на курсе углубленной военной подготовки, и она сообщила ему о ситуации по телефону. Собственно, она говорила с ним по телефону почти всю прошлую ночь, ища поддержки в часы ужаса и страха. В какой-то момент она сказала ему: «Если я заболею, пожалуйста,пожалуйста, давайте мне как можно больше морфия. Я видела эту болезнь, — она видела, как Эбола убивает мартышек в лаборатории, но не людей, — и я знаю, что это оченьбольно». В ближайшие выходные он сумел прилететь к ней из Техаса, и они провели день святого Валентина в палате, держась за руки через латексные перчатки. Нет, через маску они не целовались.
Инкубационный период эболавирусной болезни, как я уже упоминал, длится не менее двух дней, но может занимать и более трех недель. Отдельные истории болезни, конечно, бывают разными, но на тот момент верхним пределом считался срок в двадцать один день. Эксперты считали, что если контактный по Эболе пациент за это время не заболел, значит, он уже не заболеет вообще. Соответственно, Келли Уорфилд засадили в «Тюрягу» на двадцать один день.
— В этой «Тюряге» действительно было, как в тюрьме, — сказала она. А потом поправилась: — Как в тюрьме, а еще при этом ждешь смерти.
Еще одним отличием от тюрьмы были анализы крови. Каждое утро ее подруга Диана Негли, сертифицированный флеботомист, которая достаточно знала об Эболе, чтобы осознавать риск, которому подвергается, прокалывала Уорфилд вену и брала немного крови. В обмен она приносила пончик и стаканчик латте. Утренние визиты Негли были самой приятной частью дня. В первую неделю Негли ежедневно брала по пятьдесят миллилитров крови, довольно большой объем (больше трех столовых ложек), что позволяло проводить сразу несколько анализов плюс замораживать немного для хранения. Один из анализов, где использовалась методика ПЦР (полимеразной цепной реакции), знакомая любому микробиологу, искал в ее крови частицы РНК Эболы (генетической молекулы вируса, эквивалента нашей ДНК). Этот тест, который может поднять громкую тревогу, но иногда ненадежен, давая ложноположительные результаты, проводили на каждом образце дважды. Другой тест проверял уровень интерферона, присутствие которого может говорить о вирусной инфекции. Третьим анализом проверяли изменения свертываемости крови, чтобы как можно раньше заметить развитие синдрома диссеминированного внутрисосудистого свертывания, катастрофического явления, когда кровь течет, хотя уже не должна. Уорфилд просила медиков брать у нее столько крови, сколько нужно. Она вспоминала, как говорила им: «Если