Какой бы способ передачи ни предпочитал вирус — аэрогенный, фекально-оральный, гемоконтактный, трансмиссивный, половой, вертикальный или даже просто через слюну кусающегося животного, как бешенство, — этот фактор не существует независимо. Это лишь половина вышеупомянутого экологического «инь-ян».
63
А вот со второй половиной, вирулентностью, все несколько сложнее. Собственно говоря, вирулентность — это настолько переливчатая, релятивистская концепция, что некоторые эксперты вообще отказываются использовать это слово. Они предпочитают «патогенность»; это почти синоним, но не совсем. Патогенность — это способность микроба вызывать заболевание. Вирулентность — это степень способности инфекционного агента вызывать заболевание, особенно в сравнении с другими штаммами того же патогена. Говорить, что вирус вирулентен — это практически тавтология, в конце концов, и существительное, и прилагательное происходят от одного и того же корня. Но если «вирус» означает «ядовитая слизь», то вирулентность — это вопрос: насколько она ядовита? Вирулентность данного вируса в данном носителе может рассказать вам что-то об их совместной эволюционной истории.
Но что она вам рассказывает? Вот тут вопрос сложный. Большинство из нас слышали старую избитую фразу о вирулентности: «Первое правило успешного паразита — не убивать своего носителя». Один историк медицины связывает происхождение этой идеи с Луи Пастером, отмечая, что самый «эффективный» паразит, по мнению Пастера, — тот, который «живет в гармонии со своим носителем», и, следовательно, латентные инфекции нужно считать «идеальной формой паразитизма»[164]. Ханс Цинссер озвучил ту же идею в «Крысах, вшах и истории», заметив, что долгий период ассоциации между одним видом паразита и одним видом носителя приводит, благодаря эволюционной адаптации, к «более хорошей взаимной толерантности между незваным гостем и организмом, в который он вторгается»[165].
С ним был согласен и Макфарлейн Бёрнет:
«В общем говоря, когда между двумя организмами установились отношения «паразит-носитель», выживание вида-паразита лучше всего обеспечивает не уничтожение носителя, а развитие равновесного состояния, в котором паразит получает достаточно питания от носителя, чтобы расти и размножаться, но при этом не так много, чтобы убить носителя»[166].
На первый взгляд, это соображение действительно кажется логичным, и его до сих пор часто принимают как догму, по крайней мере, люди, которые не изучали эволюцию паразитов. Но даже Цинссер и Бёрнет, к их чести, поддерживали эту идею только с оговорками. Они, скорее всего, понимали, что «правило» — это всего лишь обобщение с важными, красноречивыми исключениями. Некоторые очень успешные вирусы убивают своих носителей. Летальность 99 процентов, которая держится долгое время, — вполне распространенное явление. Достаточно упомянуть два примера: бешенство и ВИЧ-1. Важнее не то, убивает ли вирус носителя, а то, когда он это делает.
«Болезнетворный организм, убивающий носителя быстро, создает для себя кризисную ситуацию, — писал историк Уильям Макнил в знаменитой книге 1976 г. «Эпидемии и народы», — потому что ему нужно каким-либо образом достаточно часто и достаточно быстро находить нового носителя, чтобы продолжать смену поколений»[167]. Макнил был прав, и ключевое слово здесь — «быстро». Главное — выбор времени. Болезнетворный организм, который убивает носителя медленно, но неотвратимо, не сталкивается с такими кризисами.
Где находится точка равновесия в этом динамичном взаимодействии между контагиозностью и вирулентностью? В каждом случае — по-разному. Вирус может добиться неплохого долгосрочного успеха, даже убивая всех, кого заражает, если ему удастся перейти к новому носителю до смерти старого. Вирус бешенства, например, поражает мозг зараженного животного, чаще всего, собаки, лисы, скунса или какого-нибудь другого хищного млекопитающего с острыми зубами, которое любит кусаться, — и делает его поведение агрессивным. Бешеное животное начинает кусать всех подряд. В это время вирус перемещается уже не только к мозгу, но и к слюнным железам, и передается укушенным жертвам — и ему уже неважно, что предыдущий носитель умер или его застрелил Аттикус Финч из старой винтовки.
Иногда бешенство поражает коров и лошадей, но мы об этом слышим редко, скорее всего, потому, что травоядные редко передают инфекцию через укусы. Несчастная бешеная корова может жалобно мычать и биться о стену, но она вряд ли побежит по деревенской улице, рыча и кусая прохожих. Иногда из Восточной Африки приходят сообщения о вспышках бешенства среди верблюдов, которые весьма пугают скотоводов, потому что дромадеры знамениты в том числе и тем, что очень любят кусаться. В одном из недавних репортажей с северо-востока Уганды сообщалось о бешеном верблюде, который бегал, как безумный, «прыгал и кусал других животных, а потом умер»[168]. В другом сообщении из Судана говорилось, что бешеные верблюды становятся легко возбудимыми, иногда бросаются на неживые предметы или кусают себя за ноги — это не наносит верблюдам особого вреда (точнее, на этом этапе им уже, по сути, все равно), но хорошо демонстрирует стратегию вируса. Даже человек на последней стадии мук, вызванных бешенством, может в теории передать вирус через укус. Пока что, по данным ВОЗ, такого не случалось никогда, но меры предосторожности все равно временами принимаются. Несколько лет назад один камбоджийский крестьянин заболел после укуса бешеной собаки. На последней стадии болезни у него начались галлюцинации, конвульсии, а потом все стало и того хуже. «Он лаял, как собака, — позже вспоминала его жена. — Мы надели на него цепь и заперли»[169].
ВИЧ-1, как и бешенство, почти неотвратимо убивает носителя. По крайней мере, убивал в ужасные десятилетия до появления комбинированной антиретровирусной терапии, а возможно (тут только время покажет), убивает и сейчас. Смертность среди некоторых категорий ВИЧ-положительных людей замедляется (в основном среди тех, у кого есть доступ к дорогим коктейлям из лекарств), хотя это вовсе не значит, что сам вирус сколько-нибудь смягчился. Вирусы иммунодефицита человека по своей природе — очень медленнодействующие; именно поэтому их относят к роду Lentivirus (от латинского lentus, «медленный») вместе с другими неторопливыми патогенами вроде вируса овец Мэди-Висна, вируса иммунодефицита кошек и вируса инфекционной анемии лошадей. ВИЧ-1 может циркулировать в кровеносной системе человека десять и более лет, постепенно размножаясь и прячась от защитных систем организма, меняясь в численности, неторопливо повреждая клетки, ответственные за иммунную функцию, а потом наступает фатальная стадия — СПИД. В этот период у вируса много времени и множество возможностей передаться от одного человека к другому; на ранних стадиях инфекции (когда виремия высока и еще не снизилась) вероятность дальнейших заражений особенно высока. Подробнее об этом — позже, когда мы дойдем до темы «как вирусы иммунодефицита человека впервые преодолели межвидовой барьер». Главная идея здесь вот в чем: эволюция может подтолкнуть ВИЧ к различным изменениям, различным адаптациям, различным новым склонностям, но среди этих адаптаций далеко не обязательно будет снижение летальности.
Самый знаменитый случай снижения вирулентности у вируса — это история с вирусом миксомы у австралийских кроликов. Это в буквальном смысле пример из учебника. Миксоматоз — это не зоонозное заболевание, однако он сыграл небольшую, но важную роль: помог ученым понять, как эволюция может влиять на вирулентность.
64
История началась в середине XIX в., когда честно заблуждавшемуся белому землевладельцу Томасу Остину пришла в голову гениальная идея — завезти в Австралию диких европейских кроликов. Остин был «страстным акклиматизатором»[170] — то есть любил переселять животных и растения в регионы, где их изначально не было; он же завез в Австралию воробьев. В 1859 г. ему на корабле привезли из Англии груз из двадцати четырех кроликов. Он был не первым, кто привез кроликов в Австралию, но стал первым, кто предпочел диких кроликов, а не ручных, давно одомашненных представителей вида Oryctolagus cuniculus. Он выпустил их в своем поместье в Виктории, самом южном штате материковой Австралии. Им не угрожали те же опасности, что на родине, они спокойно могли выживать в дикой природе и быстро размножались (они же, в конце концов, кролики), так что ввезенные Остином зверьки и их потомство начали плодиться как сумасшедшие. Если он привез их чисто ради для того, чтобы поохотиться на них с ружьем или собаками, то получил намного больше, чем рассчитывал. Всего за шесть лет на территории его поместья было убито более двухсот тысяч кроликов, а остальные разбежались во всех направлениях.
К 1880 г. они уже пересекли реку Муррей, вошли в Новый Южный Уэльс и по-прежнему продвигались дальше на север и запад; «кроликосферный фронт» надвигался со скоростью около ста десяти километров в год — весьма впечатляющая скорость, учитывая, что им нужно было временами останавливаться, чтобы принести и выкормить потомство. Шли десятилетия, ситуация лишь ухудшалась. К 1950 г. в Австралии было около 600 миллионов кроликов, конкурировавших с местными дикими и домашними животными за пищу и воду, и австралийцы отчаянно нуждались хоть в каких-то мерах борьбы.
В том году правительство одобрило использование поксвируса из Бразилии, вируса миксомы кроликов, которая заражала, но не причиняла слишком большого вреда бразильским кроликам. Там, на родной земле с привычными носителями, вирус вызывал небольшие язвочки на коже, которые оставались такими же маленькими или даже постепенно заживали. Но бразильский кролик — это животное из Америки, которое принадлежит к американскому роду