я умру, я хочу, чтобы вы узнали обо мне все, что сможете, — точнее, не о ней самой, а об эболавирусной болезни. — Храните все образцы. Анализируйте все, что получится. Пожалуйста, пожалуйста, заберите что-нибудь из моего тела, если я умру. Я хочу, чтобы вы знали больше». То же самое она сказала и семье: если случится самое худшее, позвольте им провести вскрытие. Пусть они соберут всю возможную информацию.
Уорфилд знала: если она умрет, то ее тело не вынесут из «Тюряги» через дверь номер 537. После вскрытия ее отправят в автоклав, стерилизующую печь, после которой ее родным уже не на что будет смотреть в открытом гробу.
Все анализы в первую неделю были нормальными и обнадеживающими — за единственным исключением. Второй ПЦР-тест одного из образцов крови в какой-то день оказался положительным. У нее в крови вирус Эбола.
Но тест ошибся. Предварительный результат перепугал Уорфилд, но эту ошибку вскоре исправили другими анализами. Упс, извините, ничего не было. Не обращайте внимания.
Потом переполох начался, когда начальники USAMRIID вспомнили, что Уорфилд страдает от ревматоидного артрита, лекарства от которого подавляют иммунную систему.
— Начались жаркие споры, — рассказала она мне. Некоторые большие шишки из института были удивлены и разгневаны, хотя о ее заболевании было хорошо известно, и оно было записано в ее медицинской карте. — Они устраивали телеконференции с разными экспертами. Всем очень хотелось знать, почему человек с ослабленным иммунитетом вообще работает в лаборатории уровня BSL-4.
На самом деле никаких доказательств того, что ее иммунная система работает как-то не так, не было. Командир USAMRIID ни разу не навестил ее в «Тюряге» — даже через стекло, — но отправил электронное письмо, в котором сообщил, что отменяет ее допуск в лаборатории BSL-4 и конфискует ключ-карту. Это был «плевок в лицо», который лишь усугубил ее страдания и тревогу, вспоминала Уорфилд.
Через две с лишним недели вампирских кровопусканий и обнадеживающих анализов Уорфилд постепенно уверилась в мысли, что все-таки не умрет от Эболы. Она была слабой и усталой, вены ее тоже устали, так что она попросила свести ежедневные анализы к необходимому минимуму. Как-то вечером, раздеваясь, она немало перепугалась, увидев красные пятна на руке; неужели у нее скоро начнется характерная для Эболы сыпь? Она видела похожие пятна на обезьянах, зараженных в лаборатории. Уорфилд не спала всю ночь, только и думая о пятнах, но они вскоре исчезли. На случай проблем со сном ей выдавали «Амбиен». Если она хотела позаниматься физкультурой, в ее распоряжении был велотренажер. У нее был телевизор, компьютер с доступом в интернет и телефон. Шли недели, и ужас ее ситуации постепенно уступал место хорошим новостям и скуке.
Она не сошла с ума благодаря помощи матери и нескольких близких друзей (которые часто навещали ее), мужа (который не мог ее навещать), отца (он не навещал ее, чтобы у ее сына остался хоть один близкий родственник на случай, если все остальные заразятся, попадут на карантин и умрут), а также постоянному нервному смеху. Ее сыну Кристиану тогда было всего три года, и из-за возрастных ограничений в USAMRIID его не пускали. Так или иначе, Уорфилд решила, что он еще слишком маленький, чтобы в точности знать, что случилось; они с мужем просто объяснили Кристиану, что мамы не будет три недели, потому что она занимается «особой работой». Ей установили видеосвязь, как в настоящей тюрьме, чтобы она могла видеться и общаться с близкими на воле. Привет, это я, Келли, в прямом эфире из Эболавиля, как прошел ваш день? Диана Негли не только каждое утро носила ей пончики и кофе: каждую пятницу вечером она, прилагая героические усилия, тайком протаскивала ей бутылочку пива. Поначалу еда была проблемой, потому что своего кафетерия в USAMRIID не было, но потом военные поняли, что у них есть достаточно свободных средств, чтобы организовать в «Тюрягу» доставку еды. После этого Уорфилд каждый вечер могла заказывать блюда из лучших ресторанов Фредерика: китайских, мексиканских, пиццерий… И она делилась этой едой с навещавшими ее друзьями — с той же Негли, которая садилась прямо под камерой, где ее не было видно, открывала окошко защитного костюма и ела. Вся эта богатая углеводами утешительная еда вдохновила Уорфилд и ее друзей, и они придумали игру под названием«Из-за Эболы ты…», заканчивая эту фразу. Из-за Эболы ты толстеешь. Из-за Эболы ты глупеешь. Из-за Эболы у тебя начинается диабет, потому что ты переедаешь шоколадного мороженого. Из-за Эболы ты начинаешь ценить даже самые маленькие радости и улыбаться им.
Утром 3 марта 2004 года дверь номер 537 открылась, и Келли Уорфилд вышла из «Тюряги». Ее мама и Кристиан (которому выдали особое разрешение) сидели в зале ожидания вниз по коридору. Она отвезла сына домой, а днем вернулась в USAMRIID, где друзья и коллеги устроили ей вечеринку по случаю освобождения — с едой, поздравлениями и воздушными шариками. Через несколько месяцев, после периода лишения доступа, целой батареи анализов и тестов иммунной системы, довольно унизительного режима переподготовки и наблюдения и недолгой, но упорной борьбы, она снова вернулась в лаборатории уровня BSL-4, чтобы снова щекотать хвост дракону, который вполне мог убить ее.
— Вы вообще думали о том, чтобы не возвращаться к работе с Эболой? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
— Почему вы так любите эту работу?
— Не знаю, — сказала она и начала размышлять вслух. — Нет, серьезно, почему Эбола? Она убивает, может быть, пару сотен человек в год.
Она имела в виду, что Эбола — не из тех болезней, что имеют большое глобальное значение, и, если не принимать во внимание зловещие сценарии, описываемые некоторыми людьми, вряд ли когда-либо таковой станет. Но вот с научной точки зрения Эбола весьма привлекательна. Уорфилд, например, очень интересовал тот факт, что такой простой организм может быть настолько смертоносным. Его геном крохотный, производит лишь десять белков, отвечающих за всю структуру, функционирование и самовоспроизводство. (Вирус герпеса, например, раз в десять сложнее генетически.) Но, несмотря на маленький геном, вирус Эбола невероятно свиреп. Он может убить человека за семь дней.
— Как может что-то такое маленькое и простое быть настолько чертовски опасным?
Уорфилд задала вопрос, и я ждал, пока она сама на него ответит.
— Вот что действительно для меня интересно.
Ее подросший сын Кристиан, милый первоклассник, как раз вернулся домой из школы. Келли Уорфилд уделила мне почти весь свой день, и времени оставалось всего на один вопрос. Хотя она молекулярный биолог, а не эколог, я все же упомянул две неразгаданные загадки жизни Эболы в дикой природе: естественный резервуар вируса и механизм преодоления межвидового барьера.
Да, это очень интригует, согласилась она.
— Он появляется, убивает столько-то людей, но прежде чем ты успеваешь туда приехать и хоть в чем-то разобраться, он исчезает.
— Снова исчезает в лесах Конго, — сказал я.
— Исчезает, — сказала она. — Да. Откуда он пришел и куда ушел?
Но эти вопросы — вне области ее компетенции.
19
Представьте себе лабораторию уровня BSL-4 — не обязательно AA-5 в USAMRIID, можно и любую другую из тех немногих в мире, что изучают этот вирус. Подумайте о близости, об упорядоченности работы, об уверенности. Вирус Эбола живет в этих мышах — размножается, заполоняет их кровеносные системы. Вирус Эбола заморожен в этой пробирке. Вирус Эбола в чашке Петри, формирует бляшки среди человеческих клеток. Вирус Эбола в этом шприце — опасайтесь его иглы. А теперь представьте себе лес на северо-востоке Габона, чуть к западу от верховий реки Ивиндо. Вирус Эбола везде — и нигде. Вирус Эбола где-то здесь, но не учтен ни одной статистикой. Вирус Эбола, скорее всего, совсем рядом, но никто не может сказать, в каком насекомом или млекопитающем, или птице, или растении он скрывается. Вирус Эбола не находится в вашей среде обитания. Это вы сейчас в его среде обитания.
Именно так чувствовали себя Майк Фэй и я, когда шли через лес Минкебе в июле 2000 года. Через шесть дней после моего прилета на вертолете мы ушли далеко от инзельбергов и плелись на юго-запад, руководствуясь компасом Фэя, среди огромных деревьев, колючих лиан, переплетшихся огромными узлами, маленьких ручейков и прудов, небольших холмиков, разделяющих водосборы ручьев, болот, окруженных грязью и заросших колючими кустарниками, падающих фруктов, больших, как шары для игры в бочче[54] ; дорогу нам периодически перебегали кочевые муравьи, над головами сновали группы мартышек, мы видели множество лесных слонов и леопардов и практически никаких следов пребывания человека, а звуковое сопровождение обеспечивал примерно триллион квакающих лягушек. Животное-резервуар Эболы, скорее всего, тоже было где-то здесь, но мы бы его не узнали, даже если бы посмотрели ему прямо в глаза. Мы лишь могли принимать все возможные меры предосторожности.
На одиннадцатый день перехода один из помощников Фэя увидел на земле молодую чубатую мартышку, еще живую, но уже почти при смерти; из ее ноздрей шла кровь. Возможно, она просто соскользнула с высокого дерева, упала и разбилась насмерть. Или… она чем-то больна, может быть, даже Эболой, и спустилась вниз умирать. Исполняя указания Фэя, помощник к ней даже не притронулся. Трудолюбивые банту и пигмеи, помогавшие Фэю в походе, очень хотели поесть какой-нибудь дичи, но он запретил охоту в заповеднике, — а во время перехода через Минкебе его указания повару были еще более строгими: ни в коем случае не корми нас ничем, что найдешь на земле мертвым. Той ночью мы съели по очередной порции коричневой похлебки, как всегда, приготовленной из мороженого мяса и консервированных соусов и поданной с растворимой картошкой-пюре. Я отчаянно надеялся, что умирающей мартышки в этой похлебке не было.