Этой цифры вполне достаточно, чтобы дважды подумать, прежде чем идти в лес.
Остфельд и его команда, впрочем, не могут позволить себе брезгливости — потому что именно в этих рощах они собирают свои данные. С утра в тот день я сходил в поход вместе с ним и несколькими его молодыми коллегами. Один из них — Джесси Браннер, постдокторант из Хелены, штат Монтана, бородатый, лысеющий; он проводил многолетнее исследование в поисках корреляции между заболеваемостью болезнью Лайма и видовым разнообразием в лесополосах разного размера. Другая — Шеннон Дюэрр, ассистентка из лаборатории Остфельда; она тогда страдала от болезни Лайма и принимала амоксициллин. Остфельд, как я заметил, в лесу заправил джинсы в носки, а работая с пойманными животными, надевал на руки перчатки. Джесси Браннер показал мне технику обращения с белоногой мышью, а потом протянул зверька мне.
Я взял мышь, как мне было указано, — осторожно, двумя пальцами, за шкирку. Ее глаза были темными и огромными, вытаращились от страха, поблескивали, как пульки от духового ружья. Уши были большими и бархатистыми, шерсть — серовато-коричневого цвета. На одном ухе я увидел несколько маленьких темных точек. Личинки клещей, объяснил мне Браннер; они лишь недавно сели на ухо и еще не начали пить кровь. В другом ухе я увидел черный комочек побольше, с булавочную головку. Эта личинка сидит на мыши уже достаточно долго и уже напилась крови. В это время года, объяснил мне Браннер, мышь, скорее всего, уже заразилась B. burgdorferi после укуса нимфы клеща. Напившаяся личинка, соответственно, в свою очередь заразилась от мыши. Так что я, скорее всего, держу в руках сразу двух зараженных носителей. Я очень внимательно слушал Браннера; мышь почувствовала, что я отвлекся от нее, вырвалась из моей хватки, упала на землю и сразу бросилась наутек, исчезнув в подлеске. Вот так цикл продолжился.
Днем, во время разговора в кабинете, я задал Остфельду практический вопрос: представьте, что вы отец маленьких детей, живете здесь, в Миллбруке, в доме своей мечты с тремя акрами лужаек и кустов. Как вы будете защищаться от болезни Лайма? Есть целый ряд отчаянных вариантов. Распыление пестицидов по всему графству? Уничтожение оленей во всем штате? Тысячи мышеловок (не Sherman, а тех, которые убивают), расставленных по всему лесу с сырными приманками и щелкающих, как безумные? Или, может быть, вы заасфальтируете двор и окружите его рвом, залитым нефтью? Будете ли вы надевать детям специальные противоклещевые носки, выпуская их погулять?
Нет, совсем нет.
— Мне нечего особенно бояться, — ответил Остфельд, — если я буду знать, что в округе есть здоровые популяции сов, лис, ястребов, хорьков, различных видов белок — компонентов экосистемы, которые могут регулировать популяцию мышей.
Иными словами, нужно биологическое разнообразие.
Вот так, почти походя, он рассказал мне о самом важном выводе, сделанном за двадцать лет исследований: риск болезни Лайма повышается с уменьшением количества видов животных в той или иной области. Почему? Скорее всего, из-за разницы в резервуарной компетенции между мышами и бурозубками (высокой) и почти всеми остальными позвоночными-носителями (низкой), которые могут жить с ними в одной среде обитания. Эффект от самых компетентных резервуаров снижается в присутствии менее компетентных альтернатив — если они есть. В лесополосах, где сохранился полный состав экологических «игроков» — хищников среднего размера вроде ястребов, сов, лис, хорьков и опоссумов, а также мелких конкурентов, например, белок и бурундуков, — популяция белоногих мышей и бурозубок сравнительно низкая, потому что ее рост сдерживают хищники и конкуренты. Соответственно, средняя резервуарная компетентность остается низкой. А вот если в лесу разнообразие не сохранилось, белоногие мыши и бурозубки начинают бесконтрольно размножаться. А там, где они процветают, эффективно передавая инфекцию клещам, которые их кусают, процветает и Borrelia burgdorferi.
Этот вывод привел Остфельда к другому интересному вопросу, непосредственно связанному со здравоохранением. На каких участках леса биоразнообразие меньше, чем на других? Или, с практической точки зрения: какие лесополосы, зеленые зоны и парки несут наибольший риск заражения болезнью Лайма?
Не забывайте: любая лесополоса, окруженная дорогами, зданиями и любыми другими рукотворными объектами, в определенной степени является экологическим островом. Ее сообщество наземных животных изолировано, потому что когда особи пытаются войти или выйти из такой экосистемы, их просто давят. (Птицы — это особый случай, но даже они подчиняются примерно тем же закономерностям.) Не забывайте и о том, что большие острова обычно обеспечивают большее разнообразие, чем маленькие. Биоразнообразие на Мадагаскаре больше, чем на Фиджи, а на Фиджи — больше, чем на Понпеях. Почему? Простой ответ — бÓльшая площадь суши и большее разнообразие сред обитания способствует выживанию большего количества видов. (Сложные подробности, стоящие за этим простым ответом, описываются научной отраслью, которая называется «биогеография». Рик Остфельд был с ней знаком, потому что биогеография сильно повлияла на экологическое мышление в 1970-х и 1980-х гг., а я написал о ней книгу в 1990-х.) Если применить этот принцип к графству Датчесс в штате Нью-Йорк, можно предсказать, что в небольших лесополосах и крохотных рощицах живет меньше разных видов животных, чем в большом лесу. Именно так и поступил Рик Остфельд: выдвинул гипотезу о связи биоразнообразия с площадью территории, а потом изучил реальные леса, чтобы проверить ее. К моменту моего визита в Миллбрук он уже мог сказать, что закономерность действительно подтверждается, а постдокторальная работа Джесси Браннера еще углубляла изучение темы.
А потом прошло время. Через пять лет после нашего разговора Рик Остфельд уже более уверенно рассуждал на эту тему, основываясь на двух десятилетиях постоянных исследований. Это стало важной темой в его книге о болезни Лайма. Уверившись в своих общих принципах, он стал лучше понимать, как эти принципы проявляются в различных условиях. Все его выводы сейчас тщательно дополнены оговорками, но самые основы вполне ясны.
В маленькой полоске леса в месте вроде графства Датчесс, скорее всего, живет лишь несколько видов млекопитающих, один из которых — белоногая мышь. Эта мышь — замечательный оппортунист: умеет отлично колонизировать и выживать, обильно размножается, в общем, если она куда-то пришла, то уже не уйдет. Если ее популяцию не сдерживают хищники и конкуренты, то она остается на сравнительно высоком уровне, а после большого урожая желудей увеличивается еще сильнее. Мыши захватывают маленькую рощицу, они там кишат, словно крысы на дороге из Гамельна. Клещей там тоже будет много. Клещи с удовольствием пьют мышиную кровь, и многие из них выживают, потому что белоногие мыши (в отличие от опоссумов, птиц-пересмешников и даже бурундуков) очень плохо очищают себя от личинок. И, поскольку мышь является очень компетентным резервуаром Borrelia burgdorferi — она и хранит, и переносит инфекцию, — большинство клещей заражаются.
В большом лесу, где живет больше разных животных и растений, динамика уже другая. Белоногой мыши приходится иметь дело с десятком разных хищников и конкурентов, так что ее популяция меньше, а другие млекопитающие являются менее компетентным резервуаром для спирохеты и не терпят на себе жаждущих крови больных личинок. В общем и целом зараженных клещей будет меньше.
Система весьма сложна, как Остфельд предупреждает уже в названии книги, но некоторые аспекты болезни Лайма понять довольно просто. «Мы знаем, что ходить по маленькой рощице, — писал он, — более рискованно, чем идти в большой лес. Мы знаем, что поход по дубовому лесу через два года после большого урожая желудей опаснее, чем поход в том же лесу после неурожая. Мы знаем, что леса, в которых живет много разных видов млекопитающих и птиц, безопаснее, чем те, в которых их живет мало.
Мы знаем, что чем больше в лесу опоссумов и белок, тем ниже риск болезни Лайма, и подозреваем, что то же верно в отношении сов, ястребов и хорьков»[150]. Что же касается белохвостых оленей, то они тоже играют свою роль, но она далеко не главная, так что не верьте всему, что вам говорят.
Некоторые люди считают, что «вся жизнь связана между собой», — это главная истина экологии, добавил Остфельд[151]. Нет, это не так. Это просто ничего не значащая банальность. Главный смысл науки — понять, какие живые существа ближе связаны между собой, чем другие, как именно они связаны и что будет, если эту связь изменить или нарушить.
53
Один из главных уроков истории с болезнью Лайма, как показал Рик Остфельд с колегами, состоит в том, что зоонозу легче преодолеть межвидовой барьер в условиях нарушенной, фрагментированной экосистемы, чем в условиях целой и разнообразной. Другой урок мало связан с работой Остфельда, и с ним нельзя ничего сделать на уровне мышеловок Sherman с приманкой из овса. Он основывается на более простом факте: на том, что Borrelia burgdorferi — бактерия.
Да, она довольно странная для бактерии. Например, когда против нее применяют антибиотики, B. burgdorferi отступает, принимая защитную, неуязвимую форму, похожую на цисту — ее называют «шаровидной формой»[152]. Шаровидную форму почти невозможно разрушить и очень трудно обнаружить. Пациент, который вроде как выздоровел после стандартного двух-четырехнедельного курса амоксициллина или доксициклина, может все равно скрывать в организме шаровидные формы и, соответственно, рискует рецидивом. Возможно, именно с помощью шаровидных форм можно объяснить синдром «хронической болезни Лайма», о котором так горячо спорят страдающие пациенты, врачи-диссиденты и IDSA. Или нет.
Не путайте сферопласты