[141]. Эти исследования были очень тщательными и энергичными, отмечал он, но ученых, судя по всему, вело стремление как можно скорее найти простой ответ, который позволит принять меры по здравоохранению. Они «охотились на виновников — критический вид». В одной журнальной статье назвали белохвостого оленя «главным носителем» клеща[142]. В другом исследовании говорится, что олени — это «неотъемлемая часть» решения загадки с болезнью Лайма в Северной Америке. Еще одна обзорная статья, великолепная со всех других точек зрения, написанная врачом, отлично понимавшим все медицинские тонкости, пришла к тому же выводу в попытке объяснить, почему болезнь Лайма проявилась только в последние десятилетия: «Если спирохета Лайма существует так долго, почему же медицине стало известно о ней совсем недавно? На этот вопрос можно ответить всего одним словом: олени». Все были согласны в одном: олени, олени, олени. Этот ответ из одного слова указывал на прагматичное решение проблемы с болезнью Лайма: чем меньше белохвостых оленей, тем меньше будет зараженных клещей.
И это решение попробовали применить на практике. В одном из экспериментов на небольшом островке неподалеку от Кейп-Кода биологическая служба штата застрелила 70 процентов оленей; затем ученые оценили, как это повлияло на популяцию клещей, подсчитав количество маленьких незрелых клещей на одном из видов мышей. Результат: количество клещей на мышах оказалась по крайней мере таким же высоким, как до уничтожения оленей. После этого охоту на оленей с целью снижения популяции поощряли в некоторых районах Мэна, Массачусетса, Коннектикута и Нью-Джерси; ученые опять-таки наблюдали за тем, как это подействует на популяции клещей. Город Дувр, штат Массачусетс, например, недавно объявил первую охоту на оленей в окрестностях города, следуя рекомендациям местной комиссии по здравоохранению и Комитета по болезни Лайма. Охотники убили девятнадцать оленей (шестнадцать самок и трех самцов), после чего в одной дуврской газете уверенно заявили: «Чем выше количество оленей в регионе, тем выше вероятность передачи болезни Лайма людям»[143].
Ну… на самом деле — нет. Эта простая формула настолько же ложна, насколько и гипотеза о болотных испарениях, вызывающих малярию.
Главная предпосылка всех этих гражданских акций — в том, что на вышеупомянутых территориях развелось «слишком много» оленей, и именно это перенаселение является причиной того, что с 1975 г. болезнь Лайма поражает людей. И это даже в чем-то верно — там реально живет очень много оленей. Популяция оленей на северо-востоке США резко выросла (благодаря восстановлению лесов, отсутствию крупных хищников, сокращению охоты со стороны людей и другим факторам) по сравнению с трудными временами XVIII и XIX вв. Возможно, сейчас в Коннектикуте живет больше оленей, чем до Пекотской войны 1637 г. Но это изобилие белохвостых оленей, как показала работа Остфельда, скорее всего, вообще никак не влияет на риск подхватить болезнь Лайма, когда вы, например, прогуливаетесь по лесу Кокапонсет. Но почему?
«Любая инфекционная болезнь по сути своей является экологической системой», — писал Остфельд[144]. А экология — это сложно.
51
Рик Остфельд сидел в своем кабинете в Институте изучения экосистем имени Кэри в Миллбруке, штат Нью-Йорк. На стенах и двери висели бумажки с шутками о клещах. Он сказал мне, что по вопросу оленей и болезни Лайма является «еретиком». Но он — еретик с данными, а не тот, кто прислушивается к голосам откровения.
Остфельд — подтянутый, веселый мужчина за пятьдесят, с короткими темно-русыми волосами, в овальных очках. Главный объект его исследований — мелкие млекопитающие. Он изучает их взаимодействие, факторы, влияющие на их ареал и изобилие, эффект от их присутствия и отсутствия, микробов, которые они переносят. С начала 1990-х гг. он и его помощники из Института Кэри поймали десятки тысяч мелких млекопитающих в лесах Миллбрука и окрестных территорий — в основном мышей, бурундуков, белок и бурозубок, но иногда попадались даже животные покрупнее — опоссумы, скунсы и еноты. Поначалу его исследования не имели никакого отношения к болезни Лайма: он отслеживал популяционные циклы местного грызуна, белоногой мыши. Многие виды мелких млекопитающих демонстрируют популяционную цикличность: один год их встречается сравнительно мало, на следующий год они появляются в изобилии, еще через год — в еще большем изобилии, а потом снова скатываются к немногочисленности, словно ими управляет некий таинственный ритм. Многие экологи млекопитающих изучали такие циклы, пытаясь определить их причины. Что вызывает эти бумы и спады?
Остфельда больше интересовали последствия. Когда животное А размножается в необычайном изобилии, как это влияет на популяции животных Б, В и Г? В частности, ему было интересно, может ли высокая популяция мышей служить контролирующим фактором для популяции одной моли-вредителя, поедая их гусениц? Отлавливая животных, осматривая их и выпуская обратно на волю с бирками на ушах, он заметил, что их уши покрыты маленькими, как точки на бумаге, черными тельцами: личинками клещей. Мыши были заражены. Они поставляли кровь на обед незрелым стадиям развития Ixodes scapularis, которых Остфельд знал как черноногих (а не «оленьих») клещей. «Так меня заинтересовала экология болезни Лайма», — писал он в предисловии к книге[145].
За эти двадцать лет — животное к животному, клещ к клещу — Остфельд и его команда собрали огромный объем данных, и их работа все продолжается. Они используют ловушки Sherman (от компании H. B. Sherman из Таллахасси, очень уважаемого поставщика) с приманкой из овса, размещенные на земле в лесу. Большинство пойманных животных они выпускают живыми, предварительно осмотрев, чтобы проверить состояние здоровья и удалить с них клещей. Биологи, занимающиеся мелкими млекопитающими, — вроде Остфельда, — для которых протокол «поймай и выпусти» — это ежедневная рутина сбора данных, обычно очень хорошо — мягко, но эффективно — обращаются с живыми грызунами. Подчиненные Остфельда обнаружили, что примерно за минуту внимательного осмотра могут обнаружить до 90 процентов клещей на мыши. (Они измеряли тщательность полевых исследований следующим образом: после минутного осмотра забирали некоторых мышей в лабораторию и держали их в клетках до тех пор, пока все клещи не отвалятся и не упадут в стоящую под клеткой кастрюлю. Потом они искали клещей в мышином помете и другом мусоре — «неприятная и сложная задача», вспоминал Остфельд[146], — и сравнивали полное количество с тем, что удалось найти при полевом осмотре.) На бурундуках метод быстрого визуального осмотра работал почти так же хорошо. На других мелких животных, в том числе белках и бурозубках, клещей было больше, и они с трудом поддавались подсчету, но группа Остфельда все равно смогла сделать довольно точные прикидки.
Личинки клещей крохотного размера; и даже на масковых бурозубках, которые весят всего пять граммов (примерно столько же, сколько две десятицентовые монетки), в среднем можно найти около пятидесяти пяти клещей, как обнаружили ученые. Немалая степень заражения для такого маленького, изящного существа. Короткохвостые бурозубки, которые немного покрупнее, несли на себе в среднем по шестьдесят три клеща.
По прикидкам Остфельда (тоже сделанным на основе данных, полученных при отлове животных), на одном акре (около 4000 м2) лесной территории вокруг Миллбрука живет около десяти короткохвостых бурозубок, так что клещей на них получается целая куча — леса, можно сказать, кишат кровожадными членистоногими, и это довольно-таки пугает — даже если местные черноногие клещи никогда в жизни не пробовали ничего, кроме крови бурозубок.
Только вот они пробуют не только ее. Цикл жизни клеща довольно сложен. Как и насекомые, черноногий клещ проходит метаморфоз: сначала две незрелые стадии (личинка и нимфа), потом взрослая особь. На каждом из этих этапов клещу требуется одна-единственная порция крови от носителя-позвоночного, чтобы запустить преобразования; взрослому клещу нужна еще одна порция крови, чтобы получить достаточно энергии и белков для размножения. В большинстве случаев носитель-позвоночное — млекопитающее, хотя клещи могут также жить на ящерицах или птицах, которые вьют гнезда на земле, например, бурых короткоклювых дроздах. Собственно говоря, черноногий клещ такой универсал, что его «меню» носителей включает более сотни североамериканских позвоночных, от малиновок до коров, от белок до собак, от сцинков до скунсов, от опоссумов до людей.
— Эти клещи невероятно эклектичны в своих вкусах, — сказал мне Остфельд.
Взрослая самка клеща зимует с животом, полным крови, а потом весной откладывает яйца, и из них к середине лета вылупляются личинки. И на незрелых стадиях, и на зрелой клещи не могут передвигаться слишком быстро или слишком далеко. Они не летают. Акробатическими умениями, как блохи или ногохвостки, они тоже похвастаться не могут. Они ползают, как маленькие черепашки. Но зато они «невероятно чувствительны» к химическим и физическим сигналам, по словам Остфельда, и таким образом «могут находить безопасные места для зимовки и носителей, испускающих углекислый газ и инфракрасное излучение»[147]. Они вынюхивают свою пищу. Они, может быть, и не слишком ловкие, но зато внимательные, всегда настороже и не упускают ни единой возможности.
Полный цикл жизни клеща длится два года и включает в себя три отдельных эпизода паразитического выпивания крови, каждый из которых может проходить на разном позвоночном-носителе. Акарологи (биологи, изучающие клещей) придумали замечательный возвышенный термин для процесса, когда клещ забирается на стебель травы или на край листа, вытягивает передние ноги, принюхивается к сигналам и готовится схватиться за нового носителя: «искание»